Главы 1 — 8 (стр. 1-76)

Главы 9 — 14 (стр. 76-133)

Главы 15 — 18 (стр. 134-201)

Главы 19 — 25 (стр. 201-276)

Главы 26 — 30 (стр. 276-332)

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

 
Утром, когда поезд остановился и пассажиры засуетились, торопясь к выходу со своими чемоданами, рядом с собой Елена услышала мужской голос:

— Здравствуйте. Вы Елена?

Она быстро повернулась, испуганно взглянув на незнакомца.

Невысокого роста, лет под пятьдесят, с покатыми, как у штангиста, плечами; широкие, с легкой проседью усы, свисающие вниз по обеим сторонам толстогубого рта; из-под мохнатых бровей смотрели неожиданно лучистые, смеющиеся глаза.

— Да. А вы кто будете?

— Я — Эдуард Аркадьевич Георгиян, для вас просто Эдуард. Мне позвонил Габриел Арутюнович и просил вас встретить.

— А он мне ничего не говорил, — растерянно отозвалась Елена.

— Он у нас такой, — рассмеялся Эдуард. — Так что можете рассчитывать на мою помощь. Где ваши вещи? Вот эти? — Он взял чемодан, казавшийся в его руке невесомым (да он и был невесом: несколько пар белья да теплые вещи для Арсена, и еще бумажный кулек, который вчера вынес официант). — Ну, двинули!

Они вышли на привокзальную площадь, напоминающую, несмотря на ранний час, большой муравейник: во всех направлениях ее пересекали автобусы, автомобили разных марок и расцветок, спешащие по своим делам пешеходы, и все куда-то торопились, суетились так, что у Елены с непривычки зарябило в глазах. Вокруг площади стояло десятка два легковых автомобилей. Эдуард достал из кармана ключ, открыл дверцу красного «Москвича», поставил в багажник Еленины вещи.

— Садитесь. Хотите — на заднее сиденье, хотите — возле меня.

— Нет, я хочу рядом с вами, хочу посмотреть город. Я ведь никогда не была в Баку!

— Тогда мы сделаем так: сперва мы поедем по центральным улицам.

— Нет, нет, — прервала Елена. — Прямо в колонию! А город я еще успею посмотреть на обратном пути.

— Но вам надо отдохнуть с дороги…

— Господи, да что я такое делала, чтоб еще и отдыхать. Вместо меня все делали другие, даже билеты не покупала, на всем готовом ехала.

Эдуард невольно улыбнулся ее горячности.

— Что же, будь по-вашему. В колонию так в колонию.

Минут сорок он вел машину по центральной части города — непривычно шумной, несмотря на ранний час, полной грохота трамваев, грузовиков, забитой толпами людей. Раздавался монотонный голос муэдзина, призывающего правоверных к намазу. В глазах Елены зарябило от многоцветья красочных реклам, витрин магазинов, вывесок, блеска стекол домов. Елена смотрела на все завороженно, сама не зная, восхищает ее этот громадный, шумный, многолюдный город или пугает. Ей до этого никогда не доводилось бывать в больших городах, кроме Ленинграда, и то мельком (была, правда, мечта съездить в Москву и Киев, но так и осталась мечтой). Родилась она и выросла и тихом районном городке, затем переехала в тихое горное село. Поэтому шум большого города в первые минуты ошеломил ее, она растерянно вертела головой, пытаясь увидеть, охватить взглядом все, что проплывало мимо, мелькало, проносилось, но ей это не удавалось, и вскоре Елена почувствовала, что у нее начала болеть голова.

— Когда же город кончится? — нетерпеливо спросила она. — Неужели он такой большой?

— С пригородами вместе очень большой, конца ему нет, — подтвердил Эдуард.

Елена с недоумением поглядела на него, но произнести ничего не успела: между деревьями, высаженными вдоль улицы, по которой они ехали, сверкнуло море — сине-золотистое, ослепительное. Видны были сверкающие под солнцем прогулочные катера.

— Знаете, я никогда не видела такой красоты, — восторгалась Елена. — Это что-то удивительное, даже глазам своим не верю! А отсюда до колонии далеко?

— М-м-м… — замялся Эдуард, — да как вам сказать? Колония находится за городом, в Бёюкшоре, это в сторону аэропорта Бина. Пока что мы ехали в обратную сторону…

Елена так и ахнула:

— Как в обратную?

— Понимаете, Елена, дело в том, что вашего мужа сейчас там не будет. Их в это время уводят на работу. Я еще вчера наводил справки. Вернутся они только к вечеру. Какой же вам смысл стоять на улице до вечера? Глупо же, правда?

— Значит, мы здесь будем находиться до вечера?!

— Зачем же здесь? Мы сейчас поедем к нам домой, вы там попьете чаю, отдохнете, приведете себя в порядок, а часа в четыре мы поедем в колонию.

— В четыре? — Она взглянула на часы, было только начало десятого. — Боже мой, целых шесть часов ждать, когда он тут, совсем рядом. Да я с ума сойду!

— Не сойдете, раз до сих пор не сошли, — успокоил ее Эдуард. — Идем, мы тут недалеко живем.

Елена заколебалась. Она, разумеется, понимала, что Эдуард прав, ждать до вечера на улице глупо. Но внутренне не была готова к столь неожиданному повороту. Она представляла себе иначе: вот подойдет к окошечку, скажет, кто она и к кому пришла, ее проведут в большую пустую комнату, велят сесть на табуретку и ждать, потом войдет Арсен, одетый в полосатую куртку и брюки, с бритой головой и заложив руки спину, в сопровождении строгого надзирателя, и всякое такое, как в кино. Но все получилось совсем по-другому. Оказывается, Арсен не сидит в темной камере, а ушел на работу. Это у нее плохо вязалось со словами «тюрьма», «заключение». Но делать было нечего.

— Ну, идем, раз так… — вздохнула Елена.

 

Эдуард жил недалеко от Приморского бульвара, на третьем этаже большого, старинной постройки дома. Дверь им открыла женщина лет сорока, смуглолицая, с бровями, которых, по всему видно, ни разу не коснулся пинцет.

— Здравствуйте, — сказала она, широко и приветливо улыбаясь. — Вы Елена!

Елена робко протянула руку, та пожала крепко, по-мужски, при этом назвав себя: «Римма». Елена слегка опешила — она уже где-то встречала эту женщину… Чуть позже, немного попривыкнув, она все же спросила, где же могла ее видеть? В ответ Римма только засмеялась:

— Ты не меня видела, Леночка, ты Габриела видела, мы очень похожи, ведь он же мой брат. Он разве не говорил об этом?

— Да он ничего не говорил! — Елена сразу почувствовала себя легко в этом доме.

— Он оригинал, — улыбнулся Эдуард.

— И вы тоже хороши, два часа возили меня по городу и хоть бы раз сказали!

— Да вы же меня не спрашивали, я думал, вы знаете.

— Леночка, — включилась в разговор Римма, накрывая стол скатертью, — с мужчинами мне вообще не повезло, они у меня неудачные, что Габриел, что Эдуард, так что с ними не спорь. Лучше иди в ванную и помойся с дороги, а потом будем завтракать.

— Ага, сейчас, — ответила Елена, вышла в прихожую, где лежали ее вещи, и вернулась с большим кульком.

— Что это?

— Ой, знали бы, чего только не напихал сюда Габриел Арутюнович! — Она выложила на стол палку копченой колбасы, трех жареных кур, бережно завернутых в целлофан, с десяток апельсинов, столько же яблок, большой кусок сыра, банки со шпротами…

Эдуард и Римма с улыбкой наблюдали за ней, их забавляла ее детская деловитость.

— Вот… — облегченно вздохнула Елена, начисто выпотрошив кулек.

— А для чего ты все это вытащила? — спросила Римма.

— Как для чего? Будем завтракать!

— Для завтрака мы найдем кое-что другое, а это отнесешь Арсену, вместе покушаете.

— Нам, наверное, не позволят быть вместе, до еды ли будет!

— Вы ошибаетесь, Еленочка, — вставил Эдуард. — Вы пробудете вместе дня три, вот и припас Габриел вам на все эти три дня…

Елена даже побледнела.

— Три дня?.. Целых три?.. Но ведь…

— А что, Габриел не сказал тебе об этом? — спросила Римма. — Ну вот, я же говорю тебе, что мужчины у меня неудачные…

— Но… но где же мы будем все эти три дня?

— Там есть специальное помещение для тех, кто приезжает издалека. Не все же могут устроиться в гостинице.

Елена, ошарашенная, некоторое время смотрела на хозяев дома так, как утопающий смотрел бы на своих спасителей, потом ее озерно-синие глаза медленно налились слезами, а на губах засветилась счастливая улыбка.

— Целых три дня, Господи, я даже думать не смела…

Римма, глядя на нее, рассмеялась, хотя и сама не удержалась от слез:

— Ну все, все! Прочь эмоции, надо подкрепиться! Леночка, помоги все это уместить в холодильник, только побыстрей, мы умираем с голоду.

Елена за столом вдохновенно говорила, рассказывая о том, как ее всю дорогу обманывал Габриел Арутюнович, притворяясь: то ему надо в облисполком, то он страшно голоден… Они слушали и посмеивались.

 

Впереди Елена увидела высокие стены, оканчивающиеся наверху колючей проволокой, и с неожиданной болью в груди поняла, что это и есть тюрьма.

— Где письмо, о котором вы говорили? — спросил Эдуард.

Елена достала из кармана письмо от начальника ГАИ Мардакерта Павлика Багунца и передала Эдуарду. Рука ее при этом заметно дрожала. Эдуард ободряюще улыбнулся.

— Смелее, Еленочка, вы же сильный человек!

— Я ничего, я бодрая… — пролепетала Елена со смешанным чувством страха и недоумения, глядя на тяжелые железные ворота без калитки, на высокие каменные стены. И странно, у нее просто не укладывалось в голове, что вот за этой глухой, слепой и бесчувственной стеной находится ее Арсен, хотя и знала, что он действительно там. Она отчетливо представила себе каменные корпуса за этой стеной, ряды окон, забранных железными решетками, людей в полосатой одежде, похожей на пижаму, но вот представить Арсена среди этих людей ей не удавалось, как ни старалась. Поэтому предстоящую встречу с мужем она не воспринимала как нечто осязаемое, ощутимо реальное. Мысли путались, но, заглядывая в себя, она ужаснулась тому, что больше всего ее волнуют вот эта глухая стена, и эти ворота без калитки, и этот часовой у двери, в которую вошел Эдуард, и эти люди со своими детьми, авоськами, измученные и усталые (кто знает, сколько времени они ждут, чтобы свидеться со своими близкими, оказавшимися за этой стеной, по своему ли злому умыслу, случайно или по глупости), — все это ее волнует больше, чем сама встреча с мужем. Умом она, конечно, понимала, что эта встреча состоится, может быть, даже через несколько минут, но сердце отказывалось принимать это как реальность.

Вскоре вернулся Эдуард. Елена спросила:

— Ну как?

— Все нормально.

— Вы его видели?

— Кого?

— Ну, Арсена же!

Эдуард растерялся, потом, сообразив в чем дело, рассмеялся:

— Я-то почему? Это вы его увидите.

Елена смотрела на него так, будто впервые узнала, что сможет увидеть мужа.

— Ага… А когда?

— Да ведь я и пришел за вами. — Он достал из машины чемодан и корзинку. — А письмо передал начальнику колонии. Пошли.

— Ага, сейчас, — отозвалась Елена деревянным голосом, но не сдвинулась с места.

— Что с вами, Елена?

— Не знаю… Меня бьет какая-то неприятная дрожь… сама не знаю.

Эдуард понимающе улыбнулся:

— Ничего, это сейчас пройдет.

Они подошли к железной калитке, шагах в двадцати от ворот. Солдат с автоматом наперевес отворил дверь, пропуская их внутрь длинного узкого помещения. Дверь за ними закрылась, металлически звякнула железная задвижка. В помещении стало темно, как в могиле, но уже в следующую минуту на том конце что-то тяжело и гулко заскрежетало, внутрь ворвался свет. Там открылась дверь, выходившая, по-видимому, во двор. Елена инстинктивно взяла Эдуарда за локоть. Они подошли к этой второй двери. По ту сторону дверного проема стояли два автоматчика. Один из них, почти старик, с седыми пышными усами и каменным лицом, коротко, но строго взглянул на Елену, и она, невольно съежившись под этим взглядом, тихо сказала:

— Здрасте…

Усатый, однако, не ответил, и Елена решила, что им не положено разговаривать с посторонними. Он лишь кивком головы велел следовать за ним.

— Наш телефон вы знаете, — сказал Эдуард, — если что, звоните. Даже если придется ночью, поняли?

— Ага… — машинально отозвалась Елена. Забрав у него чемодан и кошелку, шагнула во двор, услышав, как за спиной с железным скрежетом закрылась дверь.

Она шла по двору рядом с этим усатым автоматчиком, и все в ней замирало. Не смея поднять головы, видела только пыльные сапоги, они четко и мерно сменяли друг друга — сперва левый, потом правый, левый… правый… Один только раз она услышала голоса и, подняв голову, увидела, как навстречу им два конвоира ведут какого-то заключенного, который держал руки за спиной. Когда они поравнялись, заключенный, вдруг оскалившись так, что на давно небритом лице сверкнули белые, вперемешку с золотыми зубы, сказал на весь двор:

— Эх, жизня! Сто лет не доводилось красотку такую… — и добавил такую похабщину, что Елену шатнуло в сторону, как от толчка.

Один из конвоиров равнодушно, для порядка прикрикнул на него:

— А ну поговори, поговори у меня!

Елене казалось, что этому пути не будет конца — так долго пришлось идти… Но когда они остановились у какого-то каменного дома и усатый сопровождающий загремел связкой ключей, выбирая нужный, Елена оглянулась назад и увидела, что они всего-то пересекли двор (или, как потом назвал его солдат, «зону»), то есть прошли не больше сотни шагов. Пожилой усач наконец нашел нужный ключ, отпер дверь.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

 

Комната, в которой они оказались, была средних размеров, метров двадцать, но выглядела намного просторнее из-за скудности обстановки: две железные кровати, стол и две табуретки. Единственное окно было забрано железной решеткой, стены побелены известкой, ни платяного шкафа, ни даже вешалки для пальто.

— Там кухня, — сказал солдат, показав на другую дверь в соседнее помещение.

— Ага, спасибо…

Сопровождающий показал на корзину с продуктами.

— Откройте.

— Что открыть? — не поняла Елена.

— Что внутри?

Елена поспешно поставила корзину на стол и принялась вытаскивать содержимое.

Солдат внимательно следил за ее движениями.

— Спиртного нет? Водки, вина…

— Водки? Нет, что вы! И вина нет.

— Лекарства, наркотики?

— Нет, нет! Вот здесь все, что я принесла.

— Ладно, — удовлетворенно кивнул он. — Вы тут устраивайтесь, его сейчас приведут. — Затем, немного помешкав, добавил мягче: — Не положено, знаете… Насчет наркотиков…

— Да, конечно, я понимаю, — закивала Елена.

Солдат вышел, заперев снаружи дверь. Оставшись одна, Елена вдруг почувствовала страшную усталость. Она села на табуретку и отрешенными, невидящими глазами уставилась на закрывшуюся дверь. Каменное оцепенение сковало ее руки, ноги, тело. Все, о чем она думала (если в ней еще сохранилась способность думать о чем-либо), не имело никакого отношения к действительности. Все казалось обыкновенным сном, и, вероятно, Елена не удивилась бы, если бы вдруг стала летать по этой комнате или отворилась бы дверь и сюда вошли мама с папой — то ли еще бывает во сне… Она знала, что сейчас приведут Арсена, одетого во все полосатое, он остановится в дверях и удивится, потом бросится обнимать ее, может быть, даже заплачет, да, определенно, заплачет… и ее это ничуть не волновало, не пугало и не радовало, потому что мало ли, что случается во сне!..

Вдруг Елена поняла, что так нельзя, что должна что-то делать, чем-то заняться, чтобы сбросить с себя это каменное оцепенение, обрести ощущение реальности. Но что же делать?! «Ага, да, убрать все это со стола — кур, апельсины, яблоки… И отнести на кухню. Да, да, это надо сделать непременно…» Обеими руками, по-старушечьи, она уперлась в колени, чтобы помочь себе подняться с табуретки, но руки скользнули по черной шерстяной юбке и она оставила попытку встать. Убрать можно и потом, когда придет Арсен. А сейчас ей страшно хочется спать, просто безумно хочется спать, словно неделю не спала. Только две минуты, всего две минуты подремать — и все, она придет в норму. Елена взглянула на кровать, не с вожделением, как смотрел бы человек, которому до смерти хочется спать, а равнодушно, почти автоматически, зная, что не ляжет туда, потому что еще несколько минут назад, когда она вошла в эту комнату и увидела эти кровати, застеленные, вероятно, чистыми, но пожелтевшими от частой стирки простынями и серыми одеялами, ее передернуло от смутного чувства омерзения, которое не прошло и сейчас. Она не смогла бы, наверное, объяснить, откуда это чувство.

Елена оттолкнула от себя подальше, на середину стола, привезенные продукты и на высвободившемся уголке, сложив руки крендельками, прижавшись к ним лицом, мгновенно заснула тяжелым, тревожным сном. Но это длилось всего несколько минут. Или просто так ей показалось. В этой гнетущей тишине она невольно вспомнила тот день, когда поехала к нему, к Арсену, в Ленинград. Этот день сейчас ей казался очень далеким, будто из другой жизни. Он тогда закончил свой институт, и они долго гуляли под могучими лиственницами на Елагином острове. Елена живет тем прекрасным летним днем, сама не понимая, почему именно этот день так ее радует и что в этом дне было особенного, что запомнилось навсегда. Этот день она может воссоздать почти по минутам: проснулась, когда часы показывали только пять утра, нужно было успеть на ранний автобус. А там еще три с половиной часа в дороге. Ее огромным желанием было быстрее встретиться с Арсеном и как можно дольше побыть вместе, потому что вечером ей нужно было возвращаться обратно домой, а он через несколько дней навсегда уезжал к себе домой. Им обоим не было известно, когда они встретятся вновь и встретятся ли вообще?

 

У нее с Арсеном никогда не было встреч так далеко от ее родного дома. Это было впервые, когда он позвал к себе. Она была в растерянности оттого, что не успеет ему сказать многого. Она всегда писала ему и говорила по телефону, что ей не хватает того времени, которое нужно, чтобы все сказать: время летит безудержно. Ей постоянно хотелось чувствовать его рядом с собой, хотелось держать его за руку… Но в жизни не всегда может быть все так, как хочется, и она это понимала.

 

Накануне вечером Елена долго думала, что одеть, чтобы быть еще привлекательнее для него. Она хотела быть как никогда красивой и остановилась на необыкновенном серо-голубом летнем платье. Оно было длинное в пол, а ткань приятно облегала фигуру и, обнажая плечи, придавала ей какой-то особый шарм. К этому наряду подходила цепочка с красивой вязью, имевшая особенное значение для Елены, потому что куплена именно Арсеном; она ее никогда не снимала.

Елена все четко помнит: выйдя из метро, она глазами искала его в толпе, горя желанием как можно быстрее обнять, поцеловать, почувствовать то родное тепло, которого ей постоянно не хватало…

Красивый, смуглый, высокий — Арсен стоял на другой стороне улицы. Елена издалека увидела его и почти бежала навстречу, не обращая ни на кого внимания, и вновь, как при первой их встрече в Волхове, он сказал: «Какая ты нежная и красивая». Она знала: это так, потому что всегда ловила взгляды мужчин на себе, но с того дня, как впервые увидела его, в сердце был только он — Арсен. Он ей говорил там: «Я тебя люблю». Елена шутливо парировала: «Докажи». «Как?» — спросил Арсен. Елена рассмеялась: «Крикни, что любишь, чтобы во всем мире услышали». Арсен обнял ее, тихо шепнул на ушко: «Я люблю тебя». От этих слов сердце у нее замерло от радости. Улыбаясь, она спросила: «Почему так тихо и почему на ушко?» Он ответил: «Потому что весь мир для меня — это ты». И еще добавил: «У тебя очень красивые глаза, очаровательная улыбка и заразительный смех… Ты очаровательна, ты немного похожа на древнегреческую богиню, и твои родители заслуживают за тебя медаль». Потом сказал, что он никогда не был так счастлив, как при общении с ней. Вот почему этот день на Елагином острове так ей запомнился. Елена с Арсеном чувствовала себя спокойно и уверенно, с ним ей всегда легко, уютно. Она смеялась и радовалась, не было усталости от долгой дороги, все перекрывала радость встречи. Она чувствовала себя счастливой, что у нее есть он и что она может делать его счастливым.

 

Этот день выдался солнечным и теплым. Людей в парке было много; все радовались солнечному дню, и даже белка, которая выбежала им навстречу из зарослей, казалось, радовалась солнцу и просила чего-то вкусненького, нисколько не боясь. Потом они сидели в летнем кафе, и Арсен сразу же начал кормить ее клубникой. Елена знала, что Арсену нравятся ее губы. Она чувствовала, как он сходит с ума, когда смотрит на ее губы, поэтому никогда не позволял ей самой брать ягоду, это должен делать только он, наслаждаясь, наблюдая за ее губами.

В тот день они говорили обо всем и ни о чем. Они смеялись и шутили, целовались. Им было просто хорошо, и Елене не хотелось даже думать о том, что через несколько часов нужно будет уезжать обратно… Она хотела слушать Арсена, ей было ужасно приятно слушать его. Он говорил: «У тебя ослепительная улыбка, Ленуль, твое обаяние сногсшибательно, ты такая красивая и стройная, у тебя соблазнительные губы, я люблю тебя, потому что не любить тебя невозможно…» Елене хотелось, чтобы этот день длился дольше. Она слушала пение птиц, смотрела на голубое небо, радовалась той чистоте чувств и той большой любви к нему, которая поселилась в ее сердце…

 

Оглушительно загремел дверной засов. Елена испуганно выпрямилась, с сильно бьющимся сердцем, еще не сообразив, где она и откуда этот грохот. Потом вспомнила и посмотрела в сторону прохода. К ее удивлению, дверь не так сильно гремела, как послышалось сквозь дремоту и воспоминания. В коридоре раздались тяжелые шаги, в дверном проеме показался Арсен. Елена не сразу его узнала. Он был не в полосатой одежде, как ожидала она, а в черной робе из какого-то грубого материала, похожего на брезент, и в таких же брюках, для него коротковатых. Волосы у него были острижены под машинку, и надо лбом, между залысинами, странно и незнакомо белел старый, видимо, полученный еще в детстве, шрам. Его она на суде у него не заметила. Арсен стоял в проеме и смотрел на Елену удивленно и растерянно, на его смуглом осунувшемся лице застыла улыбка, напоминающая гримасу от сдерживаемой нестерпимой боли. Лена смотрела на Арсена, узнавая и не узнавая его, не в силах подняться и подойти. Сердце ее билось спокойно, ровно, и она боялась этого спокойствия, потому что знала, что так не бывает, в такие минуты люди плачут, обливаются слезами, замирают в объятиях друг друга. Арсен же стоял в дверях и смотрел на нее, словно не решаясь шагнуть внутрь, а за его спиной виднелся усатый солдат с автоматом за плечами и равнодушно глядел то на Арсена, то на Елену. Потом все же сказал:

— Проходи.

Как бы очнувшись, Арсен вздрогнул, обернулся к нему, потом, тяжело шаркая ботинками, пошел к Елене, все еще сидевшей с опущенными руками, обхватил ее за плечи, поднял с табуретки и стал целовать ее руки, лицо, волосы, шепча как заведенный:

— Ну что ты, Леночка, зачем ты?.. Ну что ты?

А Елена исступленно билась в его объятиях, всхлипывая без слез, тоже шепча:

— Ничего, я сейчас… я сейчас…

Железом громыхнула закрывшаяся дверь. Это привело их в чувство. Они обернулись назад — солдата там уже не было.

— Ну вот и хорошо, — сказал Арсен, выпуская ее из объятий. Елена вдруг засуетилась, стала перебирать принесенную ею снедь.

— Это тебе… курица… апельсины… чай индийский… вот сигареты, десять пачек…

Арсен смотрел на нее с недоумением.

— Да погоди ты с этим, Лен, — он взял ее за руки и усадил на табуретку, сам сел рядом, на другую. — Успеется, я тут с голоду не умираю.

— Да, конечно, потом, успеется, — согласилась Елена. — Я сейчас отнесу все на кухню…

— Не надо, оставь. Расскажи лучше, как ты сюда попала.

— А просто получила твое письмо, села в поезд и приехала…

Арсен усмехнулся.

— Действительно просто, села и приехала… Как дома?

— Дома все хорошо. И папа, и мама, и тетя — все поклон тебе передают.

— А остальные? — настороженно спросил Арсен, невольно понизив голос. — Ну, Мушег… — Назвать сестру он не решился.

Елена, успевшая прийти в себя, уловила в его голосе непривычную робость.

— Перед отъездом я была у них, Мушега дома не было, его по работе послали куда-то. А Арфик была дома.

— Как она?

— Хорошо. Поплакали вместе, потом она меня поцеловала, велела передать тебе, чтобы ты здесь ни о чем не беспокоился и не болел…

— Ты правду говоришь?

— Правду! — твердо ответила Елена, глядя ему в глаза.

Хотя все было иначе. Накануне отъезда она действительно пошла к Арфик, но та не захотела даже разговаривать с ней, лишь произнесла жестокие слова: «Ты в этот дом не приходи…» После гибели сына горе только сейчас начало ее ожесточать. Прежде было не горе: прежде было потрясение от случившегося. Горе приходит потом, а с ним и ожесточение, не без помощи тетки Ануш и свекрови — так думала Елена. Золовка тоже считала ее косвенной причиной случившегося. Доказывать обратное и взывать к здравому смыслу было делом безнадежным. «Но, может, что-то передать Арсену? Он же ваш брат, — пролепетала Елена, делая над собой неимоверное усилие, чтобы не расплакаться. — Ладно, я вам чужая, но он — ваш родной брат!» — «У меня нет брата, — обрезала Арфик, — был брат, теперь его нет. Так и передай ему!» Елена вздохнула и сказала: «Арфик, я ему этого не передам, вы это сказали сгоряча». И ушла, а отойдя от дома, горько заплакала. А здесь неуместно было рассказывать об этом Арсену, да и ни к чему…

Ее скованность окончательно прошла. Она встала, сняла с себя плащ, бросила на подоконник, потом деловито собрала со стола привезенные продукты и унесла на кухню.

Кухня была небольшая, двоим негде развернуться. Тут стояла новенькая газовая плита, но газ к ней подведен не был. Поэтому на плите стояла другая — старая, изъеденная ржавчиной электрическая плитка. Елена включила ее и поднесла ладонь к спирали. От плитки повеяло теплом.

— Исправная?

Елена вздрогнула от неожиданности, Арсен вошел в кухню бесшумно.

— О, еще как! — сказала Елена, грея озябшие руки.

— Здесь холодно, не топится, — Арсен робко положил ладони на ее плечи. — Кто же тебе помог пройти ко мне?

— Габриел Арутюнович. — Она коротко рассказала о том, как ехала с ним до областного центра. — Сперва, когда я сказала, что уезжаю, он даже в лице изменился, решил, что я уезжаю к своим. Но потом ничего…

— И тебе не страшно было входить сюда?

— Было немного, — призналась Елена, — особенно когда меня вели по двору…

— Здесь он называется «зоной», — усмехнулся Арсен. — Тут свой язык, свой современный сленг, на котором общаются в тюрьмах и лагерях. Главное на зоне — это вор в законе, идеал преступного мира, а мужик — опора вора в законе. В воровском мире каждый должен соответствовать своему образу жизни… Короче, этот двор называется «зоной».

Елена провела рукой по его небритой щеке.

— Ничего, зона так зона, как-нибудь перетерпим, правда?

Арсен глухо вздохнул и сказал:

— Тебе все-таки надо было уехать.

— Куда уехать? От судьбы не уйдешь, не уедешь. Она всегда с нами.

— Ну какая же я тебе судьба?..

— Дурачок, кто же ты?

Он взял ее руки, стал их нежно целовать.

— Бесстрашная ты моя…

— Я же к любимому мужу ехала, я к тебе ехала, я к тебе ехала бы и до Сибири, как жены декабристов сто пятьдесят лет назад шли за ними, потому что ты мой любимый муж, ты мое сердце и мое счастье. Разве сердце заставишь молчать, разве скажешь ему «довольно», оно будет любить и желать, даже если ему очень больно и очень страшно. — Елена смотрела на его склоненную стриженую голову со шрамом, непривычно белевшим под коротенькими, едва пробившимися волосами, и теплая волна материнской нежности медленно ее обволакивала. В эту минуту она чувствовала себя намного старше него. И, возможно, поэтому подумала о том, что ее появление здесь Арсен, похоже, возводит в ранг подвига. Это и смешило, и немного умиляло.

— Время — удивительная штука, — прошептала она. — Его так мало, когда опаздываешь, и так много, когда ждешь… Скорей бы ты освободился…

Арсен поднял голову и посмотрел на нее: ее сочные губы улыбались, но в синих глазах стояли слезы.

— Сколько тебе еще осталось? Три года и шесть месяцев…

— Меньше, Леночка.

— Как меньше?

— По закону, осужденный за преступления средней тяжести и легкие должен отсидеть не менее трети срока. Кроме этого, я тут, кажется, на хорошем счету, если так пойдет и дальше, меня могут выпустить на год или полтора раньше.

Она смотрела на него с нежностью и немного удивленно: в самом деле ему казалось, что три года — это не так много, или он неумело утешал ее? По сравнению с четырьмя годами, пожалуй…

— Как тебе тут живется, милый?

Арсен отвел взгляд.

— Тюрьма, Леночка… — начал он уклончиво, но, заметив, что она ждет более полного рассказа, добавил неохотно: — Кушаем, работаем, даже зарплату дают… и библиотека есть… кино показывают…

Он хотел на этом закончить, но не получилось. Елена ждала.

— Не то что на воле, конечно. — Он улыбнулся и сказал, глядя на раскаленную спираль электроплитки: — По трем вещам очень тоскую — по тебе, по родителям и по моим виноградникам.

— Мне разрешили с тобой остаться на целых три дня, — сказала Елена.

— Знаю, — кивнул Арсен и, выпустив ее плечи, прошелся по кухоньке, взял со стола яблоко, понюхал, опять положил на место. — Только ты… ты здесь не останешься.

Елена изумленно вытаращила глаза:

— Как это не останусь? Мне же разрешили!

— Тебе здесь не место, — упрямо произнес Арсен, болезненно морщась.

Елена обвела взглядом кухню:

— Почему это не место? — удивилась она. — Я уже здесь! Буду я здесь два часа или три дня, какая разница?! Подумать только, разве тебе будет плохо — прожить эти три дня в человеческих условиях? Вон сколько здесь еды, на целых три дня нам хватит, и даже останется. Это все Габриел Арутюнович. Я тебя как следует накормлю, и ты снова будешь нормальной упитанности. Разве ты не хочешь быть нормально упитанным? — И не дождавшись ответа, сама ответила: — Хочешь! Я же знаю, что ты хочешь!

Незаметно она переходила на шутливый тон, понимая, что лобовая атака ни к чему не приведет, как понимала и то, почему Арсен не хочет, чтоб она оставалась здесь на трое суток. В сущности, он уже ясно сказал: «Здесь не место для тебя». Елена догадывалась, что он чувствует себя не в праве оставлять ее здесь. Тюрьма есть тюрьма, и, с какой стороны ни смотри, ничего не изменится. Но ведь ему просто необходимо, чтобы она осталась, чтобы он хотя бы на три дня отключился от этой тюремной атмосферы, чувствовал ее рядом с собой, дышал одним с ней воздухом, это придаст ему силы и будет душевным подспорьем.

— Нет! — упрямо твердил Арсен.

Елена, пропустив это восклицание мимо ушей, продолжала в том же шутливом тоне, интуитивно чувствуя, что этот тон сейчас наиболее подходящий, поскольку подчеркивает естественное, обыденное ее желание остаться здесь, и в этом нет никакого подвижничества или самопожертвования.

— Я тебе тут такой уют устрою, что охранникам завидно станет, сами прибегут на огонек. Занавесочки на окна повешу… А ты не смейся, я тебе правду говорю!

Арсен и вправду не выдержал и тихо засмеялся, услышав про занавески. Он живо представил себе цветные занавесочки на окнах камеры свиданий и удивленно вытянутые лица надзирателей, когда они среди ночи нагрянут с проверкой. Нет ли нарушителей распорядка…

— Не дури, Лен…

— А я не дурю. Я серьезно говорю! Я как раз прихватила с собой мамин старый платок. Думала, если свидание не разрешат, то в этом платочке передачу тебе передам. Этот платок разорву надвое, пропущу по краешку нитку — нитка у меня тоже есть… Вот и выйдет занавеска. Вот я сейчас… — Она уже деловито принялась за дело, но Арсен помешал ей.

— Не положено, Леночка.

— Не положено? Занавески не положено? Это еще почему?

— Тут много чего не положено. Ты забываешь, что это тюрьма, а не санаторий. Ничего не получится, девочка моя, мы сейчас поговорим немного, перекусим, а потом ты отправишься домой.

— Как домой? — возмутилась Елена. — На эти три дня мой дом здесь! И никуда я не уйду, пока меня не прогонят силком!

Просмеявшись, Арсен сказал, что это произойдет очень скоро.

— Как только появится конвой, я скажу, чтоб тебя выпроводили отсюда.

— Не имеешь права! — вскрикнула Елена, сама еле сдерживаясь, чтоб не рассмеяться, не столько над своим наигранно-сварливым тоном, сколько над тем, что сейчас скажет. — Я твоя законная жена и приехала сюда на законном основании, мне начальство разрешило! И я имею полное право требовать, чтобы ты выполнил свои супружеские обязанности. За супружескую пассивность, я сама читала, английские женщины в суд подают на своих мужей!..

Вдруг она запнулась, с опозданием заметив, как улыбка гаснет на лице Арсена, сменяясь страдальческим выражением, и весь ее задор, все ее милое лукавство мгновенно улетучились, исчезли, словно их ветром сдуло. И осталось лишь то, что она чувствовала реально, если отбросить все наигранное, предназначенное для Арсена. Остались только усталость, тоска, боль от того, что все у них складывалось не так, как могло бы, и ее шутливый тон ни в чем не убедил Арсена, не обманул, он не подыграл ей, не помог, и вот она совсем выдохлась, у нее нет сил доиграть до конца.

Елена бессильно опустилась на табуретку, снизу вверх посмотрела на Арсена и, с трудом выдавливая из себя улыбку, сказала:

— Ну вот и вся я… Кончилась… Хотела как лучше, да, видно, не умею я как лучше… извини, мой хороший…

Арсен порывисто опустился на пол, уткнулся ей в колени, переполненный чувствами, обдавая ее ноги теплом своего дыхания.

— Прости, Леночка, ради Бога, прости…

Она приподняла его голову, прижала к груди и сама, приникнув губами к теплой жесткой щетине, стала гладить его лицо.

— Ну что ты, милый, за что же тебя простить?..

— Извел, измучил я тебя.

— Ты не меня, себя измучил, родной. С меня-то как с гуся вода, ничего со мной… — Она снова почувствовала себя намного старше него и сильнее. Опять эта материнская нежность теплой волной прошлась по всему ее телу. И именно это чувство, внезапное осознание своего глубокого внутреннего душевного превосходства в эту самую минуту, придало ей новую силу и мужество, чтобы сделать то, чего бы она никогда не решилась сделать, по крайней мере, при таких обстоятельствах. Обеими руками она приподняла его заплаканное лицо:

— Ну что ты, не надо, родной, ведь мы с тобой сильные мальчики, правда?

Она потянулась к нему, прижалась губами к его полуоткрытым сочным губам долгим и жестким поцелуем — действительно ли страстным или имитирующим страсть (она, вероятно, и сама этого не знала), это для нее уже было не главным, ибо главное было в другом: чтобы он не просто сознанием (это он и так знал), а каждой клеточкой своего существа, всеми своими чувствами — сколько их там, пять, шесть, десять, двадцать? — понял, что он не одинок в своем несчастье, что это несчастье разделяет с ним она, его Елена, даже если ее нет рядом. Настороженно выжидая, она вдруг с облегчением и чисто женским тщеславием ощутила, как рука Арсена неуверенно, почти со страхом, заскользила вверх по ее бедру.

— Об одном сейчас жалею… — произнес он тихо.

— О чем? О чем жалеешь? — быстрым шепотом спросила она, боясь, что к нему сейчас опять вернется ненужная, трижды проклятая трезвость. — О чем жалеешь, милый, любимый мой? Говори!.. — шептала она, на этот раз сознательно имитируя плотскую страсть.

— О том, что я не грубый, неотесанный дикарь, которому все равно…

— А ты на время стань дикарем! Грубым, неотесанным дикарем… Дикарям, наверное, легче живется, и тебе будет легко… Будь же дикарем! Обними меня, ласкай, как ты умеешь, я стосковалась по твоим ласкам, я их так люблю… — причитала Елена, закрыв глаза и чувствуя, как по телу пробегает легкая дрожь. Она уже почти не разыгрывала страсть, в ней медленно, очень трудно эта страсть рождалась. — Возьми меня на руки, милый. Помнишь, как ты это делал дома?

— Лена, Леночка, Ленуля, милая моя, Ленулик, сладкая, родная, — прерывистым от страсти голосом, задыхаясь от волнения, шептал Арсен, — я люблю тебя, я схожу по тебе с ума. Люблю, люблю и вожделею. Ты мое счастье, моя жизнь…

 

Обнимая и прижимая к себе тонкое, хрупкое тело Елены, он нетерпеливо ласкал руками ее плечи, спускаясь вниз по спине и ощущая еле заметную ложбинку меж лопаток, манящую трепетным естеством. Пылкие губы Арсена осыпали Елену нежными поцелуями, тело горело от возбуждения, а дыхание словно обжигало. А когда рука Арсена застыла на ее бедре, она вдруг сжалась от нахлынувшего страха, перемешанного с жаждой близости.

— Возьми меня на руки и ничего не говори…

Арсен выпрямился, легко поднял ее на руки и перенес на одну из кроватей, снял с нее туфли, торопливо, дрожащими пальцами стал расстегивать кофточку, лихорадочно целуя ее шею и плечи, радуясь, что сумел-таки вырваться из своей каменной скованности, и боясь, что в любую минуту его может вновь отбросить туда же. Нет, забыться, забыть, хоть на день, хоть на час — забыть, где ты, зачем ты здесь, погрузиться в сладостный омут нежданного, негаданного счастья…

Проклинаемая ими трезвость вернулась внезапно и грубо, с хамским смешком отбросив их за черту, через которую они с тяжким трудом пробивались. Громыхнула открывающаяся дверь. Елена быстро соскочила с кровати, одной рукой приглаживая волосы, другой придерживая на груди расстегнутую кофточку, руки же тряслись и не слушались ее. В дверях стоял какой-то немолодой уже солдат и, молодцевато поглаживая бритую верхнюю губу, беззлобно усмехался, глядя то на Арсена, то на Елену. Лена испуганно схватила за руку Арсена и стала незаметно, как ей казалось, разжимать его пальцы, непроизвольно сомкнутые в кулак.

— Без глупостей, — спокойно и, пожалуй, доброжелательно сказал солдат, заметивший этот кулак. — У вас все в порядке?

Пальцы Арсена спокойно разжались. Они с Еленой торопливо закивали в ответ.

— Если твоей жене захочется что-нибудь купить, лавка тут недалеко, во второй зоне.

— Спасибо, — сказала Лена, опять кивнув головой.

— Спасибо, гражданин начальник, — сказал Арсен.

Надзиратель повернулся, чтобы выйти, но у самой двери остановился и сказал:

— Сперва одеяло снимите с кровати… Не положено…

И вышел.

Кровь хлынула Елене в лицо. Она опустилась на краешек постели, прижала руки к щекам, полыхавшим, как в огне.

— Боже, стыд-то какой…

Морщась, Арсен неуклюже переминался с ноги на ногу, похрустывал суставами пальцев, не решаясь что-то сказать. Он чувствовал себя оплеванным. И осознавал свою вину перед Еленой за то, что поддался минутной слабости, так жестоко обернувшейся самым тяжким оскорблением, которое можно только придумать для женщины, тем более молодой и неискушенной в такого рода житейских сложностях.

Потоптавшись немного, он неуверенно, словно боясь спугнуть, провел ладонью по ее голове, тихо окликнул:

— Лен…

— Почему ты не запер дверь? — резко спросила она.

— Не на что запирать, Леночка.

— Как не на что — крючок, замок?

— Нету ни крючка, ни замка. Изнутри никак не запирается.

— Почему?

— Не положено, здесь тюрьма, Леночка, а не гостиница. Ты все время забываешь об этом. Ты и меня заставила забыть. Этого я себе никогда не прощу…

— Прости меня, родной. Я, наверное, последняя идиотка. Но я так люблю тебя! Кажется, вот сейчас распорола бы себе грудь, вложила бы тебя туда и увезла бы с собой далеко-далеко отсюда…

Арсен посмотрел в окно:

— Темнеет, Леночка, тебе надо идти.

— Да, мне пора… — деревянным, бесцветным голосом отозвалась Елена.

Внутри у Арсена все сжалось от боли. Лена уходила, сломленная духом, униженная. Но менять что-либо было уже поздно.

— Ты сказала, что у тебя есть телефон сестры Габриела Арутюновича?

— Да… — подавленно прошептала Елена, словно теперь только осознав, что уходит.

— В воротах спроси, откуда можно позвонить, пусть сразу же приедет.

Он поднял ее за плечи, помог надеть плащ.

— Не горюй, Ленуля моя, — сказал Арсен, целуя ее, — может, даже хорошо, что мы и через это прошли.

— Да, может, и хорошо… — тихо повторила Елена.

— Никто ведь ничего не знает.

— Да, никто не знает, — сказала Лена, застегиваясь на все пуговицы. Взглянула на Арсена внезапно сухими впавшими глазами. — Ну, вот… и встретились… А так хотелось побыть с тобой три дня… Не успела даже о твоих виноградниках рассказать…

— Там, наверное, Рубен Григорян меня заменяет?

— Тебя никто не заменяет, это он сам сказал. Он по-прежнему бригадир. Вот и все.

— Ты больше не приезжай, Леночка, пока я не отсижу свое. Я буду тебе часто писать.

Елена положила руки ему на плечи.

— Хорошо, мой родной, ненаглядный. Я больше не приеду. — Слезы текли безудержно, но она и не думала их утирать.

— Иди. Наверное, там, в зоне, встретишь того пожилого надзирателя, что привел меня сюда, вот у него и спроси, откуда позвонить, он скажет.

— Хорошо. Ты меня проводишь?

— Нет, Леночка. — Арсен заставил себя улыбнуться.

У Елены дрогнули губы.

— А-а-а… — понимающе протянула она.

Осмотрелась: ничего не оставила? Потерла лоб, силясь что-то вспомнить.

— Да, а что делать с едой? — она кивнула в сторону кухни.

— Не волнуйся, не пропадет, я все возьму к себе.

— Куда к себе?

— Туда, где я живу, — ответил Арсен, в последнее мгновение не сказав «в камеру». — Нас там пять гавриков, мигом слопаем.

— А они за что сидят?

— За дело, Лена. Одни от своей глупости, другие от ума.

— Как от ума?

— Один старик внес какое-то новшество в строительство туннелей, случилась авария, двое погибли, а его посадили. Причины всякие.

— Ага… Ну, я пойду…

Она порывисто обхватила его голову, поцеловала, потом прижалась лицом к его груди, замерла на несколько мгновений, закрыв глаза, затем быстро оттолкнула его и бросилась к двери.

Арсен обессиленно опустился на табуретку и сжал руками голову.

Эдуард приехал минут через сорок после звонка. Елена ждала его на автобусной остановке. Было холодно. Сырой пронизывающий ветер гнал тучи в сторону моря. Его резкие порывы сметали мелкий песок на пустыре за автобусной остановкой и несли на Елену, она отворачивалась, чтобы увернуться от колючих ударов. Леденящий холод проникал под одежду, и по телу Елены пробегала дрожь. Она инстинктивно расслабила мышцы, стараясь этим унять дрожь, однако через минуту все начиналось сначала.

Эдуард сразу заметил ее состояние, поэтому ни о чем не стал расспрашивать. Сказал только:

— Вам холодно?

— Да, — ответила Елена, не глядя на него.

Эдуард включил отопление, через несколько минут в машине стало тепло, но Елена по-прежнему, не вытаскивая из карманов рук, стискивала зубы, чтобы они не стучали. Холод тут был ни при чем.

До самого дома они ехали молча. Пожалуй, Елена немного оживилась, когда въехали в город. Заметив, что она проявляет некоторый интерес к вечерним улицам, Эдуард нарочно проехал по самым освещенным и многолюдным из них.

Когда они поднялись в дом, ужин уже стоял на столе, а электрический самовар исходил паром. Незаметно обменявшись с мужем коротким взглядом, Римма тоже ни о чем не стала расспрашивать Елену. Сказала, как ни в чем не бывало:

— Замерзли, Еленочка? На улице собачий холод.

— Холод у меня внутри. Я изнутри замерзаю.

— Я понимаю. Раздевайся. Я тебя сейчас горячим чаем напою.

Елена принялась было трясущимися пальцами расстегивать плащ, но внезапно сказала, словно сама только что удивилась произошедшему:

— Он не захотел, чтоб я там осталась!

— Он правильно сделал, Леночка, — сказала Римма, помогая ей справиться с плащом. — Он у тебя хороший человек и по-настоящему тебя любит.

— Я хотела, чтобы ему было хорошо…

— Лена, я уверена, он это и понял. Просто он не хотел, чтобы тебе было плохо.

Минут через десять они сидели за столом. Эдуард, наспех выпив стакан чаю, ушел по каким-то своим делам. Женщины остались одни. Убирая после ужина посуду со стола, они легко беседовали. Собственно, говорила только Елена — о себе, о своем родном городке, об Арсене, о Тонашене, в котором сейчас живет, о своем одиночестве с тех пор, как Арсена осудили: говорила взахлеб, боясь чего-то недосказать. Ей впервые приходилось изливать душу перед почти незнакомым человеком, и она чувствовала какое-то странное облегчение от того, что выговорилась, но не могла понять, откуда у нее взялась такая потребность: делиться с чужим человеком тем, что долго и медленно копилось в душе. Она не знала, что Римма обладала редким для женщин даром — умением слушать, а тут еще и поняла, что Елене нужно непременно выговориться, что не может это хрупкое существо, полуженщина-полуподросток, принявшая на себя столь тяжкую ношу, жить дальше без чьей-то если не помощи, то хотя бы сочувствия, которое в иные минуты становится душевной опорой, иначе может произойти непоправимое… И она, незаметно для Елены, с удивительным умением и тактом заставила ее заговорить. И это было самое важное, самое необходимое, что она могла сделать, чтобы хоть немного облегчить участь молодой женщины.

Поздно вечером, когда Эдуард вернулся домой, Елена уже могла улыбаться.

Вечером следующего дня Елена уехала, зная, что на вокзале ее встретит Габриел Арутюнович, и уже не чувствуя себя одинокой.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

 

С чемоданом и кошелкой в руках Елена вошла во двор, остановилась, осмотрелась так, словно ее не было здесь по меньшей мере полгода, хотя уехала всего третьего дня. Впервые с удивлением заметила, что деревья облетели и стоят обнаженные, их ветки тоскливо и глухо постукивают друг от друга, раскачиваемые ветром с Мрава-сар. Удивилась также, что пышной зелени огорода давно уже нет, из-за угла дома виднеется темно-серая сухая земля, с сиротливо торчащими жердями, которых она раньше здесь не замечала, потому что они были обвиты зелеными цепкими стеблями лоби с большими клейкими листьями. Голые сплетения винограда на голом же навесе перед верандой дома казались изъеденными пожаром, обуглившимися. Некому было даже огород перекопать… Заросли ежевики, огораживающие двор, совсем недавно радовавшие глаз черными красивыми гроздьями, теперь выглядели мертвыми и наводили тоску… У Елены больно сжалось сердце — на всем, что ее окружало, лежала печать неотвратимо надвигающихся запустения и упадка…

А может быть, было больно еще и от того, что никто здесь не встретил ее, не сказал доброго слова, не спросил, как положено в такие минуты: «Как ты доехала, как съездила?..»

Елена пересекла двор, поднялась к себе, толкнула никогда не запирающуюся на ключ дверь своей комнаты и ошеломленно замерла у порога, широко раскрыв большие озерно-синие глаза, в которых одновременно отразились и радость, и тревога, и еще что-то, чего она не успела ни понять, ни почувствовать до конца. Только и смогла выдохнуть:

— Дима?!

— Он самый, Ленуль!

— Ой, Димка, милый, приехал! — Елена порывисто бросилась брату на шею, как раз вставшему с постели, чтобы принять ее в объятия. — Даже глазам своим не верю, — лепетала она, тычась носом ему в шею, целуя его колючую щеку. — Когда же ты приехал?

— Да вот, третьего дня и приехал.

— Как третьего дня?

— Ровно через два часа после того, как ты уехала, уехала в Баку, в общем…

У Елены больно защемило в груди. Дмитрий не назвал Арсена по имени.

— Зачем ты приехал? — спросила она, высвобождаясь из объятий брата. — Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — ответил Дмитрий, пытаясь дотянуться до пачки сигарет на подоконнике. Не дотянулся и оставил попытку. — Просто вышел небольшой перехлест… да ты сними с себя плащ-то, платок сними, дай как следует разглядеть тебя. Похудела вроде… да нет, ничего.

— Какой перехлест? — встревожилась Елена, бросая на стул плащ и платок. — Ты о чем это?

— Видишь ли, твои последние письма получались уж очень жизнерадостными. Особенно насчет курсов повышения квалификации в Баку, куда уехал Арсен, почему-то забыв прихватить молодую жену…

У Елены отлегло, все-таки назвал Арсена.

— Что же, по-твоему, я должна была написать вам все как было?

— Наверное, ты права, маленькая, но ведь врать-то надо умеючи. Нашу маманю не так-то просто провести. Она умеет читать между строк… Фантастическая интуиция. К счастью, ты этого не учла.

— Почему к счастью?

— Иначе она не погнала бы меня сюда. Ну да ладно об этом. Расскажи-ка лучше, как там Арсен? Ты виделась с ним?

— Да, потом расскажу. Ты пока одевайся, а я спущусь к старикам. — Она встала и направилась было к двери, но потом вдруг спросила: — Как они тебя приняли, Дима?

Дмитрий рассмеялся:

— Лучше некуда! Вторые сутки не просыхаю, по три раза на дню поят тутовкой. А крепкая же, стерва! Еще два дня такой жизни — и я уеду отсюда готовым алкашом.

Елена успокоенно улыбнулась. С той минуты, как она увидела брата, ей не давала покоя мысль о том, как его приняли.

 

Уже спускаясь по лестнице, она увидела свекра, входящего во двор. Он был одет в старую потертую солдатскую шинель, правый рукав шинели был оторван для каких-то нужд, а дыра тщательно зашита. Шинель эту он носил только зимой и только ночью на работу, укрываясь ею, когда засыпал на часок-другой.

Увидев невестку, спускающуюся со второго этажа, Мисак остановился посреди двора так внезапно, словно наткнулся на протянутую веревку:

— Лена? Это ты?

Лена подбежала к нему и чмокнула в заросшую недельной щетиной щеку:

— Доброе утро, айрик!

— Ты когда приехала?

— Да вот только что.

— Сейчас? А твой брат уже два дня как здесь.

— Я видела его, айрик, поднялась, чтоб поставить чемодан, а там Димка на моей кровати спит.

— Твой брат очень хороший человек, Лена, дай Бог ему здоровья, такой веселый. Очень веселый человек… Да…

Старик не решался спросить насчет сына, так как неожиданно скорое возвращение Елены несколько сбило его с толку, и теперь не ожидал он услышать от нее что-либо утешительное. Елена это почувствовала сразу и решила разрядить обстановку. Заставив себя улыбнуться как можно бодрее, она сказала:

— Арсен всем вам большой привет передал!

Мисак пристально посмотрел на нее и, вдруг всхлипнув, прослезился.

— Не плачьте, айрик, он здоров и чувствует себя хорошо.

— Значит, ты видела его, дочка, да? Своими глазами видела?

— Конечно, своими! Целых два часа мы сидели вместе и беседовали.

Старик неопределенно покачал головой.

— А я, правду сказать, сперва испугался… Ты так быстро вернулась, я и подумал… нехорошее подумал… — Он сразу взбодрился, засуетился. — А почему мы тут стоим? Домой идем!

Здоровой рукой он обнял Елену за плечи и повел в дом, но женщин там не оказалось. Он снова поспешил во двор и через минуту вернулся вслед за женой и свояченицей. Елену засыпали вопросами, требуя таких подробностей, каких могла требовать только мать: что им там дают кушать? Похудел ли сын или таким же остался, каким уехал? Какое у него настроение? Не холодно ли ему по ночам и дают ли им теплую одежду? Мягкая ли у него постель и какие у него «соседи по комнате»?..

Елена отвечала как можно подробнее, где-то, конечно, привирая, о чем-то умалчивая, что-то преувеличивая, особенно насчет бодрого настроения Арсена… А о том, что Арсен не захотел, чтоб она оставалась там три дня, Лена рассказала так забавно, что мать с отцом даже заулыбались. Сама же она удивилась тому, что еще способна шутить.

Вскоре женщины принялись накрывать к завтраку. Мисак пошел за Дмитрием и на радостях поил его тутовкой сверх меры: то за Арсена, то за Елену, то за родителей — попробуйте отказаться! Потом Елена принесла чемодан и стала раздавать всем привезенные подарки: свекру — пару крепких ботинок на толстой каучуковой подошве и блок сигарет, свекрови и тетке Ануш — по ситцевому халату и по паре легких домашних тапочек, для дома — фарфоровый чайник. Достала электросамовар («Это для Арфик», — сказала она, не глядя ни на кого, но каким-то шестым чувством уловив, что слова ее приняты с одобрением), дюжину чайных стаканов — в доме почти все были побиты, чай пили из старых граненых стаканов из толстого мутного стекла. В конце она извлекла со дна чемодана оставшиеся деньги и положила на стол:

— А эти сто рублей остались…

Мисак посмотрел сперва на жену, потом на свояченицу, недовольно покачал головой и сказал с укором:

— Лена, разве деньги тебе давали для того, чтобы ты привезла их обратно, да?

Елена не смогла скрыть своего смущения, даже покраснела. Недовольство домочадцев, похоже, искреннее, было для нее неожиданностью, хотя в скупости обвинить их было нельзя. Просто ей в этом доме ни разу не приходилось иметь дело с деньгами, поэтому она остерегалась лишних трат — кто знает, как отнесутся…

— Айрик, но что же я должна была делать? Не могу же я просто так разбрасываться деньгами! Да мне и не давали этого делать. Я даже билет на поезд не смогла взять: туда Габриел Арутюнович взял, а обратно — его зять.

— А себе? — спросил Мисак, вставая и несколько даже повысив голос, что с ним случалось редко. — Разве не могла купить что-нибудь, да? Я тебя спрашиваю, ты отвечай! Себе почему ничего не купила, а? Туфли там, одежду какую… Разве мы за это ругали бы тебя, да? Почему молчишь, говори, ругали бы, да?

Никто в этом доме, как уже было отмечено, не отличался пресловутой крестьянской прижимистостью, хотя и знали цену деньгам. И, вероятнее всего, никто и не рассердился бы на Елену, если бы часть этих денег или даже все она потратила бы на себя. Тем не менее несколько преувеличенное недовольство свекра было, возможно, даже искренним, но высказано в расчете на то, что их разговор слушает Дмитрий.

Елена нутром угадала эту невинную игру и решила подыграть свекру:

— Айрик, да мне ничего не надо, у меня все есть! Мама, ну скажите вы ему, а то он мне не верит!

С тем же преувеличенным укором отец покачал головой и посмотрел на Дмитрия:

— Видишь, да, Митя, она всегда так!

Дмитрий, который тоже, конечно же, разгадал эту наивную хитрость, подтвердил:

— Она и дома была такая: с себя снимет и отдаст, отец с матерью все время ругали ее за это…

На большее его не хватило. Он встал, подергал пиджак, который всегда был ему тесен, и сказал:

— Ну ладно, вы тут беседуйте без меня, у вас разговор семейный.

Дима вышел из комнаты, чтобы не выдать себя в том, что расстроен этой неуклюже сыгранной сценой семейного мира и согласия. Он решил было пройтись по окрестностям села, чтобы привести себя в форму, а Елена поднялась к себе, соснуть часок, в поезде почти не спала.

 

Дмитрий вернулся лишь к обеду. От Елены не утаилось, что он чем-то расстроен, хотя тот и пытался это скрыть. Обедать он отказался, сославшись на то, что утром он, кажется, выпил лишнего.

— Может, ты простудился? — спросила Елена.

— Не знаю, голова что-то побаливает. Лучше я поднимусь, почитаю немного, может, пройдет. У тебя есть что-нибудь почитать?

— Есть. Возьми Верфеля, «Сорок дней Муса-Дага», про геноцид армян в Западной Армении. Великолепная книга. Или Магда Нейман, «Армяне». Это уже про здешних, карабахских армян. Тоже замечательная книга.

— А что-нибудь полегче?

— Там на этажерке поищи, кажется, есть томик Конан Дойля.

— В самый раз для болеющих… А ты что будешь делать?

— Надо кое-что постирать с дороги. А что, я тебе нужна?

— Зачем ты мне?

Ей, конечно, не стоило большого труда сообразить, что Дима утром ушел вовсе не для того, чтобы любоваться красотами местной природы, а просто ему было тягостно сидеть дома и наблюдать этот, как он, наверное, мысленно назвал, глупый фарс. В лучшем случае, как всякий воспитанный и деликатный человек, он мог сделать то, что и сделал, — заставить себя улыбаться, а потом встать и уйти. И сейчас Елена терялась в догадках, этот ли случай был причиной дурного настроения брата или что-то другое.

Час спустя, развесив во дворе постиранное белье, Елена поднялась к себе. Дмитрий, опершись на перила, задумчиво смотрел куда-то вдаль, где синели горы, окутанные вечерней лиловой дымкой. Елена вынесла ему плащ, а сама накинула шерстяной вязаный платок.

— До чего же красиво здесь, вокруг все горы да леса, — произнес Дмитрий, почему-то со вздохом. — Ты к ним скоро привыкла?

— До сих пор не могу привыкнуть!

— Ты что, серьезно?

— Я знаю, что они по-своему красивы, но эта красота меня немного пугает.

Дмитрий откликнулся не сразу. Потом согласно кивнул.

— Да, пожалуй, мрачноватая красота, — сказал он задумчиво. — Особенно ночью. Нашему брату-русаку бывать здесь разве что наездами, да и то не каждый год, иначе от тоски подохнешь.

— Почему? — спросила Елена, слегка насторожившись, пытаясь понять, сказано ли это с намеком или Дмитрий говорит лишь то, что действительно чувствует. — Почему подохнешь?

— А черт его знает, я по себе сужу. Наверное, не то раздолье, не та широта… И все-таки был бы здесь Арсен, махнули бы с ним с удовольствием на охоту вон на тот перевал или что там такое… Ну как он?

— Кто? — Елена не сразу уловила неожиданный переход. — Арсен? Ничего. Работает плотником в мастерской. На хорошем счету, если так будет и дальше, его могут освободить после отбывания половины срока. Он сказал, что есть такой закон. А так… что же, тюрьма — она и есть тюрьма, неволя…

Все это Дмитрий уже слышал час тому назад, и, видно, ничего нового она уже не добавит. Да и что нового она может сказать? Действительно, неволя есть неволя — этим все сказано.

Некоторое время они молчали, каждый занятый своими мыслями. Дмитрий достал сигарету, зажал в зубах, похлопал себя по карманам.

— Кажется, спички забыл внизу.

— Они в комнате. — Елена принесла спички. — Давай я сама тебе зажгу, как в детстве… Помнишь?..

Елена рассмеялась, а потом вдруг заплакала.

— Ты что, Лен? — удивился Дмитрий.

Елена вытерла слезы и опять улыбнулась.

— Ничего, просто вспомнила наш дом, маму…

Дмитрий ободряюще похлопал ее по плечу, но ничего не сказал, стал опять смотреть вдаль. А может, делал вид, что смотрит. Елена незаметно, как ей казалось, придвинулась, чтобы прикоснуться к брату, словно бы невзначай, — от него уж очень притягательно пахло отчим домом, мамой. И Елена не смогла пересилить себя, она блаженно замурлыкала, вдыхая этот родной запах.

Дмитрий продолжал делать вид, что ничего этого не замечает. Он сосредоточенно курил и смотрел на далекие горы.

— Скажи, Лена, как тебе тут живется? — тихо, почти шепотом, чтобы не спугнуть ее и не разрушить это умиротворенное, неведомое ощущение близости с любимой сестренкой, спросил он — и тотчас пожалел, почувствовав, как Лена мгновенно напряглась, потом отодвинулась. Дмитрий боковым зрением увидел ее глаза: они были широко и напряженно раскрыты. Но голос, когда она заговорила, прозвучал спокойно, без напряжения.

— Живу, как все снохи, не в своем доме. И свекровь родной матерью не станет. В чем-то я им чужая, а после смерти мальчика и ареста Арсена меня почти врагом считают. Ну а в чем-то я им близка, своя. Это естественно…

— Как это — естественно?

Елена недовольно свела брови.

— Если ты будешь ловить меня на словах, то разговора у нас не получится, — предупредила она. — Ты ведь спросил, как я тут живу. Я и рассказала все как есть, ничего не утаивая.

Она поведала о том, что ее тут не избивают, голодом не морят, последнее не отнимают, из дома не выгоняют, по пустякам нервы ей не треплют. Она им чужая — так же, как и они ей, и единственное, что заставляет их терпеть друг друга, это то, что она жена Арсена.

— Да вот, пожалуй, и все. Я стараюсь пореже попадаться им на глаза, живу своей жизнью, а они — своей. Где надо, я им помогу, где надо — они мне.

— И их это устраивает?

— Ты хочешь спросить: устраивает ли это меня?

— Нет, Ленуль, я имею в виду их.

— Не знаю, я не спрашивала. Ты пойми главное, Дима, эти люди не злодеи, не пещерные дикари. Обыкновенные люди, в чем-то хорошие, в чем-то нет, как всякий из нас. Свой хлеб добывают в поте лица, тяжелым трудом, честнее, чем ты можешь себе представить.

— Не надо, сестренка, — прервал ее Дмитрий. — Все это я знаю не хуже тебя. Я ведь не о том спрашиваю.

— О чем же?

— Я заметил, к примеру, что твои старики уж очень старались внушить мне, будто страшно огорчены тем, что ты себе ничего не купила и деньги вернула назад. Фальшь звучала в каждом слове.

Елена ответила не задумываясь и с явным облегчением:

— Фальши не было, Дима, просто они боялись, что ты им не поверишь, поэтому немного перестарались. Неужели просто так, по-человечески, ты не можешь их понять? Ведь ты такой большой, умный, психологический факультет закончил…

Дмитрий нервно подергал полы своего пиджака, поправил съехавший с одного плеча плащ и сказал жестче, чем сам того хотел:

— Послушай, сестренка, о чем ты толкуешь? Ты можешь прямо сказать мне, почему вообще возник у вас этот разговор?

Елена поняла, что ей не удалось рассеять сомнения брата. Она сделала еще одну попытку, хотя и сознавала ее безнадежность.

— Помнишь, Дима, ты говорил мне о различии языка, обычаев и всякое такое? Так вот: язык я почти выучила, к обычаям привыкла, даже платье надеваю длинное, ниже колен, как тут принято… — Но, наткнувшись на насмешливо-недоверчивый взгляд Дмитрия, Елена не выдержала: — Ну что ты мне в душу лезешь?! Чего ты от меня хочешь?!

Дмитрий ласково, как будто общался с ребенком, провел ладонью по ее голове:

— Прости, маленькая, я ведь не из праздного любопытства. Приехал, а тебя нет. Спрашиваю: где Елена? Уехала в Баку. А Арсен где? В тюрьме… Любого на моем месте залихорадило бы. А тут вижу, что и тебе-то самой несладко живется…

— Ах ты, Господи! Да сладко мне живется, сладко! — сдавленным голосом вскричала Елена. — Ты даже представить себе не можешь, как я была счастлива, когда Арсен был со мной! Я и сейчас живу этим недавним счастьем, оно придает мне силы. Как вспомню дни, когда мы были вместе, как ходили по этим горам, по лесу, как сидели возле родника, как он меня на руках носил, будто малого ребенка…

Она резко повернулась и пошла в комнату. Дмитрий остался стоять, морщась и часто, раз за разом, затягиваясь сигаретой, горчившей больше обычного. Не докурив, выбросил окурок во двор и тоже пошел в комнату, дергая полы узкого пиджака. Елена стояла у окна и, глядя на серый промозглый двор, беззвучно плакала. Дмитрий несмело подошел к ней, осторожно дотронулся до ее вздрагивающего плеча. Елена не повернулась.

Дмитрий сбросил с себя плащ, прошелся было по комнате, но она оказалась тесной для его большого тела. Сделал шаг — наткнулся на стол, хотел обойти его и задел спинку кровати. На этом оставил попытки и сел на стул. Опять потянулся за сигаретами, но вспомнил горечь во рту и раздумал курить.

Елена постепенно успокоилась, кончиками пальцев стерла слезы, устало опустилась на кровать. Сказала, не глядя на брата:

— Ты хотел уехать послезавтра?

— Да, а что?

— Уезжай завтра, Дима…

Дмитрий не удивился или, во всяком случае, не выказал удивления.

— Почему? — спросил он спокойно, предчувствуя, что разговор назревает посерьезнее, чем был до этого, и в сущности желая его. — Зачем тебе надо, чтоб я поскорее уехал?

— Уезжай, Дима, не трави мне душу.

Дмитрий долго не отвечал. Елена не выдержала:

— Ну что ты молчишь, Димочка, миленький? Ты на меня сердишься, да?

Понять ее состояние Дмитрию было, конечно, не трудно. Он заставил себя улыбнуться, пересел к ней на кровать. Елена порывисто обхватила его шею и прижалась к груди:

— Сердишься, да?

— Да нет же, маленькая, когда это я на тебя сердился? Ты, как это принято говорить, моя слабость, мой пунктик. Вот так-то.

Елена потерлась лбом о его подбородок.

— Раз ты так хочешь, — произнес Дмитрий медленно, — я уеду завтра же. Только дело в том, что… — Он чуточку поколебался, но все же закончил твердо, хотя и знал, что причиняет сестре тяжкую боль: — Дело в том, что ты уедешь вместе со мной. Один я не уеду…

Елена ожидала чего угодно, но только не этого. Она отшатнулась от брата, словно получив неожиданный удар.

— Ты… ты что это сказал?.. Дима! Ты в своем уме? Как ты можешь? Как смеешь?!

— Смею, Елена, смею… — с трудом сказал Дмитрий с деланным спокойствием.

— Но как же тебе могло такое прийти в голову? — Елена смотрела на брата, как на сумасшедшего. — С какой стати я должна уезжать из своего дома? — Голос ее звенел от напряжения.

— Здесь не твой дом, — сказал Дмитрий, с горечью глядя на сестру. — Понимаешь, Лен? Не твой. К сожалению, милая, я соображаю, что говорю… Уедем, иначе мать приедет за тобой. Я о тебе все знаю.

Елена посмотрела на него с нарастающим страхом.

— Что ты знаешь?

— Ты здесь чужая, понимаешь, девочка моя, совсем чужая.

— Слышала это! Я сама тебе говорила. Это все?

— Нет, это еще не все…

У Елены кровь отхлынула с лица.

— Господи… что еще?..

Дмитрий с хрустом потер небритую щеку и поморщился.

— Понимаешь, Лена, мне сегодня вот здесь, в этом доме, который ты называешь своим, очень ясно дали понять, что не худо было бы, если бы, уезжая, я прихватил с собой и тебя. Вот ведь какое дело, сестренка.

Елена, сидя на кровати, вдруг покачнулась, словно под ней заходил пол.

— Как же… как же так, Дима?..

— Вот так, малышка…

— Выходит, они меня выгоняют из дому? Но за что же, Дима? Разве я сделала им что-нибудь дурное?

— Мне этот намек был дан в довольно деликатной форме: дескать, мы Леночку очень любим, очень жалеем, именно поэтому хотим, чтобы она пока побыла в отчем доме, отдохнула хорошенько душой и телом, а там и Арсен, Бог даст, освободится… Захочет, поедет за ней, а нет, значит, не судьба им быть вместе. — Дмитрий немного помолчал, раздумывая о чем-то, затем добавил: — Понимаешь, Лена, сдается мне: то, что Арсен не захотел, чтобы ты оставалась у него на три дня, они тут истолковали по-своему, и, кажется, вполне осознанно…

— Но ведь он же не отказался от меня… — сказала Елена. — Он же совсем по другой причине… Господи, о чем это я? Будто торг веду!.. С кем? Когда ты разговаривал?

— С твоим свекром в присутствии обеих женщин. После завтрака, когда я пошел прогуляться. Начался дождь, я вернулся. Ты в это время спала наверху. Там, на нижней веранде, и сидели все трое, лущили зерна из кукурузных початков. Я подсел к ним, вот там и поговорили…

Елена обхватила голову руками, чувствуя, как на глазах разваливается то немногое, что еще сохранилось у нее и поддерживало в ней твердость духа, — надежда, надежда на то, что максимум через год-полтора Арсен вернется и тогда все встанет на свои места; счастье вновь улыбнется ей, они наладят свою жизнь так, как сами захотят.

Внезапно ее осенила догадка, от которой даже сердце забилось учащенно, хотя одновременно с этим она поняла и ее фантастичность. И все же догадка не отпускала ее. Елена быстро взглянула на брата.

— А может, они просто меня испытывают, а, Дима?!

До этой минуты Дмитрий был уверен, что знает свою сестру лучше, чем кто-нибудь другой на свете. Но даже он растерялся, услышав эти слова.

— Ну, знаешь… Для нормального человека твой оптимизм просто ни в какие ворота, — произнес он, начиная раздражаться.

Елена и сама запоздало поняла, что хватается за соломинку, ищет ее, чтобы ухватиться.

— Но ведь это жестоко… — сказала вдруг она безмерно усталым голосом. Потом встала и быстро направилась к двери. — Нет, я не могу поверить, я должна поговорить с ними сама!

Первым безотчетным побуждением Дмитрия было удержать, остановить ее, но он тут же раздумал: пусть идет, пусть убедится, иначе она так и будет без конца искать и находить объяснения и, конечно же, оправдания — каждому подобному случаю, принося себя в жертву, непонятно кому и неизвестно зачем…

Зачем?.. Дмитрий интуитивно почувствовал, что это слово каким-то непостижимым образом отскакивает от Елены, как мяч от стенки, и звучит до бесстыдства неуместно… Оттого горько до слез, до физической боли стало у него на душе, только теперь он стал постигать суть поступков сестры за все эти месяцы — суть ясную, простую и чистую, как хлеб. Елена по-настоящему любит Арсена и готова на все что угодно, на любую жертву, чтобы не потерять его, потому что такая потеря будет для нее равна казни, катастрофе…

 

Елена вернулась неожиданно быстро, не прошло и двадцати минут. Дмитрий ожидал, что она сейчас расплачется или выкинет еще какой-нибудь фортель, и уже мысленно подыскивал слова утешения. Однако Лена вошла вроде бы спокойно, шагая легко и пружинисто. Но ее широко раскрытые глаза, их болезненно-сухой блеск, плотно, до белизны сжатые бескровные губы сами говорили о ее душевном состоянии и испугали Дмитрия больше, чем если бы она закатила истерику. Но он ни о чем не стал расспрашивать, а сделал вид, что читает Конан Дойля, украдкой напряженно следя за каждым ее движением.

Елена попросила брата достать сверху ее чемодан. Дмитрий вспомнил о том, что перед отъездом мать хотела купить ей новый. Но Елене нравился почему-то именно этот, старый, потертый на углах. (В конце концов она призналась, что он больше связан с отчим домом, насквозь пропитан его духом.) Елена со стуком положила его на стол, откинула крышку.

У Дмитрия больно сжалось в груди. В чемодане аккуратно было сложено ее подвенечное платье, оно лежало на самом верху, чтобы не помялось. Он поднялся с кровати, подошел к окну и стал смотреть на улицу — там уже не на шутку разгулялся дождь, мелкий, невидимый, однако кое-где уже появлялись лужи, покрытые легкой рябью. Белесый туман медленно полз по земле, заглатывая село, окружные поля и горы, окраинные дома и огороды.

Дмитрий неожиданно почувствовал, что Елена не возится с чемоданом, не слышно было шороха платьев. Он повернулся и увидел: она стоит неподвижно, прижимая к себе длинную невесомую фату, отделанную по краям искусственными ромашками. Он подошел к ней сзади, положил обе руки ей на плечи. Елена вздрогнула, невольно подумав, что часто люди даже не подозревают о том, как плачут по ночам те, кто днем весело улыбается и смеется… Всхлипнула, но сдержалась. Сказала с горечью:

— О чем только не мечтала, когда в первый раз надевала ее… А теперь вот оказалась не ко двору… И не могу понять, за что?! Бессмыслица какая-то!

— Уедем отсюда, Леночка. Тебе тут нечего делать. А дома тебя ждут — папа, мама… Утром же и уедем.

Елена медленно высвободила плечи из-под рук брата и отрицательно покачала головой.

— Нет, Дима, никуда я отсюда не уеду, — со вздохом сказала она. — Я нужна здесь.

Дмитрий удивленно вытаращил на нее глаза:

— Кому, милая, кому ты здесь нужна? Этому бригадиру, что ли?

Елена потрясенно посмотрела на него.

— Это они тебе сказали?! — срывающимся голосом спросила она. — Это они говорили? Да какому бригадиру?! Арсену, кому же еще!

— Так ведь нет же Арсена!

— Есть! Он у меня вот здесь. — Она указала на свою грудь. — Он всегда здесь, со мной.

Дмитрий даже не улыбнулся ее наивному и, может быть, чуточку театральному жесту, настолько Елена была искренна.

— Он и у нас будет с тобой, никуда не денется.

— Там денется. Когда вернется и увидит, что меня нет, денется.

— Что же ты делать собираешься? Чемодан-то к чему собираешь?

— Перейду к Евгине, буду жить у нее, пока не вернется Арсен. Тогда и решим, как нам быть.

— Кто такая эта… как ее…

— Она сама предложила когда-то. Мы с ней в одной бригаде работаем. Как-то я вышла в поле расстроенная, она и сказала: если что перебирайся ко мне. Она живет одна, ни детей, ни мужа… Я ее не стесню, даже по хозяйству помогать буду.

Последние ее слова прозвучали как-то жалко и унизительно, болью отозвавшись в душе Дмитрия.

— Леночка, милая, ну зачем тебе к чужим-то людям?..

Елена снова отрицательно покачала головой.

— Не сердись на меня, Димка, иначе я не могу… Уж такой я, наверное, родилась глупой.

Она вдруг опустилась на стул и горько заплакала, уже не пытаясь сдерживаться, так как сил на это больше не осталось.

Когда на улице совсем стемнело и можно было не опасаться, что кто-то по дороге увидит, Елена надела плащ и вышла. За ней — Дмитрий, с чемоданом и сумкой.

Дождь не усиливался, но и не прекращался, просто моросил, а туман был настолько плотным, что не было видно дворовой калитки. В этой белесой мгле тускло мерцали два окна в доме, казавшемся дальше, чем было в действительности, словно двор был занесен снегом.

Никто в доме не заметил их ухода, просто не думали, что она уйдет вот так, сразу.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

 

Евгине жила на другом конце села в небольшом стареньком одноэтажном домике с двумя комнатками и высокой верандой на деревянных сваях. Двор, окружавший домик, тоже был небольшой и основательно запущенный. Сказывалось отсутствие умелых мужских рук. Если бы не громадный старый орешник перед домом, он, наверное, выглядел бы нежилым. Но одно окно светилось теплым желтым светом, отражавшимся на веранде спокойным ровным квадратом.

Елена несколько раз бывала в этом доме. Евгине чуть ли не силком затаскивала ее к себе, и каждый раз после этого Елена получала нагоняй от свекра и свекрови, поскольку за Евгине по селу ходила дурная слава — как о вздорной женщине, к тому же и гулящей. Да и многие в Тонашене ссылались на то, что якобы дыма без огня не бывает…

Впрочем, Евгине и сама давала немало поводов для пересудов. Бабой она была довольно бойкой и несдержанной на язык, иной раз под горячую руку ввернет такое, от чего даже бывалые мужики смущенно кашляли или отворачивались.

Судьба не особо баловала эту еще сравнительно молодую тридцатипятилетнюю женщину, которую природа слегка обделила внешней красотой. Все в ней было сделано топорно: и лицо, и руки, и голос — все было грубо, массивно, мощно, лишено женственности, кроме разве что выразительных глаз. Они у нее были удивительные, неправдоподобно большие, мерцающе-черные, как ночное августовское небо, и всегда широко распахнутые, словно в вечном восторженном удивлении от всего, что ее окружает. Замуж она вышла, когда уже потеряла всякую на то надежду, в двадцать восемь лет. Жила тогда со своими родителями в  селе Мохратаг, откуда и была родом. Так случилось, что однажды, возвращаясь с далёкого виноградника, увидела  на обочине дороги  припаркованный  самосвал и подумалось ей,  может, он едет в сторону Мохратага, подошла, чтобы попросить водителя взять её с собой.       Капот машины был откинут, засучив рукава выгоревшей на спине солдатской гимнастерки, водитель копался в моторе. Евгине  подошла и запросто хлопнула   его по спине:

— Эй, парень, куда едешь?

Водитель выпрямился на подножке самосвала,  сверху  с головы до ног

внимательно смерив её взглядом, рассмеялся.

— Не еду, не видишь? И я, и моя машина стоим.

Ремонтируемся.

Евгине  растерялась. Парень был высокий, крепкого телосложения с улыбчивым лицом и добрыми глазами.

— Чего смеёшься? — между прочим, спросила   Евгине.-  Скажи, я тоже  посмеюсь.

— Стало смешно,вот и рассмеялся. Ты откуда появилась?

Ты что,  местная участковая или тебя  моим контролером  назначили, а я не в курсе?

Евгине  молча посмотрела на него, потом произнесла  примирительным тоном:
— Смейся сколько хочешь, но скажи,  едешь  в сторону Мохратаг или  не едешь.

— Нет, — отозвался  парень с добродушной улыбкой.-  Я еду в Тонашен, а тебе надо в Мохратаг?

-Да.
— Как тебя зовувут?

Евгине назвала свое имя.

— А меня зовут Размик, — сказал парень. — Мимо проезжаю. Если чуть подождешь, закончу, поедем. Ходовик  что-то  плохо работает.

— А ты быстро закончишь?- спросила девушка,  с удовольствием разглядывая засученные по локоть, крепкие, промасленные руки парня.

-— А кто его знает.   Ты пока сядь, вон, там, под грушевым деревом, вдруг, ненароком, спелая груша  упадёт.

Евгине посмотрела наверх, на ветки  грушевого  дерева, с едва  распустившимися почками и удивленно  покачала головой:

— Ты же не сумасшедший, парень, — заметила  она, — на дереве только почки распускаются, а ты о спелой груши  говоришь?

Парень, заливисто засмеявшись,  сказал:

— Вчера говорю моему деду, что бы ты  сейчас хотел:  красивую женщину или хорошую, спелую грушу? Озорник ты, говорит,  у меня, разве есть зубы, чтоб есть грушу?

Евгине  тоже рассмеялась:

— Этому твоему деду сколько лет?  Мозги  на месте?

— А как же. Говорит, что   воевал против войска  Наполеона! Недавно отметили его  день рождения, девяносто восемь лет исполнилось. Хочет жениться. Но,  боится,  что она  изменять будет,  тогда он  возьмёт топор и отрубит  ей голову, сядет в тюрьму.
— Слушай, парень, глупости не говори, в таком возрасте хочет жениться?

-А что толку, что хочет? Его  старший брат против.
— У него еще  и старший брат  есть? — широко раскрыв глаза от удивления, пролепетала  Евгине.

— Есть. Старший брат живёт с родителями, а у моего деда  отдельно от них свой дом с  огородом.

Брови доверчивой  Евгине  резко поднялись верх, а Размик добавил, хохоча:

— Ну, ладно, не мешай мне, посиди под грушевым деревом, а я закончу работу.

Евгине почему-то вздохнула, села на придорожный камень в тени дикой груши и стала ждать, сама себе удивляясь. Не раз случалось ей возвращаться с дальнего поля, не раз садилась на попутную машину или мотоцикл… Но чтобы ей велели ждать и она покорно ждала — такого еще не бывало; нет так нет, и она шла своей дорогой. Благо идти было не так уж и далеко; от самого дальнего поля до дома не более пяти верст, а сегодня и того меньше, поскольку половину пути она уже прошла, но особой усталости не чувствовала — могла бы отшагать оставшийся путь и через полчаса быть дома. Но вот зачем-то сидит на этом камне, ждет, и неизвестно, сколько еще будет ждать — может, полчаса, может быть, час, а то и больше. Что удивительно, ей нравилось вот так сидеть и ждать, глядя на мощные руки незнакомого парня, на его потную спину, на которой от каждого движения перекатывались мускулы под выгоревшей солдатской гимнастеркой, и на его давно не стриженый затылок с длинными волосами, закрывавшими могучую шею. Парень молча возился под капотом самосвала, Евгине почувствовала, что ее ожидание  слишком затягивается и уже становится бесстыдством — вот так сидеть и ждать…

Несколько раз она порывалась встать и уйти, но не могла заставить себя это сделать, продолжая сидеть на камне, с каждой минутой все больше и больше чувствуя растерянность, поскольку за двадцать восемь лет своей жизни ни разу не испытывала такой вот тихой и тревожной радости, какую ощущала сейчас, сидя в тени дикой груши на обочине дороги. Ее радовало все: и молчаливая покорность, с которой она села на этот камень, повинуясь совету совершенно незнакомого парня, и сам парень, в выгоревшей солдатской гимнастерке, с таким толстощеким смешным лицом, и эти быстро сгущающиеся летние сумерки, и это лесное безмолвие, которого она раньше не замечала, хотя каждый день ходила по этой дороге…

— Кажется, всё, — сказал, наконец, парень, с грохотом закрывая капот самосвала и спрыгнув на землю. — Давай, я тебя отвезу  моему  деду  невесты деду,- моему деду невевест, пошутил он и громко засмеялся.

— Отвези, — согласилась Евгине и, тоже, засмеялась.

Размик, взяв  из кабины тряпку,  вытер промасленные руки. Улыбаясь, исподтишка, он посмотрел на Евгине, потом подошёл и спросил:

— Наверное, устала сидеть, сейчас поедем. Только, выкурю  сигарету.

— От чего бы мне устать, сижу себе… – откликнулась  Евгине, положив руки на свои круглые колени. — А ты, наверное, действительно  устал.

— Немного, — согласился Размик, и садясь на камень рядом, возле Евгине, закурил свой «Памир». — Зажигание подводит каждый раз, — сказал он и вдруг, добавил,  с неожиданным смехом: — пошла б пешком, давно дошла бы.

— А куда мне спешить? Родители на ферме, а дом не убежит, — пожала плечами Евгине, с легкой досадой  из — за его  его слов. — Чего смеёшься? Смешно, да, что я, как дура, сидела и ждала тебя? Могу уйти. — И резко встала на ноги.

Размик быстро поймал её за руку:

— Куда  пошла, стой? С тобой и пошутить нельзя.

Чувствав, что Евгине и не думает высвобождать руку, парень  отпустил её сам, уже уверенный, что она  никуда не уйдёт. Сказал с восхищеним:

— Вот это глаза… Будто хочешь  испепелить меня взглядом. — Его лицо, снова, озарила широкая, бесхитростная улыбка. Каждый раз, когда он улыбался или  особенно когда  смеялся, его глаза  сужались,  превращаясь  в узкие  щёлочки. — В нашей деревне меня считают ненормальным, знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что, надо  или  не надо, смеюсь, сам не зная, почему.

— Из какой ты деревни? — спросила Евгине.

— По отцовской линии — из Тонашена, там и живу, а с маминой стороны — из Атерка.      Если подняться на   холм, село будет видно.

— Я что, не знаю, где Атерк? А  это  правда, что  в любой деревни есть  свой сумасшедший, а в  Атерке сумасшедший  каждый,- насмешливо  добавила Евгине.

— На один процент правда, на девяносто девять — нет. Вот  я, например, на половину из Атерка…  я  что, сумасшедший?

—  А что, не сумасшедший? Как раз, наполовину сумасшедший.

Размик сразу  взорвался заливистым хохотом. И делал он так заразительно, что Евгине не выдержала и, тоже, засмеялась.

Какое-то время,  оба хохотали, глядя смеялись,  друг на друга, потом         Размик сказал:

— Ну что, поехали?

Евгине кивнула.

— Поехали…

Парень, однако, не сдвинулся с места.  Подумав, продолжил:

— А может, немного перекусим? Ты, наверное, с работы, голодная, а тут еще я задержал.

— Слушай, — на мгновение озираясь по сторонам, усомнилась Евгине, — где ты видишь в этой степи.

Размик встал, улыбаясь поднялся в кабину, спустя пару минут, вернулся,  положив  на гладкий камень копчёную колбасу и варёные яйца.

— Наверное, твоя  жена  сварила?

Евгине подумалось, что колбасу он мог купить  сам в каком-нибудь магазине по пути, а вот, яйца для мужей варят жёны.

— Да, нет, — махнул рукой Размик, — сам варю.

— Почему? Ты не женат? — спросила Евгине.

— Был, но жена моя сбежала.

— Как это, сбежала? — не поняла Евгине.

— А вот так, взяла да и сбежала! — весело сообщил парень. — Давно это было, лет восемь назад. Понимаешь, женили меня рано, мне еще и восемнадцати не было. А через два месяца — хлоп, мне в армию! Когда вернулся через три года, она уже замужем  за другим и двое детей была. Теперь я один, как  одинокое дерево на  пустом поле.

— А родители твои где?

— В Грозном. Там  моя сестра с мужем и детьми,  она и  уговорила их переехать к ним. А я остался.

— Это почему же? — поинтересовалась Евгине, очищая яйцо, сваренное вкрутую.

— Да чего я там потерял, в Грозном? Я село свое люблю. В армии  во сне только его и видел.

— Небось, жену тоже видел во сне… И, наверное, не один раз… —  с заметной ревностью произнесла Евгине, косясь в его сторону. И как это часто бывает в таких случаях, ей показалось, что она давным-давно знает этого парня.

Размик громко захохотал.

— Поверишь ли, ни разу за три года! Деревню видел, даже осла нашего видел, а  ее нет…   Входи  за меня…

— Чего-о? — ошарашенная внезапными словами Размика, протянула Евгине. — Это еще зачем?..

— Как зачем? Во сне буду тебя видеть!

— Больно надо… — хихикнула девушка, отворачиваясь. — Хватит молоть вздор, ехать надо… — И первой поднялась  с камня.

Парень, чуть замешкавшись, тоже встал.

— Ну чего ты? Почему злишься? Я же не в обиду тебе!

— Да не злюсь я, Господи! — с досадой сказала Евгине, садясь рядом с ним в кабину. — Только не люблю, когда о таких вещах со смехом говорят.

Парень, однако, не в силах сладить со своим естеством, опять захохотал и хлопнул себя ладонью по губам.

— Ну вот, видела? Опять! Я разве виноват? Смех сам прет из меня. Наверное, оттого и жена сбежала, легкомысленным посчитала. — И вдруг, повернувшись к ней, спросил: — Слушай, а почему ты сама не замужем?

— Не берут, потому и не замужем. Да тебе-то что? Пристал с дурацкими расспросами! Так мы поедем сегодня или нет?

— Поедем, не бойся. А у вас в Мохратаге, наверное, одни дураки живут…

— С чего это ты взял? —  удивилась  Евгине.

— Так дураки, да и все! — заключил Размик. — Сама не понимаешь, что ли?

— Нееет, — протянула  Евгине, на этот раз догадавшись, на что  намекает, этот веселый парень, но ей хотелось услышать не только намек,  поэтому  добавила. — Не понимаю.

— Как   это, не понимаешь? Такая упитанная девушка с красивыми глазами живёт у них под носом, а они не видят. Ну, если не  придурки, значит, слепые, — решительно подытожил  он, заводя мотор.

Беседуя на разные  темы, Размик привёз её в Мохратаг и уехал в  свой  Тонашен, грохоча   старым  самосвалом.

Всю ночь Евгине проплакала, уткнувшись в подушку, мысленно обзывая ни в чем не повинного парня всеми известными ей ругательными эпитетами, которые она знала великое множество.

 

Утром она проснулась, как всегда, бодрая, будто, вроде бы  позабыв вчерашнего водителя. День прошёл спокойно, однако, в полдень, почему-то,  её охватило, какое-то, непонятное волнение, которое к вечеру перешло в тревожную радость. Не веря  своим глазам, Евгине увидела в окно въезжающий в село самосвал и узнала: это была машина Размика. Она не вышла из дома, с беспокойно бьющимся сердцем ждала, пока, пролетая  над горами, над всем селом прогремел его хриплый голос:
-Евгинееее!!!
Не в силах больше ждать, Евгине выскочила из дома, подозрительно красиво  одетая,  застегиваясь на ходу.

— Зачем приехал? Чего хочешь?

— Послушай, пистолет моего деда при мне, — заржал Размик, —  застрелю тебя на месте, со мной нормально разговаривай, я пришил сделать официальное предложение — выйти за меня замуж.

 

В тот же вечер, без разрешения родителей (они были на ферме),  на том же благословенном самосвале, в кузов которого был закинут один-единственный чемодан с необходимой одеждой, Евгине переехала к Размику в Тонашен.

Жить они начали вроде бы счастливо, но длилось это счастье недолго. Через полгода по дороге из райцентра в дальнее село Атерк с тяжолым грузом  на одном из поворотов вдоль реки Тартар Размик сорвался в пропасть и погиб.

Поплакала Евгине сколько надо над могильным холмикам, возникшими на краю сельского кладбища, походила год в траурном одеянии, а потом пошла биться с неласковой судьбой за свою толику счастья, право на которое почувствовала за собой в тот летний теплый весенний день, сидя на камне возле застрявшего самосвала, водитель которого впервые за ее двадцативосьмилетнюю жизнь, сам того не сознавая, открыл глаза на это право. И теперь она решила воспользоваться им, не упустив свое. Но, увы, делала  это неумело и расплачивалась горькими слезами. Дважды, с  распахнутым сердцем, бросалась навстречу мелькнувшему счастью или тому, что, по своей доверчивости, принимала за счастье, и дважды ее грубо и больно отбрасывало, словно она прикасалась к проводам высокого напряжения.

 

Одним был Вардан  Дарбинян — наладчик   из леспромхоза. Тоже, вроде бы, с ума сходил по черным глазам Евгине. Стишки писал, просвещая их ей, дарил полевые да лесные цветы, только не приносил в дом ни копейки. Так и прожили они вместе около года. А потом выяснилось, что Вардан то ли в двух, то ли в трех местах имеет и жен, и детей, потому и не хотел расписываться с Евгине. Хоть и с опозданием, узнав об этом,  в один прекрасный день девушка выгнала его из своего дома. Другим был  Мишик — рабочий-сезонник из геофизической партии, искавшей в окрестных горах новые источники водных ресурсов для оросительных целей. Мишику было уже больше сорока, был он трижды женат, трижды разведен. В трех городах — в Баку, Грозном и Ташкенте — у него были дети, которым аккуратно, по исполнительному листу, выплачивал алименты. С Евгине он прожил восемь месяцев и ни разу не дал ей ни единой копейки из своей зарплаты, всякий раз ссылаясь на то, что половину денег вынужден отдавать детям, а остальные идут на колпит (коллективное питание) да на мелкие карманные расходы.

— Вот как найдем воду и поставим скважины, тогда завалят нас премиями, деньги некуда девать будет!

— А воду-то найдете? — тихо улыбалась Евгине, заставляя себя верить, что Мишик говорит правду.

И Мишик в общем говорил ей правду. Однако, когда дело дошло до премиальных, стал вдруг приходить домой, упившись до скотского состояния, и принимался попрекать Евгине за то, что она была замужем. Страдал он при этом настолько наигранно, что Евгине, внутренне холодея, думала: уж не нарочно ли он это делает, чтобы уйти от нее или, еще хуже, чтобы она сама выгнала его из дому. Но второй муж есть второй муж, выгнать его — тоже позора не оберешься, село такие вещи не прощает, а тем более чужое село, не родное. И Евгине молча терпела, днем на людях улыбаясь, а по ночам беззвучно плача в подушку. И терпела бы, наверное, до конца дней своих, если бы однажды, несмотря на свою тщедушность, Мишик спьяну не полез к ней с кулаками. Тут наконец Евгине сообразила, что дальше будет хуже, и, забыв про то, что это ее второй муж и что ее ждет беспощадный, хотя и безмолвный суд сельчан, разъярившись до беспамятства, схватила стоявший в углу железный крюк, которым извлекают из тонира испеченный хлеб, огрела второго мужа с такой неистовой силой поперек спины, что тот по-поросячьи завизжал, выскочив в ливневую октябрьскую ночь. И больше не появлялся.

С той поры Евгине надолго замкнулась в себе, стыдясь смотреть сельчанам в глаза. И с той же поры за нею на селе утвердилась дурная слава — «гулящая»…

В первые дни после изгнания Мишика кое-кто из сельчан, особенно женщины, не упускали случая сказать ей в глаза все, что о ней думают. Евгине сперва отмалчивалась, старалась ни с кем не встречаться — даже за водой к роднику ходила лишь после того, как стемнеет и на улицах станет безлюдно. Но потом поняла: чем больше она будет отмалчиваться, тем ей же будет хуже — затравят до смерти… И она стала давать отпор, да так, что злые языки сами оставались в долгу у нее, на слово отвечала десятью, при этом выбирая у жертвы места поболезненнее — у каждого есть такое, чего другим нельзя касаться.

Она сознательно касалась, а если это не помогало, хватала обидчиц за косы, дралась зло, осатанело, не зная ни жалости, ни пощады. Село было ее врагом, и она защищалась от него как умела, не выбирая средств. И под ее яростным натиском село уступило, утихомирилось… Ее оставили в покое, но скрытая вражда долго еще оставалась, напоминая о себе по-разному, но чаще всего в виде всяческих запретов, подобных тому, какое наложили на Елену родители Арсена, узнавшие о том, что она раза два была у «этой беспутной», которая, ясное дело, ничему хорошему не научит.

И одиноко, и тоскливо бывало Евгине в четырех стенах своего дома, идти было некуда. Даже в родное село Мохратаг ехать — означало бы и там затевать вражду. Сплетни о ее «бесстыдном поведении» уже туда дошли: мать с отцом прокляли за то, что она на весь мир ославила их седины, а брат пригрозил «изрубить на куски», если появится в отчем доме (он со своей семьей жил отдельно от родителей, но это нисколько не меняло дела).

А трижды проклятая, анафемская нежность все копилась и копилась в неугомонном сердце, нерастраченная и никому не нужная. «Господи, хотя бы ребеночек тогда остался, — в неистовстве шептала по ночам Евгине в мокрую от слез подушку. — Ведь все Ты отнял у меня с одного раза, Господи, ничего не оставил, никакой радости, ни даже светлого лучика! Скажи, Господи, куда же мне девать, кому отдать то, что во мне копится и уже переливается через край! Кому оно нужно, мое одиночество, Господи, помоги же!..»

Как и все ее сверстники, Евгине, конечно, никогда не верила в Бога, не обращалась к нему за помощью, всегда смеялась, когда при ней произносили слова: «Господи, помоги… спаси… отведи…» Но теперь ей было так одиноко и грустно, так ей хотелось о ком-нибудь заботиться, быть кому-то нужной, кому-то радоваться, кого-то радовать, что она стала и впрямь верить во всесилие Бога. Да и только ли его?.. Если бы ей сказали, что сам дьявол смог бы ей помочь, она с таким же неистовством молилась бы дьяволу. Однажды она призналась Елене, что всерьез подумывает о том, чтоб усыновить какого-нибудь ребенка из детского дома, только пока не решается… А вдруг этот ребенок, повзрослев, узнает, что она ему не родная мать и оттолкнет от себя, и тогда ей ничего не останется, как со скалы — да в пропасть…

К Елене она привязалась сразу и безоглядно, как делала все в жизни, не признавая половинчатости. Трудно сказать, почему именно к Елене, но, вероятней всего, Евгине нашла в ней, так сказать, родственную душу. Ей казалось, что у них схожие судьбы — обе изгои в собственном доме, нелюбимы, одиноки среди чужих им людей и не имеют здесь никого по крови. Из всей бригады она сильнее всех возмущалась отношением к Елене со стороны Арсеновой родни, приходила в форменную ярость всякий раз при виде ее глаз, покрасневших от слез. Не раз порывалась отправиться к ней домой и устроить там скандал по всем правилам, но боялась этим навредить Елене же. Но однажды, застав Елену плачущей, она предложила ей взять свои вещи и перебраться к ней, не подозревая о том, что не пройдет и месяца, как в один из вечеров сопровождаемая братом Елена придет к ее дому на окраине села и постучится в дверь…

Евгине так и всплеснула руками, увидев за дверью Елену, с трудом выдавливающую из себя измученную улыбку.

— Лена? Ты?

— Добрый вечер, Евгине… Ты тогда сказала… Вот я и пришла. Я тебе не буду мешать, буду делать все, что надо по дому… — Она говорила тихо и по-армянски, чтобы Дмитрий, оставшийся в глубине двора, под орешником, не услышал ее унизительных слов, не увидел вымученной улыбки, которую она с трудом сохраняла на лице, хотя ее бил непонятно откуда взявшийся озноб, мелкий и противный. — Я у тебя буду недолго, я…

Евгине наконец опомнилась и с ходу набросилась на нее, заговорив почему-то по-русски, путая женский род с мужским:

— Ахчи, ты совсем с ума сашел, да? Ты самаседчий, да? Я тебе сказал — приходи, все сердцом сказал. И ты правильно сделал, что пришел. Плюни на них! Там не твой дом! Вот здесь твой дом! Живи, сколько хочешь — один год, два год, тыщи год! Где твой чамадан?

— Он у моего брата Димы.

— А он где? Почему нету он?

— Дима! — позвала Елена.

Дмитрий с чемоданом и сумкой шагнул из темноты на свет, бьющий из дверного проема.

— Вот, знакомься, Дима, это — моя Евгине.

Евгине, улыбаясь и краснея, со смущенной торопливостью зачем-то вытерла ладонь о засаленный передник и протянула руку Дмитрию.

— Здрасти, я тебе вчера видел там… — Она указала в сторону виноградников. — Мне сказали, это брат наша Лена, хороши чалавек. Теперь я сам вижу, что хороший! Такой большой и хароший чалавек, наверни, как папа-мама, да? Лена много раз сказал про ваша папа-мама…

— Да, они у нас хорошие люди, — сказал Дмитрий, входя в комнату и ставя на пол багаж.

— Конечно, хороший, — подхватила Евгине, — не то что эти три старый старух, они настоящий черт!

Комната, в которую они вошли, была небольшая, квадратная, с одним окном во двор, обставленная простенько, но, в общем, довольно уютно: стол, четыре стула, самодельная тахта, застеленная домотканым, в черно-белую полоску ковриком, перед тахтой, на давно не крашенном полу старенький, стершийся коврик с замысловатым, некогда ярким, ныне выцветшим рисунком. Посреди комнаты стояла железная печка с полуоткрытой дверкой, в ней полыхал огонь, уютно потрескивали поленья. Дымоходом служила труба, которая от печки поднималась вверх, под самым потолком сворачивала к окну и выходила в обитую жестью форточку. В углу — старомодный буфет с полосками толстого зеленоватого стекла на многочисленных дверцах.

Через открытую дверь соседней комнаты виднелась спинка широкой кровати с никелированными шишками и кружочками. В общем, Дмитрию здесь понравилось больше, чем он мог предполагать, — на всем в доме лежала печать домовитости хозяйки.

Евгине оставила их наедине и вышла на кухню, приготовить чай. Елена принялась распаковывать чемодан. Все ее тело по-прежнему било мелким ознобом, но она крепилась, стараясь скрыть от брата свое состояние, в надежде на то, что стакан горячего чая снимет неприятное состояние. И правда, два стакана горячего чая с кизиловым вареньем сделали свое дело: Елена почувствовала себя лучше, щеки раскраснелись, глаза ожили, заблестели.

Евгине хотела постелить себе на тахте, а Елене с братом — в соседней комнате, на двух кроватях. Однако та отказалась, сказав, что хочет спать в одной комнате с Евгине. Хозяйка слегка удивилась этому, но все же сделала так, как хотела Елена. Когда легли и закрыли дверь в спальню, Елена призналась ей, что чувствует себя очень плохо и боится, что об этом узнает Дмитрий, тогда он либо отложит отъезд, либо уедет в тревоге. Пусть лучше спит ночь спокойно, ему уезжать на рассвете, а путь далекий…

Утром Дмитрий дал себя обмануть, хотя и видел, что пятна нездорового румянца на лице Елены, выступившие еще вчера, как и болезненный блеск в глазах, так и не прошли; симптомы даже усилились. Но оставаться здесь он уже не мог, так как понимал, что его присутствие лишь увеличивает ее мучения, она вынуждена из последних сил бодриться, разыгрывая простоватую безмятежность. Было ясно: она боится, что Дмитрий расскажет дома маме и папе о том, что здесь происходит. Если бы Елена согласилась поехать с ним, все было бы проще: он отложил бы поездку, пока она придет в себя. Но она отказывается уезжать, поэтому каждый лишний час, проведенный им здесь, для Елены превращается в жестокую и бессмысленную пытку. Она не может даже вызвать врача или дать себе какую-то душевную разрядку — выплакаться хорошенько, действительно, иногда становится легче. А при нем она вынуждена все копить в себе, при этом еще и улыбаться.

Уже готовый к выходу, он поцеловал Елену в последний раз, от ее лица полыхнуло жаром. У Дмитрия больно сжалось сердце. «Какой же я, к черту, брат!..» — мелькнула у него мысль на мгновенье. Но он, пересилив себя, сказал:

— Не беспокойся, маленькая, мама ничего не узнает, я позабочусь об этом… А ты не болей. И пиши почаще — до востребования.

 

Евгине пошла провожать его до ворот. Пожимая ее руку, Дмитрий вложил в нее какую-то бумажку.

— Это мой адрес для телеграмм. В случае чего.

Евгине вернулась в дом, Елена стояла у окна. Повернувшись к Евгине, произнесла упавшим голосом:

— Помоги мне добраться до тахты, я уже не могу, ноги что-то…

И, теряя сознание, стала медленно валиться, инстинктивно цепляясь за подоконник. Евгине мгновенно подскочила к ней, подхватила у самого пола, затем легко, как малого ребенка, подняла на руки и отнесла на тахту, после стала приводить в чувство. Через несколько минут Елена очнулась и, увидев склонившуюся над ней Евгине, удивленно спросила:

— Ты что?

Евгине улыбнулась сквозь слезы.

— Ты дурной чалавек, да?… — простонала она. — Совсем сумаседчий, испугал меня.

Вечером пришел доктор Есай Шахгельдян из соседнего села Атерк, старый человек, более сорока лет проработавший в этих краях и знающий, как собственную ладонь, каждую семью на своем участке. Высокий, сутулый, в длиннополом пальто и шляпе, он за эти сорок лет многое успел повидать: был свидетелем рождений и смертей, горя и радостей, человеческих страданий — душевных и физических. Он хорошо знал и Арсена, и его родных, и о бедах, свалившихся на это семейство. А когда ему сказали, что заболела Мисакова сноха, которая, оказывается, лежит не в мужнем доме, а у чужой женщины, он поехал к Елене уже почти с готовым диагнозом, которого не изменил, внимательно осмотрев Елену, но не озвучил, понимая, что ни ей, ни кому-либо другому это не нужно. Поэтому он огласил лишь общедоступное, прозвучавшее, однако, как прямой намек на причину истинного ее состояния:

— В общем, нервы у вас… Ничего страшного, скоро пройдет. Жизнь хорошая штука, но мы усложняем ее каждый день своими переживаниями, беспокойством, накручиваниями и негативными установками. Когда в последний раз смотрели на закат? Или любовались звездами в ночи? — Потом вдруг показал на неработающий телевизор. — Он что, испорчен? Немедленно исправить! И чтобы почаще включали. Перестаньте принимать все близко к сердцу и беспокоиться о том, на что вы не в состоянии повлиять. Нечего вам киснуть целыми днями и глотать собственные слезы. Больше жизни, девочка! Молоды еще страдать. Другим, думаете, легче живется? Спросите у меня, я вам отвечу! — Он тихонько щелкнул Елену по носу, усмехнувшись: — Эту штучку держи кверху! До свидания.

Евгине открыла перед доктором дверь, чтобы проводить, но тот вдруг обернулся, смеясь.

— Русские идут к лору — Ухо, Горло, Нос. Потому что русские сначала слушают, потом говорят и только после этого суют нос. У армян же все наоборот: Нос, Горло, Ухо. Сначала суют нос, потом говорят и лишь в конце начинают слушать. Оттого-то и все ваши беды, девушки. Поменьше слушайте сплетни, — заключил он и вышел.

Евгине проводила его до ворот, надеясь, что он еще что-нибудь скажет, чего нельзя было произносить при больной.

— Не думаю, — сухо ответил он. — Все будет хорошо.

— Спасибо, — обрадованно прощебетала Евгине.

Евгине ухаживала за Еленой, как родная мать за больным ребенком, самозабвенно, словно замаливая все грехи, в которых ее обвиняли сельчане. Даже по ночам вставала и затапливала печку, чтобы в комнате всегда было тепло, так как Елена спала беспокойно, металась в постели, часто сбрасывая с себя одеяло. На время Елениной болезни Рубен Григорян, с ведома директора, освободил Евгине от полевых работ, а женщины бригады вызвались отрабатывать за нее.

А Евгине не знала меры в своей заботливости. Елена временами чувствовала себя не только в неоплатном долгу перед ней, порой просто беспомощным ребенком в ее руках и покорно выполняла все ее требования. А требования были разные: по несколько раз в день есть; ничего по дому не делать, даже картошку не чистить; почаще, хотя и ненадолго, тепло одевшись, выходить во двор, дышать свежим воздухом.

Девочки из бригады относились к ней по-прежнему. Им было плевать, что село думает. А когда их спрашивали, как она там, отвечали с издевкой: а мы все заговоренные, держитесь от нас подальше, ночами спокойно будете спать!

Если с утра лил сильный дождь и по телевизору (который на второй же день починил сельский киномеханик Фирка) не было хороших передач, к ней, как бы случайно, приходили несколько девушек из бригады и устраивали что-то вроде «девичника» с игрой в лото или подкидного дурака. Елена, разумеется, догадывалась, что «девичники» эти получались не случайно, а по инициативе Евгине, неутомимо искавшей все новые и новые способы не оставлять ее наедине со своими мыслями, и была за это признательна ей, не скрывая этой признательности, понимая, что той ничего и не нужно. У Евгине слезы наворачивались на глаза от каждого слова благодарности. Однажды Елена попыталась всучить ей деньги, оставленные Дмитрием перед отъездом. Но Евгине при виде денег раскричалась, а потом и вовсе расплакалась так, что Елена тенью ходила за ней весь день и выпрашивала прощение.

Поначалу Елене казалось, что она доставляет Евгине уж слишком много хлопот, что та в глубине души была бы рада под благородным предлогом избавиться от нее. Но однажды произошел случай, который начисто рассеял все сомнения. Примерно через неделю после отъезда Дмитрия родители Арсена, разыгрывая из себя оскорбленную перед честным сельским народом святость, на этом основании ни разу не навестившие Елену, все же пришли за ней — то ли совесть заговорила, то ли сельчане им не очень верили… Евгине, испугавшись, что, упаси Бог, они в самом деле уговорят Елену вернуться, с яростью волчицы, защищающей больного детеныша, набросилась на стариков с криком и бранью, хотя Елена и не думала возвращаться, да и не смогла бы — она в это время лежала в постели, исхудавшая и обессиленная болезнью. Евгине даже не подпустила стариков к ее постели. Те ушли ни с чем и больше не пытались вернуть сноху — совесть наша чиста, мы ходили, мы просили, но она сама отказалась, люди добрые, должно быть, ей лучше живется с этой потаскухой, даром что муж в колонии, свободна, как птица… И многие, искренне ли, нет ли, сочувствовали уже не Елене, а старикам. Елену же осуждали, как в свое время Евгине. Село есть село, у него свои законы…

Уже иными глазами стало смотреть село на пребывание Елены в чужом доме — все чаще и увереннее вопрошало о том, почему она выбрала именно дом Евгине. Приходили на ум и передавались из уст в уста слова тетки Ануш о муже, который даром что в тюрьме… И уже ставили под сомнение саму болезнь: а правда ли, что больна? Может, нет никакой болезни, так себе, одно притворство, чтобы вызвать сочувствие? И ведь правда же, поразительно — ни приступов, ни болей, ни высокой температуры! Да и то сказать — была бы болезнь, доктор Есай выписал бы лекарство, а ведь не выписал же! Непонятно это.

До Елены, конечно, доходили эти слухи: порою больно ранили, но, в общем, не больнее уже пережитого, поэтому молодой и здоровый организм в конце концов переборол все эти невзгоды, и уже через месяц она настолько окрепла, что смогла выходить на работу. А больше всего этому радовалась Евгине. Елена весь день будет возле нее, не придется оставлять дома одну, ей все время казалось, что в ее отсутствие кто-нибудь из родных Арсена придет и уговорит Елену вернуться домой. Хотя Евгине знала, что та не собиралась возвращаться туда. Елена твердо решила, что теперь ей остается одно — ждать, пока приедет Арсен и решит, как им жить дальше. Только вот покоя ей не давало то, что от него нет писем…

А время то ползло, то летело, сменяя день на ночь, осень на зиму, а зиму вновь на весну.

 

Продолжение. Главы 19 — 25