Главы 1 — 8 (стр. 1-76)

Главы 9 — 14 (стр. 76-133)

Главы 15 — 18 (стр. 134-201)

Главы 19 — 25 (стр. 201-276)

Главы 26 — 30 (стр. 276-332)

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

 

Желтые одуванчики, белоснежные ромашки, васильки, ароматная таволга и алые маки, трилистники и колокольчики, лютики и полевые тюльпаны, разросшиеся вокруг кладбища, медленно раскачивались на ветру. Малиновые дремы на длинных стебельках, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, снова выпрямлялись и опять кренились под тяжестью мохнатых шмелей.

За спиной Елены светило яркое солнце, которое окутывало золотыми лучами ее волосы. Понурив голову, она собирала цветы, с безграничной болью в душе вспоминая тот день, когда Гришик, взяв ее за руку, слегка прижавшись к ней, тянул, все время повторяя: «Пойдем…» Елена отчетливо видела злые взгляды Ануш, направленные в ее сторону. Сказанное ею на армянском Елена не понимала, но видела и чувствовала, что старуха сердито говорила о ней, а Гришик пытался увести ее на второй этаж, при этом плача от бессилия да вытирая маленькими кулачками слезы, повторяя: «Она сумасечи женщина…»

 

С полными слез синими глазами Елена, насобирав букетик цветов, положила его на могилку Гришика, и в окружающей бездонной тишине, в шелесте деревьев, под прерывистое, грустное пение жаворонка, доносящееся со стороны макового поля, было слышно, как она, тихо плача, беседовала с мальчиком, упрекая его за то, что он оставил ее одну. Речь была сбивчивой и полной отчаяния: «Ты был моим Ангелом-хранителем. Ты был моим защитником от злословия людей. Зачем ты покинул меня, мой маленький, родной человечек… зачем ушел? Теперь, когда нет тебя, нет Арсена… что мне делать? Я одна-одинешенька… Как мне дальше жить в этом чужом для меня мире?»

 

До Елены доносился шелест деревьев, монотонно жужжали пчелы, перелетая от цветка к цветку на заросших могилах. Вымахавшие между надгробиями высокие травы посвистывали, раскачиваясь на ветру. В алом маковом поле жаворонок пару раз запел и умолк. Его сладостная песня завораживала. Елена мечтательно прислушалась, не зная, как у них там, в Волхове, называлась эта птичка. Может, у них и нет такой, если бы таковая была, ее сладостный, чарующий голос она бы запомнила, его забыть нельзя.

 

Погруженной в мысли Елене показалось, что где-то близко кто-то закашлял в кулак. Испугавшись, она быстро оглянулась. Опираясь на палку, поодаль стоял отец Арсена. Он показался Елене резко постаревшим. Впервые увидела его с палкой и где-то в уголочке сердца ощутила непонятную жалость.

— Здравствуйте, айрик, — пролепетала Елена, сразу же поднявшись с места, спешно утирая мокрые глаза и отряхивая рукой платье.

Легким кивком головы Мисак ответил на ее приветствие, спотыкаясь, старческой походкой подошел, присел на старое надгробие, из нагрудного кармана медленно достал пачку сигарет «Прима». Умелым движением пальцев чиркнул спичкой и пламя на миг высветило его обросшее седой щетиной лицо и неприкрытую грусть в глазах. Немного растерявшись от застрявших в горле фраз, но, преодолев волнение, подбирая нужные слова, вдруг уверенно заговорил:

— В этом солнечном мире никто не ищет смерти, смерть сама ищет и находит тебя, но смерть безвременная несправедлива, смерть безвинного ребенка. — Глядя на улыбающегося с гранитного памятника внука добавил: — Это были не похороны, это была Божья скорбь…

Из его глаз скатились две крупные слезинки.

На мгновение погрузившись в мысли и не глядя на Елену, запоздало спросил:

— Ты зачем одна пришла? — Его голос прозвучал с укором. — Одна не приходи, пустынное место, кладбище…

— Хорошо, айрик, — с признательностью произнесла немного польщенная Елена.

Какое-то время оба молчали.

— Арсен тебе не пишет? — наконец обратился он.

Елена грустно покачала головой.

— Нет, не пишет. И вам не пишет?

Мисак покачал головой. Было понятно, что не пишет и им.

Деревья вдруг зашумели от дуновения ветерка, зашелестели трепещущими листьями, крутящимися в разные стороны. Потом заклокотала иволга, в унисон ей откликнулся дуэт канарейки и жаворонка.

Цветы все так же мерно покачивались, то прогибаясь, то выпрямляясь. Снизу, со стороны села, послышался рев трактора и замолк.

Задумавшись, Мисак разглядывал заросшие травой могилы, наполовину зарывшиеся в землю старые надгробия, застывшие в камне бюсты, которые подобно наемным рабочим, напуганным милицией, едва высовывались из-за деревьев да кустарников. Очнувшись от мыслей, старик сказал:

— Смерть сама по себе ужасна. Но смерть совсем молодых людей, смерть ребенка… пламенем выжигает сердца родителей, и от этой боли до конца жизни не избавиться ни наяву, ни во сне. Человек живет и умирает, на памятнике ставится черта между рождением и смертью. А по мне, только эту черту и ставили бы, если действительно имеется в виду прожитая нами жизнь. Ведь большинство покоящихся на этом кладбище ни одного хорошего дня не видели. Раскулачивание пошло нам во вред. Работящих, трудолюбивых людей под видом кулаков переселили в Сибирь, присвоив их жилье, имущество. А те, невинные, затерялись в Сибири; никто из них обратно не вернулся. Война началась — так половина села отправилась на фронт, а вернулись единицы, и то раненые да искалеченные. Думали, закончится война, заживем по-человечески, а там новая напасть: всех тех, кто не по собственной воле в плен попал, но чудом спасся из германских концлагерей, погнали в степи Казахстана, в Сибирь, в наши лагеря, где еще ужаснее, еще жестче. Не знаю, как в России, а у нас те годы были бедственными. Невыносимый голод, люди ели корм животных — жмых, листья деревьев. Одеты были в лохмотья со множеством заплаток. С другой же стороны душил государственный заем. Так вот и было.

Передохнув, он глубоко вздохнул и добавил:

— Арсен рассказывал, что где-то в Африке есть страна, в которой на могиле покойника пишут не даты рождения и смерти, а только число хорошо прожитых дней, месяцев, лет. Кто не видел и дня хорошего, у тех на могиле вместо дат ставят черту. Нашим односельчанам можно ставить только черту, потому что мы, в этой нашей стране, ни одного дня не видели без страданий и мучений, ожидая, что скоро наступят хорошие дни. Но те хорошие дни для нас были подобны горизонту: чем ближе подходишь, тем он больше отдаляется. А ты так и живешь с надеждой на лучший день.

Мисак замолчал и долго смотрел в сторону Мрава-сар. Видимо, в мыслях он был там, в тех давно минувших годах.

— Человеку даны один рот и два уха, чтоб слышали больше, чем говорили, — после небольшой паузы заговорил старик. — Еще даны два глаза выше ушей, чтоб мы видели, а не верили каждому услышанному слову, — продолжил он. — А выше всего этого — мозг. То есть ум человека. Поэтому человек обязан думать, прежде чем говорить… Потому что перед тем, как причинить боль, подумай, вдруг эта боль сломает ему жизнь. Самые горькие слезы льются из глаз человека за те слова, которые он не произносил никогда, за поступки, которые не только не совершал, а даже понятия о них не имел.

Он надолго замолк, будто думал, продолжить мысль или нет. И тем не менее продолжил:

— Есть люди, от воспоминаний о которых сердце сжимается, как колючий ежик, а на глазах появляются слезы и грусть. Думаешь иногда: лучше бы я их не знал. Но это не так, даже наоборот, без них жизнь была бы пустой. Ведь они всегда рядом, сопровождают тебя всю жизнь, и ты этим богат. Много-много лет тому назад, то есть в прошедшие молодые годы, у меня был очень дорогой моему сердцу друг по имени Абгар. Мы работали на животноводческой ферме. Абгар только-только женился, жену его звали Тамар, из нашего села была. Сильно влюбленные, друг от друга они сходили с ума. Но счастье долгим не бывает, началась война, и все перемешалось. Меня на фронт не взяли, была тыловая бронь, а Абгара взяли. Когда вспоминаешь их расставание, волосы дыбом встают. Несколько раз обдавали Тамар водой, чтоб привести ее в чувство…

Глядя на далеко стоящие горы, старик палкой указал в их сторону и, немного подумав, со вздохом сказал:

— Это наши горы. Называются Мрава-сар. Изумрудные альпийские горы. Половина моей жизни прошла в этих горах.

Елена посмотрела на затерявшуюся в снегах высоченную гору Мрава-сар, которая вместе со всей горной грядой сливалась с серым туманным небом.

— Вон там, — не отрывая взгляда от этих гор, мечтательно повествовал Мисак, — ниже альпийских зеленых склонов, окутанных прозрачным туманом, там, где начинаются леса, есть много опустевших армянских деревень с высокими вековыми дубами, родниками, с заброшенными могилами, со старинными церквями, разрушенными во времена Ленк-Тимура, а может, позже. Говорят, из наших мест шах Аббас угнал в Персию триста пятьдесят тысяч армян, столько же увез Надир-шах… Наш Арсен все это знает, я не знаю… Так вот, — после короткой паузы старик продолжил, — в начале лета мы погнали скот на склоны Мрава-сар. Тамар, одетая в одежду мужа, словно не девушка, а парень, с коротко подстриженными волосами, настоящий удалец, пошла с нами, чтобы там, на ферме, заменить ушедшего на фронт мужа. Так и сказала: «Заменю Абгара, пока не закончится война и он снова вернется на ферму». Все вместе под дождем и градом мы пасли стадо, выполняли спущенные планы по сдаче мяса и молока: все для солдат, все для фронта… Потом вокруг Тамар стали ползти сплетни. То якобы она путается с заведующим фермой, то со счетоводом, а она невинна и чиста, как луч света. Наша Ануш в это время была председателем сельсовета. Вот она возьми да и поставь вопрос о поведении этого невинного дитя на собрании; вызвала ее с гор в село на товарищеский суд… Для совершения глупости достаточно одной минуты, а для ее исправления всей жизни не хватит. Тамар в село не спустилась… Помню как сегодня, вижу — сидит Тамар на камне, обхватив голову руками. Бледная, изменившаяся в лице, говорит: «Моя жизнь уже не имеет смысла. Ты — самый близкий друг Абгара, скажи, веришь, что в жизни я могу посмотреть на кого-нибудь, кроме Абгара?» — «Никогда не поверю». — «Благодарю, — откликнулась она, — так и передашь ему. — Помолчав, добавила: — Нет, этого не будет. Когда он услышит, что меня нет, не вернется». Неожиданно, взяв мои руки в свои холодные ладони, она поцеловала мои пальцы. «Что ты делаешь, Тамар?» — удивленно спросил я. Она отошла и, горько улыбнувшись сквозь слезы, сказала: «Когда Абгар уходил в армию, я видела, как он пожал твою руку, я поцеловала след его руки». Я не нашел слов для ответа, а она продолжила: «На этом свете мы никогда с ним больше не увидимся, потому что так было начертано судьбой. И тебя также не увижу, благодарю за доверие. Я устала оправдываться, устала от слез». Потом, сильно подавленная, продолжила: «Уйти, не оглядываясь, покинуть этот мир, уйти туда, где зла и горя нет, закрыть глаза — и больше не проснуться». Я не принял ее слова всерьез, шутил, что обещаю все это рассказать Абгару, как только он вернется с войны. Но ошибался в несерьезности ее слов… А наутро следующего дня она бросилась с высокой скалы вниз.

Мисак немного помолчал, потом долго смотрел в сторону Мрава-сар — видимо, в мыслях он был там, в тех давно минувших годах.

— Айрик, а тот влюбленный парень, ваш друг, вернулся с войны? — нерешительно спросила Елена.

— Нет, — глухо отозвался старик, закуривая следующую сигарету. — Погиб у какого-то белорусского городка.

И, наверное, в дополнение к сказанному, грустно добавил:

— Каким бы ты ни был, как бы ни жил, всегда найдется тот злой язык, который, исходя из собственного интереса или же по какой-либо другой причине, а может, из-за своего характера, захочет причинить тебе боль, даже получая иногда от этого удовольствие. Одним словом, не стоит доверять ушам, пока не видел глазами. Потому что бывает так, что ложь выглядит сильнее, чем сама правда… Я не говорю, что человеку верить нельзя, нужно верить, невозможно жить без веры. Но нужно верить и заодно быть осторожным.

Чуть подождав, добавил:

— Снизу увидел, что одна идешь, места себе не мог найти, пришел…

Опираясь на палку, он поднялся с места, сдавленно произнес:

— Много в нашей жизни зла, которое переворачивает душу… Пошли.

И спотыкающейся старческой походкой пошел впереди.

Елена еще раз с грустью оглянулась на Гришика, улыбающегося ей с серого гранита, и, обходя колючие кусты ежевики, молча поплелась вслед за свекром.

                                 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

И вновь, удивительно незаметно для других, но мучительно и трудно проходящих для самой Елены, друг за другом проследовали зима и весна с нежно-розовыми цветками, растущих под окнами персиковых деревьев. Затем промелькнуло беспрерывно жаркое лето и наступили первые осенние дни, солнечные и теплые. Елена по-прежнему работала на виноградниках. И нередко бывало, когда девчата уходили на перерыв, она неторопливо ходила вдоль кустов, увешанных тяжелыми гроздьями янтарных, пронизанных солнцем ягод «баян-ширея», «ркацители», «хндогни» или черных, с белесым дымчатым налетом ягод «тавриза» (научилась различать сорта). Прикасаясь пальцами к их странной упругой прохладе, удивлялась и немного обижалась на них, словно они совершают предательство по отношению к Арсену: его нет, а им хоть бы что, зеленеют себе, цветут, дают плоды… Но потом, вернувшись в стан бригады, прислушивалась к разговору подруг — сейчас, когда до сбора винограда оставалось несколько дней, девчата все больше говорили об урожае и все еще вспоминали Арсена добрым словом. Или директор совхоза, приезжая в бригаду, непременно спрашивал у Елены, нет ли вестей от Арсена, потом, озабоченно покачивая головой, признавался:

— Без него я как без рук, не хватает нам его…

— Вон же какой урожай, — говорила Елена, показывая на кусты.

Директор досадливо морщился и махал рукой:

— Это все еще он. А что дальше будет, не знаю…

И тогда Елену наполняла тихая гордость — нет, неправда, кусты не совершают предательства, просто они не знают, что Арсена нет, и не могут этого знать, потому что каждый из них носит в себе частицу его души, тепла его больших и сильных рук, его любви к ним. «И его любви ко мне, — улыбаясь сама себе, подумала она. — Ведь я люблю его, безумно люблю и он безумно любит меня, и на свете есть только одно счастье — любить его и быть им любимой». Тут же, то ли от нахлынувшей сентиментальности, то ли в душевном порыве, она заговорила о любви с Евгине.

— Я не знаю, что такое любовь, — со вздохом произнесла Евгине. — У меня ее не было.

— Любовь, — мечтательно продолжила Елена, — это  внезапно возникший пожар, что сжигает тебя изнутри и потом все время тлеет. Это когда его нет рядом, ты ощущаешь пустоту внутри, а рядом с ним чувствуешь себя живой. Это когда ты нашел того, кто искал тебя,  и ты  постоянно боишься его потерять. Когда ты начинаешь ощущать каждой клеточкой дуновенье ветерка и трепет первой травинки, тепло первого утреннего лучика и прохладу вечерней росы, боль сорванного вихрем листка и звон весеннего ручейка. Начинаешь больше ценить близость любимого человека, его дыхание и прикосновения. Когда кажется, что ты знаешь каждую черточку на его лице и каждый изгиб его тела, но открываешь раз за разом что-то новое, боишься пропустить что-то очень важное, внимаешь каждому его слову и вздоху, радуешься его хорошему настроению и грустишь, когда он хмурится. А жизнь неумолимо бежит, унося в бездну минуты счастья, счастья быть рядом с тем, кого подарила сама судьба, без которого жизнь не имеет никакого смысла. И все это, Евгине, милая, родная, ты начинаешь понимать почему-то только тогда, когда он от тебя далеко и недоступен.

— Женщины влюбляются в то, что слышат, а мужчины в то, что видят, поэтому женщины постоянно красятся, а мужчины постоянно обманывают. Но ты так красиво говоришь, джана,  я не все понимаю. Вернее, мало понимаю, но чувствую, что говоришь красивые, добрые слова. Ты такая умная. Откуда ты это все знаешь?

— Я люблю читать и много раньше читала. Волшебную силу имеют книги, Евгине: ты открываешь их, они — тебя. Я почти всю мировую литературу читала. И иностранных, и русских писателей, и писателей наших советских республик. Думбадзе, Друцэ, Айтматова. Айтматов мне очень нравится, он великолепный писатель. Прочитала все его вещи, одна лучше другой. Правда, книг армянских поэтов и прозаиков пока читала немного. Знаю лишь Сильву Капутикян и Асадова.

— А кто это такой?

— Асадов-то?

— Ну да.

— Эдуард Асадов — армянин, талантливейший поэт. Война началась через неделю после выпускного вечера, и он пошел добровольцем на фронт. Там получил тяжелое ранение: из-за осколка снаряда, попавшего в голову, у него было изуродовано лицо. В книжках на фотографиях он везде запечатлен в черной полумаске.

— Я его не знаю, — виновато потупилась Евгине, пожав плечами. — Но ты так красиво говоришь… Потом девчатам расскажу. — И, немного подумав, она добавила: — Если бы я могла так красиво говорить, то Габриел Арутюнович точно на мне бы женился.

— Да он же намного старше тебя, — посмотрев на нее со смущенной улыбкой, заметила Елена.

— А мне все равно, — с грустью отозвалась Евгине.

 

В десятых числах сентября начался сбор винограда. Елена по прошлому году знала, что это такое, и ждала этих дней, как самого радостного праздника. Это и было праздником. Такое веселое оживление, столько улыбок, смеха, радостных восклицаний наполняли Тонашен только раз в году — в дни уборки урожая. Все, кто мог стоять на ногах и двигать руками, — старые сельчане, дети семи лет и старше, даже женщины на седьмом-восьмом месяце беременности, все бухгалтеры, инженеры, экономисты, многие работники животноводческих ферм, механизаторы, полеводы, учителя обеих школ со своими учениками (занятия в эти дни отменялись) — все вышли на сбор, надо было успеть закончить, пока стояла хорошая погода!

Директор совхоза Габриел Балаян распорядился заколоть быка. В трех местах с утра горели костры, на этих кострах специально выделенные женщины в огромных казанах готовили хашламу для сборщиков винограда.

Елена, с садовыми ножницами в руках, двигалась на своем участке от одного куста к другому, аккуратно срезая тяжелые литые гроздья и бережно укладывая в большую плетеную корзину, которую двое молодых ребят забирали, как только она наполнялась доверху, а вместо ее ставили новую, пустую.

Умению выбирать кисти и срезать их ее научила Евгине, не отходившая ни на шаг, все время зорко оглядываясь по сторонам — не появится ли, упаси Бог, кто из Арсенова семейства, будучи готовой выцарапать глаза каждому, кто вздумает уговорить Елену вернуться в мужнин дом.

И все же однажды проглядела — когда объявили перерыв и все отправились обедать, а Евгине позвали, чтоб помогла разносить еду (ели, усевшись кто на чем мог, вокруг расстеленных прямо на земле вместо скатертей газет, на которых горками возвышались хлеб, огурцы, помидоры, миски с дымящимся отварным мясом со специями и овощами). Елена, уже сидевшая за столом в одном ряду со своими подругами по бригаде, весело шумевшими и выбирающими куски повкуснее, вдруг прямо перед собой увидела свекра. Тот, ловко орудуя одной рукой, обгладывал говяжью кость и, должно быть, еще не заметил Елену. Собственно, и она его не заметила бы среди множества людей, если бы Марго не шепнула на ухо: «Вон он, твой, радуйся…» Елена не поняла, о ком речь, потом увидела. Хотела незаметно встать и уйти, но испугалась, что это как раз привлечет внимание свекра. И тут Мисак, неожиданно потянувшись то ли за солью, то ли за огурцом, поднял глаза и увидел Елену. Несколько секунд они молчали, оба растерянные, смотрели друг на друга, не зная, как быть. Елена первая нашлась.

— Здравствуйте… — Хотела по привычке добавить «айрик», но не смогла.

Мисак грустно молча кивнул ей. Он был весь обросший и какой-то неухоженный, настолько, что в сердце Елены тихой болью шевельнулась непрошеная жалость к старику.

— От Арсена ничего нет, Лена? — угасающим голосом спросил он.

— Нет. — Елена отрицательно покачала головой. — Как вы живете, айрик? — На этот раз слово как бы выскочило само. Всеобщее радостное возбуждение, передавшееся Елене с самого утра, еще не совсем улетучилось.

Старик лишь устало махнул рукой. И в этом жесте, и во всем его облике было столько горечи, безысходности, что Елена, сама того не ожидая, решила про себя: если скажут «вернись» — вернусь.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

 

Елена шла по двору тюрьмы, сопровождаемая женщиной-конвоиром, которой нравилась эта слегка напуганная юная прелестница. Мелкий же страх Елены, рожденный в недрах памяти, заставлял озираться по сторонам, отыскивая чуть сгорбленную фигуру и нагловатое лицо ранее встреченного обитателя этого заведения, отпускавшего в ее адрес нелицеприятные реплики. Но короткий переход от ворот до места назначения в этот раз прошел спокойно, и она, облегченно вздохнув, входя в комнату для свиданий, робко спросила: «А занавески здесь можно повесить?» Женщина, широко улыбнувшись, сказала: «Вешай… и ничего не бойся, сюда никто не войдет, только муж, его сейчас приведут». И, еще раз улыбнувшись, вышла.

В углу стояла казенная койка, застеленная светлым покрывалом. От волнения сердце Елены стало учащенно биться, будто собиралось вырваться из груди. Внезапно решившись, она повернулась лицом к стене и закрыла глаза, в пылком трепетном ожидании почувствовать, прожить, ощутить, запомнить и удержать каждое мгновение со своим единственным, любимым, желанным… В этой звонкой тишине позади себя она услышала его шаги, дух мужского естества заполнил пространство с пола до потолка. Он подошел сзади, положил свои руки ей на талию. Елена замерла. Сильные руки любимого, подняв ее как пушинку, уложили на койку. Елена не открывала глаза, ее неожиданно пленила эта игра. «Милый, родной мой, счастье мое, — шептали ее припухшие сочные губы, — люби меня, любимый мой, единственный…» Желание быть в его власти накатывало волнами, обращая легкий румянец в пурпур стыда и вожделения, заливший ее лицо и шею.

И в ту же минуту Елена ощутила неистовый напор сильных рук. Они почти рывком срывали с нее одежду, а жаркие губы, не давая опомниться, впивались дерзкими поцелуями в ее уста, вызывая стенания сладострастия. Приятная тяжесть мужского тела вдавливала ее хрупкий стан в кровать, которая жалобно поскрипывала от своей участи. Елена же, не помня себя от нахлынувших эмоций, обнимала тугой торс мужа, все больше и больше оголяя его. Он, не произнося ни слова, — видимо, ему тоже нравилась эта выдуманная ею игра, — ласкал груди Елены, отчего соски становились тверже, наливаясь силой плотского желания, а она сама трепетала от возбуждения и волнительного ожидания.

Дыхание Елены то прерывалось, то учащалось, ее бросало то в жар, то в холод, она отчаянно хваталась руками за простыню, когда он покрывал ее плечи, грудь, живот поцелуями. Легкое бесстыдство и страсть, слившись воедино, уносили мысли о нахождении в тюрьме в тартарары, уступая место безумию овладения друг другом. Елена, упиваясь каждым мгновением, повторяла пересохшими губами: «Милый мой, родной… люби меня, люби сильно… ведь я твоя, я вечно твоя. Я так соскучилась по тебе, по твоим рукам, губам, ласкам… Делай со мной что хочешь, я в твоей власти, единственный мой».

В висках стучали серебряные молоточки, зашкаливающий пульс рвал вены, горячее дыхание безмерно любимого мужа, его мягкие губы на коже Елены, его шершавый влажный язык заставляли ее сдавленно стонать от наслаждения и вновь и вновь сливаться в единое целое, прорастая побегами безудержной страсти, соединяющими не только пылкую плоть, но и истосковавшиеся в разлуке сердца. Очередной порыв его причинил Елене острую боль. Она резко открыла глаза и увидела оскаленное лицо того заключенного, встречи с которым боялась еще тогда, во дворе, когда шла на свидание с Арсеном. Она, мгновенно его оттолкнув, попыталась отстраниться от мужчины, овладевавшего ею все жестче и безжалостнее, уже не лаская, а утверждая свою власть над ее разгоряченным телом. В глазах у Елены потемнело от осмысления произошедшего, и громкий утробный крик вырвался из ее груди…

Она металась по постели, извиваясь всем телом, пока теплые, почти материнские руки и вкрадчивый голос Евгине не вернули ее к действительности, растворив блаженство и инстинктивный страх, навеянные сном. Елена, тяжело дыша, села на кровати, озираясь вокруг, будто не до конца понимая, где она находится. Евгине же, подавая ей кружку с водой, спросила: «Что, плохой сон видел, да? Джана, ты испугался, да?»

Дрожащими руками поднеся кружку ко рту и сделав несколько глотков, Елена смогла лишь утвердительно кивнуть головой.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

 

Две праздничные, полные веселого возбуждения и радости недели, отпущенные на сбор винограда, пролетели быстро и незаметно. Елена после них сразу оказалась как бы выброшенной из жизни села и теперь чувствовала странную душевную опустошенность. Дни, недели, месяцы, одинаковые в своей безликости и незаполненности, сменяли друг друга, ничего не меняя вокруг. Потому что единственное, что смогло бы изменить унылую монотонность течения времени, ускорить его, наполнить смыслом и содержанием, — это весточка от Арсена. Но ее не было, этой весточки, и неизвестно было, где он сейчас, жив ли, нет…

Так прошла осень и миновала зима — снежная, холодная, трудная и такая непохожая на русскую зиму.

Запахло весной — сперва робко, неуверенно, но с каждым последующим днем она приносила с собой что-то новое, радующее глаз и сердце. Елена выходила на веранду, зябко кутаясь в теплую шаль, — мартовское утро было все еще холодным, с заснеженного Мрава-сар тянуло морозцем и запахом снега. Она часто вглядывалась во двор — появилось ли еще что-то весеннее? И, радуясь, сама того не замечая, улыбалась, увидев как всюду, в разных уголках двора проклевывалась первая травка — еще слабенькая, неокрепшая, бледненькая, но уже одним лишь своим появлением на свет хоть немного менявшая облик земли.

Елена смотрела на старый орешник посреди двора и не могла понять, что же в нем изменилось: то ли на ветках появились первые, совсем крохотные, еще не сформировавшиеся, на первый взгляд, почки, то ли кожица на ветках приобрела первые весенние зеленые прожилки.

И солнце, всю зиму холодное и тусклое, теперь ожило и засияло ослепительно и радостно так, что к полудню земля по всей долине, обласканная его теплыми лучами, оттаивала, разомлевала; от нее медленно поднимался прозрачный пар, к вечеру густеющий настолько, что за ним с трудом проглядывались горы.

И сама Елена явственно ощущала каждой клеточкой: ее тело, долгие месяцы скованное холодом тревоги и отчаяния, теперь медленно наливается трепетной жизнью, напоминающей о себе, сперва робко, неуверенно, как те первые, еще не окрепшие травинки. И с каждым новым днем все сильнее и сильнее бьется в ней безотчетная и тревожная радость, от которой хочется смеяться и плакать, шалить и дурачиться на людях — и в то же время от людей прятаться как можно дальше, забившись в укромный уголочек, чтобы побыть одной… Хотелось обнять и вобрать в себя этот чудесный, солнечный, голубой мир или самой раствориться в нем. И захватывало дух, когда она смотрела на открывавшуюся необъятную даль, на вздыбленные горы с пятнами снега на склонах, изрезанных трещинами, на долину с квадратами черной, только что распаханной земли…

И во всем этом преобладало одно большое, ничем не оправданное чувство, которое вносило смысл в ее существование и придавало прелесть всему тому, что ее окружало и что она видела ежедневно. То было ожидание этого большого и хорошего, которое если не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, но непременно случится… ну никак невозможно, чтобы не случилось! Она и сама не знала, чего ждала. Просто ждала! Ждала — и все! Ждала, потому что ждалось. С этим чувством она вечером ложилась спать, с этим же чувством начинала новый день.

И дождалась…

 

Случилось это в начале апреля. В тот день Евгине рано вернулась с фермы. Уже четвертые сутки не прекращающийся дождь превратил в жидкое месиво все улицы, дороги и землю под виноградниками, да так, что к кустам невозможно было подойти, поэтому многих девчат из бригады отправили временно на животноводческие фермы. Бригадир уже второй день освобождал ее от всяких работ.

Почти на подходе к дому Евгине встретила сына сельского почтальона — Мамикона, которого все называли Мамиком. В ненастную погоду, когда у отца разыгрывался ревматизм, Мамикон сам разносил почту.

— Мамик! — окликнула Евгине. — Не от нас ли идешь?

— От вас, — весело отозвался он. — Письмо принес.

— От кого письмо?

— От дяди Арсена!

— Да что ты! — обрадовалась Евгине. — Вот радость-то девочке! Уж так ждала этого письма, бедняжка, так ждала, что и сказать невозможно! Молодец, Мамик. Сколько месяцев не получает писем, истосковалась совсем.

— Ну, я пойду, у меня еще вон сколько почты!

— Иди, Мамик джан, смотри, чтоб дождь тебя не промочил.

— Так ведь дождь уже совсем кончился, — сказал Мамик и побежал дальше по размокшей улице.

Евгине заспешила домой, словно ей самой пришло это долгожданное письмо. Распахнула дверь, уже с порога воскликнула:

— Елена, письмо, да? Ну, поздрав… — и осеклась, не договорив до конца. — Елена, Лена, что так?..

Елена стояла там, где, вероятно, только что читала письмо: письмо лежало на полу. Глаза ее были широко и как-то бессмысленно раскрыты, бескровное лицо не выражало ничего, кроме страха.

— Евгине… Это ты? — произнесла она, глядя мимо Евгине, куда-то поверх ее головы и чуть в сторону.

— Конечно я! Не видишь, что ли? — откликнулась та, бросаясь к ней. — Что с тобой, Лена?

— Кажется, я ослепла… ничего не вижу…

— Что-о? Лена, что ты говоришь! — вскрикнула Евгине, уже догадываясь по ее пустым, ничего не выражающим глазам, что та говорит правду.

Елена вытянула руку, поводила ею по воздуху.

— Ты где? Дай твою руку… Отведи меня к тахте, а то я уже забыла, где стою, боюсь наткнуться на печку. Ты не бойся, это скоро пройдет… Ты только не бойся…

Голос ее звучал отрывисто и пугающе спокойно. Евгине обняла ее за плечи, подвела к тахте, усадила.

— Елена, ты совсем не видишь, да? — Евгине в это не верилось. — Совсем, совсем, да?

— Совсем, Евгине, где окно? На улице светло?

— Слушай, конечно, светло! Еще только три часа дня! — сказала Евгине, размазывая слезы по лицу. — Лена, что же было? Такое с тобой еще было, да?

— Да… Ты не плачь, ты только не плачь, это у меня скоро пройдет… Года четыре назад со мной уже случалось такое. Возле нашего дома машина сбила папу… Я как раз выходила со двора… Думала, папу насмерть… Закричала. А потом в глазах у меня стало темнеть, темнеть… И стало совсем темно. А у папы только плечо вывихнуто было и ушиб ноги от падения… Евгине, ты что, опять плачешь? Не надо, милая, я же сказала, это пройдет. Тогда у меня через два дня прошло…

— Лена, Лена… тогда папа под машин попал, а сейчас кто под машин попал, а? Лена?

Елена смотрела в сторону, поверх ее головы, немигающим, остановившимся взглядом.

— Арсен… — произнесла она тем же отрывистым, пугающе спокойным голосом.

— Что Арсен? Что с Арсеном? Лена…

Но вместо ответа Елена принялась шарить руками по домотканому ковру на тахте.

— Письмо… Где письмо?

— Здесь. — Евгине быстро встала и подняла с пола письмо. — Вот. Это кто писал? Не Арсен?

Елена ответила не сразу.

— Понимаешь, когда я прочитала письмо, мне показалось, кто-то сзади сильно ударил меня по затылку. — Елена поднесла руку к голове. — Вот сюда… Очень больно было… Так больно, что я закричала… Потом… не помню… Кажется, я закрыла глаза. А потом, когда опять открыла, все уже было темно, я ничего не видела… Понимаешь, Евгине, он отказывается от меня… Арсен отказывается от меня. Он говорит, что я… будто я… только, прошу тебя, никому ни слова об этом, ладно? А то ведь стыдно же! — Елена перевела дыхание и коротко пересказала содержание письма, опуская места, касающиеся самой Евгине.

Арсен писал, что знает: Елена ушла из дома с благословения Дмитрия и сейчас живет у Евгине.

«Вот уж не ждал от него такой подлости — мог бы сообразить, что своим уходом ты втаптываешь в грязь не только моих родителей, но и меня. Я вполне допускаю, что тебе у Евгине куда как свободнее живется, не правда ли?.. Но, по мне, уж лучше бы ты вспомнила о простой порядочности и уехала бы в свой Волхов. Все равно ничего хорошего из нашей встречи уже не будет, ты слишком многое себе позволяла…»

Почти не слушая ее, Евгине смотрела на Елену, на ее немигающие, незрячие глаза. Она никогда не видела, чтобы вот так, ни с того ни с сего, человек, только что нормально видевший, вдруг ослеп. Она не верила собственным глазам, но убедилась, что такое возможно.

Но смысл сказанных Еленой слов постепенно дошел до ее сознания.

— Что-о? Арсен отказывается?! Не верь! Лена, не верь! Это они написали ему! — Она опять перешла на русский. — А он, дура такой самаседчий, тебе написал такой ерунда! Я сейчас пойду к ним,   я им  покажу!

— Нет, нет, что ты, Евгине, пожалуйста, не надо никуда ходить! — испуганно отозвалась Елена, хватая ее за руку. — Это ничего не изменит, я сама напишу ему, объясню… А что я ему объясню, сама не знаю… — Елена безнадежно развела руками, произнеся с недоумением: — Но ведь не может он вот так просто взять да и отречься от меня! Это же слишком жестоко. Ведь он знает, как я его люблю. Боже мой, люблю сильнее всего на свете! За что же он так?

Елена вдруг замерла, словно прислушиваясь к чему-то.

— А как он узнал, что я живу у тебя?

— Не знаю, — растерянно проронила Евгине. — А правда, Лена, как узнал? Значит, это они написали ему, эти старухи!

— Но они же не знают его адреса — с тех пор, как я была у него, он не написал ни одного письма…

— Значит, он написал…

Иного объяснения, собственно, и не было. Арсен написал родителям (или Елене), родители скрыли письмо, а Арсену сообщили, что Елена сейчас живет у Евгине, и уж наверняка кое-что от себя добавили, раз Арсен вспомнил в письме о Рубене Григоряне (в своем пересказе Елена не стала упоминать его имя).

Елена вдруг прижала обе руки ко рту, словно заталкивая назад рвавшийся из горла крик.

— За что так, а? Ведь они же знали, как я ждала его письма!

Евгине схватила ее за плечи и прижала к себе.

— А ты плачи, Лена, плачи, — с глазами, полными слез, говорила Евгине, — плачи, роднинки, обизателно   поможет.

— Чему поможет?

— Я разве знаю? — шмыгнула носом Евгине. — Но когда плакаешь, сердца легкий становится.

— Нет, Евгине, у меня уже нет сил на это. И слез нет. Я как будто иссохла вся…

— Что сделать для тебя, Лена джан? — спросила Евгине, снова перейдя на армянский. — Что мне делать, чтоб тебе немного полегчало? Ты только скажи. Лена, я все сделаю! Ты только скажи, я не могу видеть тебя такой!

— Ничего не надо, милая, ты и так намучилась со мной. Я знаю, ты сейчас больше меня страдаешь… Я так жалею, что навязалась тебе…

— Лена, не смей так говорить!

— Нет, правда, лучше бы я тогда уехала с Дмитрием… — Они немного помолчали, прижавшись друг к другу, не зная, о чем говорить и что делать. Потом Елена отчеканила: — Когда мне станет легче, ты передай как-нибудь Габриелу Арутюновичу, что я хочу его увидеть.

— Кого? Зачем он тебе? Если хочешь, я сейчас пойду за ним.

— Нет, сейчас ни к чему, не хочу показываться ему в таком виде.

— Хорошо, Лена. А что ты хочешь ему сказать? Если что-то очень важное, я уже сейчас передам ему.

— Нет, ничего срочного. Просто я хочу его видеть. Он такой сильный и всегда спокойный. И когда он бывает рядом, я чувствую себя увереннее.

— Он очень хороший человек, только дурак, женился не на мне, — вздохнула Евгине.

 

Утром Елена проснулась рано и, еще боясь открыть глаза, повернулась лицом туда, где, по ее расчетам, должно быть окно. Полежала так немного с трепещущим сердцем и закрытыми глазами. А потом, решившись, сразу и широко раскрыла их. И ничего не увидела: вокруг нее царила та же непроницаемая, без единого просвета, чернота…

На соседней кровати зашевелилась Евгине.

— Лена, ты уже проснулась? — шепотом спросила она на случай, если та еще спит.

Евгине говорила на армянском, Елена уже хорошо понимала.

— Я давно проснулась, — отозвалась Елена. — Уже рассвело?

— Светает. Ты все еще не видишь?

Елена не ответила. Евгине вздохнула и начала одеваться.

— Ты на работу? — спросила Елена.

— Какая работа, пойду позвоню доктору Шахгельдяну.

— Не надо доктора, — резко оборвала Елена.

— Как не надо? Он сам сказал: если что, позвони.

— Это было давно, а сейчас он мне ничем не поможет. Я знаю, что он скажет. Покой, не нервничать, дышать свежим воздухом… Устала я от всего этого. Лучше подойди ко мне. Сядь рядом.

— Что с тобой, Лена?

Евгине, полуодетая, прошлепав босыми ногами по половицам, села на край Елениной кровати. Та на ощупь нашла ее руку и сжала в своих ладонях.

— Я сейчас видела сон.

— Какой сон? — встревожилась Евгине.

— Будто я совсем маленькая, сижу у мамы на руках и почему-то плачу. А она гладит меня по голове и говорит что-то такое утешающее. И голос ее звучит до того ласково, до того нежно… Я проснулась, а у меня глаза мокрые. Наверное, во сне плакала.

— Это бывает, Лена, я тоже часто плачу во сне. Это наша женская беда, чуть что — мы в слезы.

Елена ее не слушала, думала о чем-то своем.

— Евгине…

— Что, моя хорошая?

— Я боюсь… Боюсь, вдруг ослепну… мне страшно.

— Не ослепнешь, не бойся. Я правду говорю, Лена. Я тоже видела сон.

— Какой? Расскажи.

Евгине заколебалась.

— С виду плохой сон, рассказывать не хочется. А так — хороший.

— Не бойся, рассказывай.

Евгине смешливо хмыкнула, должно быть, сон ее действительно только «с виду» был плохой. Но Елена, одолеваемая болезненным любопытством, настояла на своем.

— Хорошо, слушай. Только ты всегда помни, что наяву все бывает наоборот… Господи, даже язык не поворачивается рассказывать! — Евгине помолчала, затем брякнула, как в воду бросилась: — Ну, как будто ты лежала в гробу, а Арсен весело так смеялся. Это к добру, Лена! Это к хорошему, вот увидишь, у тебя сегодня же все пройдет! Вот увидишь!

Елена ничего не сказала, только попросила перенести подушку в другую комнату, она будет лежать на тахте.

Весь день Евгине почти не отходила от ее постели. Лишь под вечер на несколько минут вышла к соседке. Тетка Сиран только что испекла в тонире хлеб и уговорила Евгине зайти, взять горяченького для больной. Сказала: «Вдруг да захочет».

Оставшись одна, Елена сразу почувствовала себя так, как если бы ее положили в могилу. Присутствие Евгине все время отвлекало ее от мрачных мыслей, а теперь, когда она осталась одна, страх, возникший еще на рассвете и несколько подзабытый днем, опять вернулся, с каждым мгновением усиливаясь, нарастая. Она уже хотела встать, держась за стены, выйти и окликнуть Евгине, но в этот момент услышала шум автомашины, въезжающей во двор на малой скорости. Хлопнула дверца, минуту спустя из-за двери донеслись тихие голоса. Потом дверь отворилась, и у порога раздались тяжелые неторопливые шаги со знакомым металлическим позвякиванием.

— Габриел Арутюнович! — радостно воскликнула Елена. — Это вы?

Звук неторопливых шагов приблизился. Елена услышала шорох бумаги о клеенку на столе, потом ровный голос Балаяна:

— Если мне память не изменяет, я когда-то сказал, что тебе надо работать в угрозыске. Там бы тебе цены не было. Говорил?

— Ага, говорили, — пролепетала Елена, чувствуя, как от этого спокойного голоса ей самой становится спокойно, страх проходит. — Я вас по шагам узнаю!

— Вот-вот, я к тому и говорю. Ну здравствуй, молодая, красивая, очаровательная Еленочка.

— Ах, как хорошо, что вы пришли, Габриел Арутюнович. Я уже хотела за вами послать!

— Знаю, мне твоя хозяйка сказала. Ты, наверное, слышала, как мы с нею за дверью судачили.

— Слов не разобрала, — улыбнулась Елена.

Рядом с ее постелью стукнули об пол ножки стула. Зашуршала плотная бумага на столе, Елена почувствовала нежный аромат мандаринов и тихо засмеялась.

— Вы знаете, Габриел Арутюнович, на чем я сейчас поймала себя, когда вы вошли?

— На чем? — спросил Балаян, снимая оранжево-золотистую кожурку с крупного мандарина.

— Даже сказать стыдно! Вы не разлюбите меня?

— Там посмотрим. Говори.

— Я подумала, что вы для меня принесли что-то вкусненькое и неожиданное. Вы меня избаловали, просто совсем испортили!

Балаян тем временем очистил мандарин, разломал на дольки и, раскладывая их на своей широкой ладони аккуратной многоконечной звездочкой, заявил:

— Чтобы твой язычок был занят более существенным делом, я предлагаю кушать мандарины.

— Ах, как хорошо! — прожурчала Елена, блаженно закрывая глаза. — Ни за что не откажусь, мой самый… самый.

Габриел Арутюнович поднес дольки мандарина и недовольно нахмурился: Елена плакала с закрытыми глазами, слезы выкатывались из-под ее сомкнутых век.

Подождав немного, он произнес, разглядывая мандариновую звездочку на своей ладони:

— Я слышал от людей: когда плачешь с закрытыми глазами, то слезы идут внутрь и человек от этого становится косым на оба глаза. Молодым женщинам это, конечно, придает пикантности, но особенно увлекаться этим, по-моему, опасно, пожалей хотя бы мужчин…

Елена перестала плакать, но глаза не открыла, только слезы утерла кончиками пальцев.

— Что мне теперь делать, Габриел Арутюнович? Посоветуйте что-нибудь. Я получила от Арсена письмо.

— Знаю.

Габриел Арутюнович взял со стола фотографию в простенькой деревянной рамочке.

— Любительская? Послушай, Елена, откуда на тебе это платье? По-моему, такие платья носили еще после войны — строгое, с накладными плечиками.

Елена окончательно успокоилась, парировала:

— Это не я, это моя баба Оля. Она меня воспитывала… Что мне делать, Габриел Арутюнович?

— Сходство между вами поразительное. Такой открытый взгляд, светлые волосы. Она сейчас жива?

— Нет, умерла.

— И ты, конечно, плакала.

— Я ее очень любила. Наверное, нехорошо так говорить, но любила больше, чем маму.

— Вот как?!

— Она была удивительной женщиной. Работала сельской учительницей. Когда началась война и школу эвакуировали, осталась в деревне и вела подпольную работу, держала связь с партизанами.

— Вот откуда ты начинаешься, значит.

— Она говорила, что после такой войны люди во многих поколениях будут чище, пламя войны сожгло в них все дурное. Она у меня была такая идеалистка!

— Человек с добрым сердцем, подобен лучику, прокладывающему своим  внутренним светом путь во тьме. Повезло тебе.

Елена устало махнула рукой:

— Знаю. Если бы я хоть немного походила на нее… А то размазня какая-то.

Габриел Арутюнович улыбнулся:

— Самокритикнулась?! Что же, и то неплохо, значит, очухалась. Вот теперь я могу, пожалуй, ответить на твой вопрос о том, что тебе делать…

— Говорите же!

— Мой отец не был грамотным. Но человеком был мудрым. Он говорил, что счастье и несчастье — это две собаки, которые бегают друг за другом. Если встретишь одну — знай: другая где-то рядом. Так что верь своему сердцу и делай то самое, что ты и делаешь, — жди.

— Но он не хочет меня видеть!

— Хочет. Жизнь имеет смысл только тогда, когда ты живешь ради кого-то кроме себя. Ты создана для того, чтобы сделать его счастливым. Сейчас он больше всего на свете хочет видеть тебя.

— Откуда вы это знаете?

— Я знаю тебя и знаю Арсена. И еще я знаю, что на словах, под горячую руку, можно отказаться от любимого человека. Но до того трудно бывает это сделать в действительности. Уж ты поверь мне, девочка, и знай, что любовь существует не для того, чтобы делать человека счастливым, она создана, чтобы показать, насколько человек силен в страдании и терпении.

Елена сразу распахнула глаза, хотя вокруг был все еще черный, непроницаемый для нее мир, и, светло улыбнувшись, поделилась:

— В последнее время меня постоянно преследует мысль: допустим, у тебя есть родной человек, очень тебе близкий, без которого прожить не можешь ни одного дня. И вот он уходит из твоей жизни. Временно ли, навсегда ли, не имеет значения. Он уходит и, уходя, забирает с собой часть тебя. От этого ты не умираешь, нет, а просто перестаешь существовать, то есть живешь, но как будто глядишь на все со стороны. Ты уже не тот, прежний, уже другой и по-другому начинаешь думать, смотреть на людей и на их поступки. Даже улыбаешься не так, как раньше. Все по другому… все.

Балаян, посмотрев на нее, покачал головой, но ничего не произнес.А Елена спросила:

—  А  если  бы в жизни были  только злые люди и не было бы добрых, что стало бы с миром?

— В жизни есть вещи, которые на первый взгляд, кажутся одинаковыми. На самом же деле это не так. Есть ценности, которые не купить ни за какие деньги,  хоть предлагай за них плату в десятикратном размере.  Есть люди, которые способны предать в любую минуту, как бы ты не был им предан. Есть моменты, которые никогда  не забудутся, сколько бы не прошло времени. Есть потери, которые учат терпению и мгновения, заставляющие идти вперед. Вот ради таких мгновений и стоит жить.

—  Спасибо … Но вы не ответили на мой вопрос, Габриел Арутюнович.  Что стало бы с миром,   если  бы в жизни были  только злые люди и не было бы добрых?

 

— Мир бы рухнул, — не задумываясь, ответил Балаян.

— Я счастлива, что в моей жизни есть люди, которые заставляют меня смеяться тогда, когда я не хочу даже улыбаться. Ну а теперь можно есть мандарины, — заключила Елена. — Спасибо вам, Габриел Арутюнович! Мандарины чудесные, просто изумительные! И где вы их достали такие, с бензиновым привкусом?

Евгине принялась хлопотать, накрывая на стол к чаю, но Габриел Арутюнович остановил ее:

— Не надо, я скоро уеду.

— Как уедете? Так скоро? — захныкала Елена.

— Мне в канцелярию надо. Маленькое собрание созвал. — Габриел Арутюнович встал, улыбнулся Елене: — Ну пока, я еще зайду.

 

 ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

 

Арсен вернулся ветреным холодным вечером конца октября. Он вошел в пустынный двор, остановился, посмотрел на второй этаж дома, хоть и знал, что Елены там нет, однако в самой глубине души надеялся, не признаваясь самому себе, увидеть свет в окне ее комнаты. Света не было. Горели только два нижних окна. Арсен горько усмехнулся и пошел на этот свет с двойственным чувством: ему, конечно, хотелось побыстрее увидеть родных после длительной разлуки, но он также понимал, что сейчас будут не только слезы искренней материнской радости, но и неоднозначные чувства, связанные с гибелью Гришика. Острота боли от пережитого горя со временем чуть-чуть утихла, но не исчезла. А также будут жалобы на Елену, в которых наверняка больше стремления охаять ее, оправдывая себя. Попытка доказать, что Лена никак не годится ему в жены. И ради этого правда будет перемешана с ложью. А Арсену очень не хотелось всего этого слышать, зато все больше увеличивалось желание увидеть Лену, любоваться ее улыбкой, голосом, смехом.

Перед отъездом он не дал телеграммы домой, чтобы родители не устраивали празднества с непременным шашлыком из тут же зарезанного барана, на который соберется полсела. Настроение у него было  далеко  от  «шашлыков», и ему никого не хотелось видеть…

Все трое были дома, смотрели телевизор — показывали какую-то кинокомедию, и старики от души смеялись. Увидев в дверях Арсена, хором вскрикнули, загремели стульями, бросились обнимать. Отец поспешно, с виноватым видом выключил телевизор, мать с теткой Ануш запричитали было, но Арсен неприязненно поморщился и прервал их:

— Не надо. Не надо голосить, я жив, здоров, со мной, как видите, все в порядке, и слезы лить ни к чему. Лучше вон кино смотрите. Зачем выключили?

Обескураженные неожиданным холодом его тона, женщины примолкли, а потом дружно, словно по команде, захлопали дверцами буфета, загремели посудой, но Арсен опять остановил их:

— Не надо, ничего не надо, я недавно поел.

— Как же…

— Я сказал — не надо. Лучше дайте мне стакан горячего чая, а то я весь продрог, от самой асфальтовой дороги шел пешком.

Женщины снова принялись греметь посудой. Арсен прошел в кухню, под умывальником помыл руки, а когда вернулся, чай уже стоял на столе. Он сел, придвинул к себе стакан и, обжигаясь, стал прихлебывать горячий чай, не чувствуя его вкуса, но с каждым глотком ощущая, как по телу разливается хмельное тепло. Отец сидел напротив и молча, сосредоточенно курил сигарету за сигаретой, а мать с теткой украдкой утирали слезы. Арсен делал вид, что ничего этого не замечает, хотя видел все: он с болью подумал о том, что отец совсем постарел, да и мать тоже. А Ануш как была, так и осталась, вроде помолодела даже. Его сердце сжималось от жалости к отцу и к матери.

— Как там Арфик, Мушег? — спросил он наконец. — Приходят сюда?

— Нет, мы к ним ходим, — вздохнула мать.

— Здоровы, не болеют?

— Им ли о здоровье думать после того, что случилось… — запричитала Ануш.

Арсен лишь на миг поднял голову, скосил на нее глаза. Под его взглядом Ануш невольно съежилась и притихла.

— Понятно. Ну а вы тут как жили?

— Ничего, слава Богу… — кашлянув, произнес отец. — Работаем… Неделю назад свинья опоросилась, двенадцать поросят принесла.

— Ну вот и хорошо. А что нового в селе?

— Да новостей вроде никаких нет, летом померла Зарвард, и то сказать — девяносто семь лет прожила, немало…

— Отчего умерла?

— Да кто ее знает. Говорят, что и врачи помогли: поставили неправильный диагноз. Два дня пролежала и умерла.

Опять помолчали. Арсен понимал, что они настороженно ждут, внутренне готовясь к разговору о главном, — это он чувствовал по себе. Но говорить о главном ему не хотелось, он видел по напряженным, окаменевшим лицам матери и тетки, что они готовы сейчас смешать с грязью кого угодно, чтобы убедить его в своей правоте. Однако и молчать нельзя было. Не глядя ни на кого, он спросил, опустив лицо к стакану с недопитым чаем, от которого шло приятное тепло:

— Где Елена? В селе или уехала к себе? — Голос его прозвучал резко, да так, что сам не ожидал.

Женщины переглянулись между собой, безмолвно решая, кому ответить на этот вопрос. Ответила мать:

— Где же ей быть, этой бесстыжей? В селе она, живет у этой потаскухи…

— Все еще у Евгине, значит?

— У кого же еще, — вставила тетка Ануш. — Ничего не скажешь, хорошо друг друга нашли.

— Не уехала, значит… — задумчиво произнес Арсен.

— И не уедет. Как же она после всего этого посмотрит в глаза своим родителям?..

Арсен снова косым взглядом прошелся по ее лицу, сказал хрипло:

— Пора бы и умерить свою злость. Теперь-то вам она ничем не мешает.

Внутри его возникло странное чувство: легкий холодок неожиданно пробежал по всему телу, в этот миг он почти жалел, что вернулся в родные места.

Он встал из-за стола, ногой отодвинув стул, и вышел из комнаты, бросив не оборачиваясь:

— Скоро вернусь.

— Куда ты, сынок, на ночь глядя? — Мать пошла за ним. — Отдохнул бы с дороги!

Ее остановил непривычно сердитый голос мужа:

— Сиди уж! Ему лучше знать, куда идти…

Старик был прав. Арсен знал, куда ему идти.

 

После яркого электрического света на улице казалось темнее, чем было на самом деле. Арсен остановился на веранде, привыкая к темноте. Во дворе, на фоне черноты в далеких всполохах (где-то в горах бушевала поздняя гроза), медленно обозначились, выплывая из тьмы, очертания огородного плетня, домов, деревьев, дома напротив. Арсен спустился с веранды и, уже не останавливаясь, размашистым шагом направился к калитке.

Двухэтажный, под железной крышей, каменный дом Рубена Григоряна стоял на соседней улице, неподалеку от совхозной канцелярии. Там тоже свет горел только в нижних окнах, но дом, хотя он и был точно такой же, как у Арсена, как многие дома в селе, выглядел вроде веселей. Так, во всяком случае, показалось Арсену — быть может, потому, что верхние окна здесь необязательно должны были светиться, он знал, что верхние комнаты предназначены только для дачников, а в них сейчас никто не гостит. Свет в этих окнах горел лишь в летние месяцы.

Арсен в нерешительности постоял во дворе, почему-то уверенный, что самого Рубена сейчас нет дома. И верно, до него донесся приглушенный расстоянием металлический стук. За домом, в дальнем углу огорода был сарай, где Рубен держал свой мотоцикл. Арсен направился прямо туда. В сущности, это был даже не сарай, а дощатый навес, с потолка которого свисала на шнуре стосвечовая, сильно запыленная лампочка. Под ее довольно ярким светом, опустившись на корточки и смешно высунув от усердия кончик языка, Рубен протирал тряпкой какую-то шестеренку, только что вынутую из тазика с керосином. Рядом на промасленной тряпке были разложены части разобранного двигателя мотоцикла, гаечные ключи, отвертки, кусачки, плоскогубцы и прочие инструменты.

Арсен с минуту молча наблюдал за ним, стоя в темноте и не решаясь шагнуть в широкий квадрат света. Затем легонько кашлянул в кулак. Рубен обернулся, загораживаясь от света замасленной ладонью.

— Кто там? Гоарик, ты?

Арсен вышел из темноты.

— Это я. Рубен… Добрый вечер…

— Арсен? Это ты? Какими судьбами? — Крупное, словно высеченное из камня лицо Рубена мгновенно расплылось в широченной радостной улыбке. Он быстро поднялся во весь рост, растерянно посмотрел на свои запачканные руки, затем схватил тряпку, наспех вытер их и пошел было на Арсена с явным намерением его обнять. Но Арсен лишь протянул руку, и Рубен, несколько обескураженный, неловко пожав ее, машинально осмотрелся, где бы усадить гостя, но под навесом, кроме перевернутой табуретки, ничего не было.

— Освободился, значит… Это хорошо… — Он опять осмотрелся. — Чего мы тут стоим? Пошли в дом. — Он принялся мыть руки в тазике с керосином, но Арсен удержал его.

— Нет, Рубен, в дом не пойду. Я к тебе по делу заглянул, приехал-то час назад.

— Послушай, ну хоть на десять минут ты можешь зайти?

— Нет, поговорим тут.

От этого слова «поговорим», не предвещающего обычно ничего хорошего, Рубен как-то сразу успокоился, его радостную суетливость как ветром сдуло.

— Ну, раз ты не хочешь в дом, я присяду, — сказал Рубен. Опустившись на табуретку, он снизу вверх взглянул на Арсена, с усмешливой выжидательностью. — Что же, Арсен, говори, какое у тебя дело, может, чем и помогу.

Арсен понял, что Рубен уже знает, о чем будет разговор, и внутренне напрягся, как перед прыжком через опасно глубокий ров. Чтобы скрыть свое волнение, Арсен нагнулся, взял с тряпки хорошо промытую шестеренку и стал изучать ее, сам же краем глаза видел, как Рубен, не поворачивая головы, искоса наблюдает за ним.

И тут внезапно возникла мысль, от которой его прошиб холодный пот: «Зачем я здесь? Чего я жду? Что он может мне сказать?» И увидел себя как бы со стороны, представил, как, жадно выдавливая слова и униженную улыбку, выспрашивает у своего товарища, односельчанина: правда ли то, что родители написали про Елену… Представил, как Рубен медленно встает с табуретки во весь свой громадный рост и, глядя на него сверху вниз, с презрительной усмешкой говорит ему, что сказал бы любой на его, Рубена, месте: «Если бы ты приехал из санатория и задал бы мне этот вопрос, я бы вышвырнул тебя отсюда и затоптал бы вон в той луже…»

— Что же ты молчишь, Арсен? Говори же.

Арсен не ответил. Рубен достал из кармана смятую пачку «Авроры», вытянул одну сигарету, потом протянул пачку Арсену. Тот машинально взял. С минуту оба затягивались, словно до этого месяц не курили. Рубен, внимательно наблюдая за тем, как малиновый огонек его сигареты медленно покрывается серым налетом пепла, заговорил ровным, спокойным голосом:

— Ты правильно сделал, Арсен, что не заговорил. Значит, совесть твоя еще при тебе. Не знаю, кто и что тебе написал про Елену, но написал неправду. Понимаешь, Арсен? Женщину, которая не по зубам, едят глазами и сплетнями. Неправду тебе писали. Такие женщины, как она, не так уж часто встречаются нашему брату. Оболгали ее. — Он снова затянулся, потом бросил окурок на земляной пол и придавил ботинком. — Один раз ты уже взял грех на душу, после твоего письма она ослепла.

— Как ослепла? — не понял Арсен, решив, что это какое-то иносказание. — Что значит ослепла?

— Обыкновенно. Перестала видеть. Доктор Шахгельдян сказал, что это от нервного потрясения… Подумал бы, прежде чем написать такое.

— Как она сейчас? — резко спросил Арсен.

— К счастью, через две недели это у нее прошло. Она опять выходит на работу. За это надо Евгине спасибо сказать, ухаживала за ней, как за родным дитятей. — Он опять достал спички. — У тебя сигарета погасла.

Арсен склонился над его могучими ладонями, сложенными ковшом, внутри которого трепетало пламя спички.

— А теперь ступай, Арсен. Иди к ней. Тебе возле меня делать нечего.

— Да, пожалуй… — пробормотал тот, повернулся и вышел из-под навеса.

Открыла ему Евгине и, коротко вскрикнув, попятилась, прижав обе руки к щекам.

— Добрый вечер, Евгине, — произнес Арсен, сам растерявшийся из-за ее реакции, разводя руками и глуповато улыбаясь, боясь спросить о том, ради чего пришел сюда.

Евгине даже не отреагировала на его приветствие, просто не сообразила, что ответить, и, вероятно, даже не слышала его слов. Смотрела на него своими большими округлившимися глазами, словно видела перед собой ожившего покойника.

— А где Елена? Она у тебя?

Евгине наконец обрела дар речи.

— Спит она, только что заснула. — И неожиданно засуетилась: — Господи, чего мы через порог! Входи же!

— Я не сплю! — крикнула Елена из соседней комнаты. Арсен бросился на ее голос, но в этот момент в черном дверном проеме спальни (там был потушен свет), словно привидение, возникла Елена в длинной белой ночнушке.

И не успел Арсен опомниться, как Елена, повиснув на его шее, так и замерла, блаженно закрыв глаза и прижимаясь щекой к его щеке.

А в сторонке Евгине уголком головного платка утирала слезы. И непонятно было, плачет ли она от радости за Елену или от сознания того, что уж теперь-то Елена непременно уйдет от нее и она опять останется одна в этих четырех стенах, одинокая, никому не нужная…

Потом они долго сидели рядом на тахте, боясь прикоснуться друг к другу, и молчали, страдая от того, что после столь долгой разлуки им, оказывается, не о чем поговорить. И не знали они, что ни одного мгновения не молчат, что только тем и заняты, что разговаривают друг с другом, задают бесчисленные вопросы, получают на них ответы; и все это — молча, не произнося слов, потому что инстинктивно боялись произнесенных вслух слов, которые непременно прозвучат совсем не так, как звучат они внутри каждого из них, и, прозвучав вслух, обретут совсем не тот смысл, который несут в себе, когда их произносишь молча, в душе; и ответы эти будут совсем не те, которые слышишь, когда они звучат безмолвно…

В это время Евгине металась из комнаты в кухню и обратно, выставляя на стол все, что можно было выставить к чаю. Поставила и вино, и бутылку тутовой водки, но, поразмыслив, убрала и то и другое. Потом спохватилась: со стороны это, наверное, выглядит смешно — то выставила напитки, то тут же убрала, не дав гостю дотронуться до них. Хотела снова поставить на стол, но, подумав, решила, что так получится еще смешнее. Краем глаза взглянула на Елену и Арсена — смеются или нет, убедившись, что они ничего не заметили, успокоилась и унесла вино и водку.

— Ты уже был дома? — спросила Елена.

Арсен молча кивнул. Подождал, спросит ли еще что-нибудь.

Елена не спросила, но вопрос был на ее лице, и он ответил на него вслух:

— Уедем отсюда, Лена!

«Когда?» — последовал безмолвный вопрос.

— Завтра же уедем.

«А куда?»

— Уедем куда угодно, только бы не оставаться здесь. Мир велик, уж как-нибудь не пропадем…

Елена положила свою теплую ладонь на его руку, лежавшую на столе, и с нежностью погладила ее.

— Делай так, как ты считаешь нужным. А я — с тобой.

Ее ладонь продолжала ласкать руку мужа. Арсен чувствовал шершавое прикосновение ее пальцев, и непонятная боль внезапно сжала его грудь. Он не сразу понял, чем вызвана эта боль. Потом взял руку Елены, осторожно перевернул ладонью вверх. На когда-то розовых и мягких, как у ребенка, подушечках ее пальцев наслоилась жесткая, слегка потемневшая от въевшейся грязи мозолистая кожа.

«Трудно было?» — спросил молча.

Елена посмотрела на Евгине, разливающую чай по стаканам.

«Разве трудность в этом?» — грустно улыбнулась.

Арсен легонько пожал ее руку: «Знаю, Леночка», еще раз пожал чуть посильнее: «Все знаю, милая».

 

Потом они пили чай с кизиловым вареньем, и неважно заваренный чай казался им бесподобно вкусным, а засахарившееся варенье представлялось пищей богов; они шутили, хотя и понимали, что шутки у них насквозь пропитаны горечью и смех звучит натянуто от первого возбуждения. Каждый из них в глубине души — возможно, сам того не сознавая — думал совсем о другом: Арсен о том, остаться ли ему здесь с Еленой или пойти к себе домой, но захочет ли она пойти с ним? Скорее всего, не захочет. Тогда как же ему быть? Елена думала: отказаться ли ей, если Арсен будет настаивать на том, чтобы пойти домой, а если отказаться, то не обидится ли он, а если обидится, то не станет ли сгоряча искать причину ее отказа в чем-то другом, не в том, что есть в действительности? Да и стоит ли обижать его в первые же минуты встречи после долгой разлуки? Хватит ли у нее духа — обидеть его отказом вернуться в дом, откуда ее выгнали. Она, конечно, будет права, если откажется, и он должен ее понять, но надо ли обрушивать на него сразу так много; не лучше ли самой немного поступиться собственным самолюбием ради спокойствия Арсена?..

Евгине в это время размышляла о том, что, пока Елена жила у нее, ее собственная жизнь была наполнена каким-то смыслом. Она была кому-то нужна, кто-то ждал ее в этом доме, кого-то она сама ждала. И, хотя Елена доставила ей немало хлопот и волнений, а может быть, благодаря этим хлопотам, Елена стала ей очень дорога, как бывает дорог матери ребенок, доставляющий ей больше всего огорчений… Теперь-то, конечно, Елена уйдет от нее и жизнь в одиночестве опять станет постылой, тусклой, лишенной смысла; и она, как прежде, будет приходить в опустевший дом, где никто не будет ждать. Откроет дверь своим ключом, войдет в нетопленую комнату, одна неохотно перекусит тем, что окажется под рукой (для кого готовить горячее?!), ляжет в холодную постель и станет ждать наступления рассвета, чтобы отправиться на работу, к людям, потому что на людях легче заглушить черную тоску одиночества. Все это она познала за свою жизнь, и не раз…

Улучив минуту, когда Евгине вышла из комнаты, чтобы принести еще варенья, Арсен тихо спросил:

— Ну как ты решила, Лена, пойдем домой или хочешь пока остаться здесь?

И Елена сделала то, чего не могла не сделать, — поступилась своим самолюбием ради покоя Арсена. Она прижалась щекой к его руке и прошептала, блаженно закрыв глаза:

— Чтобы рядом — и врозь?.. Нет, родной, пойдем уж вместе.

Арсен взглянул на нее, сердце его учащенно забилось, он встал, легонько дотронувшись до плеча Елены. Прежде чем последовать его примеру, Елена подняла глаза на Евгине и встретилась с ее потухшим взглядом. Евгине тоже встала и, непонятно зачем, стала вытирать о фартук и без того сухие и чистые руки.

Арсен подошел к ней.

— Ну что же, Евгине, сказать тебе: мол, спасибо за все? Это значит ничего не сказать…

— Не надо ничего говорить, — перебила Евгине. — Ничего не надо!

— Ладно, не буду. Но одно все же скажу: это счастье, что на земле живут такие люди, как ты. Побольше бы вас… — Неожиданно он взял ее за голову, притянул к себе и поцеловал в обе щеки. — Прощай, милая, кто знает, когда еще свидимся.

— Ты только Елену береги! А теперь — уходи, мы с ней без тебя попрощаемся. Вон, возьми чемодан, я все туда уложила, пока вы тут разговаривали. — И вдруг закричала: — Уходи же, чудовище!

Арсен взял чемодан и вышел. Остановился под навесом, прислушался к голосам из комнаты — сквозь закрытую дверь прорывались приглушенные причитания. Арсен растроганно чертыхнулся и прошел через двор к калитке, подальше от дома, чтобы не слышать.

Елена вышла через несколько минут. В темноте Арсен не видел ее лица, но по тому, как ее фигурка съежилась и стала маленькой, он понял, что прощание было трудным. Он пошел навстречу, взял под руку, она все еще продолжала всхлипывать. Он не знал, какие тут нужны слова утешения, да и нужны ли, потому и молчал. Выходя из калитки, не сговариваясь, они повернулись и посмотрели на освещенное окно. Евгине стояла посреди комнаты, прислонившись большим животом к столешнице, и, о чем-то задумавшись, держала на весу две пустые чайные чашки, должно быть, собравшись их помыть, но забыв, зачем взяла.

Елена резко повернулась и пошла вперед так быстро, что Арсен невольно выпустил ее руку. И так, врозь, они шли по темным безлюдным улицам. Уже на подходе к дому мужа Елена несколько замедлила шаг. Арсен тоже приостановился и спросил:

— В чем дело, Лена?

— Ты только… ты только не требуй, чтобы я зашла к ним, ладно? Потому что… получается, из-за меня… стыдно мне, я не смогу… — пробормотала Елена, покручивая пуговку его пиджака. — Это потом… Ни я, ни они этого не сможем сделать. Опять выйдет фальшивая игра, а я уже устала от нее.

И больно, и обидно было Арсену слушать это — родители все же, не чужие. Но он не проронил ни звука, понимая, что Елена права. Они молча вошли во двор, посмотрели на окна дома — там горел свет, ждали Арсена.

В дальнем углу двора в темноте стоял отец, курил. Арсен заметил его. Они с Еленой так же молча поднялись наверх, молча же вошли в свою комнату, зажгли свет. В комнате ничего не изменилось: все стояло на своих местах, видимо, сюда входили лишь затем, чтобы прибрать. Меж тем комната показалась им холодной и неуютной, словно они по ошибке попали в нежилое помещение. Елена как была в плаще, так и осталась стоять в нем, растерянная и подавленная. Арсен, искоса посмотрев на нее, кусал губы. На миг его обожгла страшная, Бог весть откуда взявшаяся мысль: «А вправду ли я люблю эту женщину? Или сам себя обманываю?»

— А, черт… — произнес он, неожиданно для себя, вслух.

— Что? — спросила Елена. Он не ответил. Она нервно хрустнула пальцами и, глядя на Арсена расширенными от ужаса глазами, проговорила слова, которые ее же и испугали: — У меня такое ощущение, что во мне что-то сломалось и я больше не люблю тебя… Мы стали чужими! Такое может быть?

Арсен так смотрел на нее, будто это была не Елена, а откуда-то взявшаяся ее тень, самой же Елены не было.

— Мистика какая-то… — прошептал он.

— Что?

— Я только что подумал то же самое о тебе…

— Ты?.. Нет… Нет!

— Конечно нет! — Арсен шагнул к ней, сдвинув с места кровать, приняв в объятия со стоном бросившуюся к нему Елену. — Чертово наваждение! Это, наверное, от этой дурацкой комнаты, от этого дурацкого холода… Не верь… не верь мне, Леночка, не верь ни мне, ни себе, милая, любимая, бесстрашная моя девчонка!

— Да… да… да… — только и в силах была пролепетать Елена, захлестнутая волной долго и упорно подавляемой нежности, которая, наконец-то, вырвалась на простор от волшебства прикосновения дорогого ей человека. — Да, милый… да… не верю ни тебе, ни себе…

— Все ложь — слова, комната, холод, неуют… Все ложь…

— Да, да, все ложь… — исступленно шептала Елена, чувствуя, как в комнате становится теплее и как тепло это сладостными волнами накатывается на нее: одна за другой, одна за другой, заливая с головы до ног хмельным, дурманящим счастьем.

 

Утром, когда Елена проснулась и, не открыв глаза, потянулась к Арсену, его рядом не оказалось. Она мгновенно и окончательно сбросила с себя остатки сна, испуганно осмотрелась. Арсена в комнате не было. Может, в гостиной? Прислушалась: не раздадутся ли шаги. Было тихо. Она окликнула. Арсен не ответил. В груди у нее заныло от предчувствия того, что Арсен, наверное, спустился вниз, чтобы поговорить с родными. Переход от счастливого полусна, в котором она пребывала до этой минуты, к живой, трезвой реальности оказался настолько резким, что несколько минут она лежала, плотно зажмурившись, заставляя себя вернуться в тот радостный полусон. Вернуться не удалось, мешали безрадостные догадки, связанные с тем, что происходит сейчас там, внизу, на родительской половине дома. Эти догадки лишали ее покоя своей устрашающей несправедливостью. Вероятно, ей было бы намного легче, если б она сейчас тоже была там. Но ей не хотелось туда. И не только потому, что мешала неприязнь к этим людям, с этим она бы справилась. Просто она боялась, что ее присутствие каким-то образом может усложнить или обострить разговор, который наверняка происходит на эмоциях. В конце концов, понять родителей Арсена тоже можно: он уходит из отчего дома, и в этом, конечно, виновата она, Елена, чужая женщина, вошедшая в этот дом и внесшая разлад в мирную, работящую, дружную семью. Так, по крайней мере, считают они… Об этом и говорят всюду.

Ей стало невмоготу без движения лежать и путаться в догадках. Она сбросила с себя одеяло, встала, оделась, привела себя в порядок. Взглянула в окно — утро было сырое, по улицам стелился туман, но дождя, кажется, не было. И на том спасибо! Было бы уж слишком обидно уходить в дождь… Но чем-то надо себя занять! Невыносимо вот так сидеть у окна и чего-то ждать. Она убрала кровать, подмела пол, расправила занавески на окнах, задвинула стулья в свободные углы. Что еще? Думай, думай! Придумай себе занятие! Ага, книги на этажерке вон в каком беспорядке — это, конечно, дело рук Дмитрия! Он тогда переворошил все книги на полках, ужасно любит копаться в книгах, но никогда не приведет их в порядок!

Елена сняла книги, перетерла обложки, корешки, вытерла пыль с полок и снова расставила все по местам. На это у нее ушло не более получаса. А Арсен все не приходил.

Елена постояла посреди комнаты, держа в руке пыльную тряпочку, послушала, не раздадутся ли знакомые шаги на деревянных ступеньках, потом все же не выдержала — выйдя на веранду, выглянула во двор. Но и там никого не было. Она вернулась в дом, взяла первую попавшуюся книгу, села у подоконника, решив заняться совершенно бессмысленным по своей невыполнимости делом — заставить себя читать. И конечно, ничего из этой затеи у нее не вышло. Через несколько минут она поймала себя на том, что без конца натыкается на знакомые слова, которые никак не складываются в нормальную фразу. Тогда она закрыла книгу.

 

Директор совхоза Габриел Балаян был в кабинете один. Он сидел за большим столом и, ероша пятерней седые волосы, что-то писал. Увидев в дверях вошедшего без стука Арсена, он удивленно вскинул брови.

— Ты?..

— Доброе утро, Габриел Арутюнович!

— Послушай, ты когда приехал? — Директор вышел из-за стола, с размаха пожал протянутую Арсеном руку. — Ну, я рад, дорогой мой, уж так рад, что не могу сказать! Садись, рассказывай.

— О чем?

Директор слегка смешался.

— Ну, это, знаешь ли… Всякое случается. Люди же мы…

— Да нечего мне рассказывать. Лучше вы расскажите, как дела в хозяйстве.

— Дела обыкновенные. В прошлом году получили неплохой урожай.

— А как мой молодняк у Большого оврага?

— Если верить Рубену, через два года мы получим там самый большой урожай в районе, Мамунца переплюнем. Так что спасибо тебе за эти гектары и — с Богом, принимайся за дело!

Арсен молча покручивал на столе крышку чернильницы. Директор насторожился.

— Чего молчишь? Думаешь, обидим Рубена? Так ведь он сам ждет не дождется, когда ты вернешься! Не веришь? Хочешь, позову сюда, он сам скажет?

Арсен насадил крышку на пустую чернильницу.

— Да нет, Рубен тут ни при чем. Просто я не могу здесь оставаться.

Директор резко вскинул голову, словно его ударили в подбородок.

— Постой, Арсен, ты что это говоришь? Как это — не можешь?

— Да вот так, не смогу — и все, — пожал плечами Арсен. — Жить в своем селе и не сметь глядеть в глаза своим односельчанам, чувствовать себя каким-то изгоем, ловить на себе то жалостливые, то злые взгляды…

— Послушай, — перебил его директор, — но ты же не преступник. Ну, случилась беда, трагическая случайность. Ты же не нарочно…

— Может, я и не преступник, только от этого мне не легче.

— Кажется, плохо стал ты думать о тонашенцах. Вроде не первый день их знаешь. Только что вернулся, еще никого не видел, ни с кем не разговаривал.

— В том-то и дело, что и видел, и разговаривал.

— С кем? Когда?

Арсен подавил вздох. Сказал медленно, с трудом:

— Вчера вечером. Я сперва зашел к сестре. Думал, вместе на кладбище сходим, посидим у могилки Гришика. У них-то боль за это время хоть немного, да притупилась. А у меня все это свежо, саднит внутри, ведь сам же, своими руками… Я до сих пор вижу во сне его распахнутые неподвижные глаза. Они будто с укором смотрят на меня… По ночам просыпаюсь весь в поту, а потом боюсь заснуть. И эти глаза, и струйка крови из уха, и грязный плащ… Это у меня никогда не кончится. Это — на всю жизнь…

— И что же сестра, Мушег? — спросил директор.

— Его не было дома. А Арфик, как увидела меня в дверях, только и сказала: «Мы чужие, Арсен, уже чужие, и тебе в этом доме делать нечего». И я молча ушел, как побитая собака, покорно признавая свою вечную вину перед ней и ее святое право — гнать меня взашей… Страшное это чувство — признавать чужое право затаптывать тебя в грязь. Чем-то рабским от этого отдает. Врагу не пожелаю.

— М-да… — задумчиво произнес директор. — Что же дальше-то было?

— Первое, что мне захотелось сделать, — это сесть в автобус и уехать куда повезет. Но подумал о Елене: столько ждет, хотя могла бы уехать, и никто не осудил бы ее за это.

— Каюсь, Арсен, — произнес директор, смущенно подергав мочку уха, — после суда я сам уговаривал ее уехать. Думал, так ей будет лучше. А она, видишь, иначе рассудила… Она — человек, вот что я тебе скажу. И как у тебя тогда рука поднялась написать ей такое!..

— Я и сам не знаю. Какое-то затмение нашло. Моя тетка такое про нее написала, что… Ну вот, из-за Елены я вчера не уехал. От магистрали отправился в село. Попадались попутные машины, но всякий раз я, как мелкий воришка, прятался за придорожные кусты. Боялся, водитель окажется знакомым…

— Это ты зря, — с укором покачал головой директор.

— Зря или не зря, а так было. Все то же рабское чувство гнало меня от людей. — Арсен взял со стола полоску бумаги и стал накручивать ее на палец. — Прихожу, значит, домой, наши телевизор смотрят. Какую-то комедию. Смеются так весело. Увидели меня, повскакивали с мест, торопливо выключили телевизор — как же, траур, а тут телевизор. Никак нельзя!.. И сразу на лицах вселенская скорбь — это по Гришику. Оскорбленная святость — это уже к Елене относилось. Тошно мне стало. Так тошно… Гляжу на эту тетку свою, а в голове только одно: ведь это из-за нее чуть не все село настроилось против Елены.

— Ну, тонашенцев не так-то просто… Я знаю людей, они относятся к ней с любовью и пониманием.

— Однако ж винили ее чуть не во всех бедах, какие бывали в селе.

— Это тебе Елена рассказала? — спросил директор.

— Да нет, она-то как раз все от меня скрывает, даже сейчас ничего не говорит. Со слов моих же родных узнал полчаса назад. Послушать их — так и снег зимой она насылает.

— Да-а… было такое, ничего не скажешь. Нет-нет, да ушки свои покажут и патриархальщина наша, и всякие там суеверия, и… Ну, в общем, это ведь, сам понимаешь, не со зла.

— Зло никогда не бывает одной масти, уж вы-то должны это знать.

— Знаю, Арсен, все знаю… А твой уход из села — чья идея? Твоя или Елены?

— Ну вот и вы туда же, — горько произнес Арсен.

— Что я? — не понял директор.

— За минуту вы успели дважды ее заподозрить в чем-то. Да не ее, а моя идея, моя!

Директор смешался.

— Гм… действительно, как-то… Ладно, прости… — Он поднял глаза на Арсена. — Но я все-таки не понял, зачем ты уходишь? Что тебя гонит из села?

— Все то же… ну, назовем это так: комплекс, — усмехнулся Арсен.

— Ничего не понимаю. Какой комплекс?

Арсен вздохнул.

— От себя не убежишь, так хоть подальше от всего… Поймите, я должен избавиться от этого сволочного чувства постоянной своей вины, оно мне жить не дает. А здесь это невозможно, все перед глазами.

Директор с сомнением покачал головой.

— Интеллигентские штучки… А может быть, ты и прав. Не знаю, не мне судить.

— Я тоже не знаю, но не вижу иного выхода.

— Значит, ты твердо решил. Та-ак… Ну а как же твои задумки и все прочие благие намерения? У тебя их, помнится, был целый ворох.

Арсен не ответил. Думал о том, что он, кажется, в чем-то зашел в тупик.

— Ну что же, Арсен, как говорится, дело хозяйское. Удерживать тебя не смею, хотя скажу честно: нам тебя очень будет не хватать.

— Ну, это вы чересчур. Все знают: незаменимых людей нет.

— Не понимаю… — Директор запустил в волосы свою пятерню, поворошил их. — Ты тут столько сделал! Тебе самому не жалко бросать все это?

— Не надо об этом, Габриел Арутюнович.

— Послушай, а твоя диссертация? Ты о ней подумал?

— Она никому не нужна, кроме меня. Это несчастный пример всех диссертаций, — усмехнулся Арсен. — Ампелография как-нибудь обойдется без моей диссертации.

— Это как сказать. Ну да ладно, чем я сейчас могу быть тебе полезен?

— Если можно, дайте мне машину до Степанакерта.

— Твой служебный «газик».

— Нет, его не хочу…

— Понятно. Тогда возьми мою. Алеша ее пригонит назад.

На том и расстались.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

— Я вижу, ты все успела сделать. Даже пореветь немного, — сказал Арсен, входя в комнату.

Елена вскрикнула и бросилась ему на грудь.

— Где ты был? О чем только я не передумала! Ну где ты был?

— Везде, Лена, везде побывал. По дороге расскажу. Чемоданы готовы? — Он посмотрел в угол комнаты. — Отлично. А теперь возьми свой, он полегче, и ступай на улицу, там нас директорский «уазик» дожидается. — Заметив, что Елена колеблется, Арсен успокоил ее: — Не бойся, во дворе никого нет и разговоров не будет. Я с родителями поговорил. Все будет нормально. Впрочем, пошли вместе. — Он взял оба чемодана. — Ты ничего не забыла?

Во дворе действительно никого не оказалось. Елена села в директорский «уазик», шофер Алеша уложил чемоданы в багажник. Поскрипывая рессорами, «уазик», покинув двор, доехал до поворота. Елена, обернувшись назад, посмотрела в сторону удаляющегося дома, и ее сердце пронзила боль. Там, на углу, чуть заметные, стояли родители Арсена, глядя то ли со скорбью, то ли с грустью вслед машине. Водитель же переключил скорость, и автомобиль быстро покатился по безлюдным улицам.

 

Елена ломала голову, силясь представить себе, что же такое произошло между Арсеном и его родными, что они молча, без скандала, которого, естественно, следовало ожидать, согласились или уж, во всяком случае, смирились с уходом сына из отчего дома, но так и не нашла вразумительного объяснения, а спросить Арсена не решалась. Да и не смогла бы, если б и решилась. Арсен сидел рядом с Алешей и неохотно, односложно отвечал на вопросы любопытного молодого водителя. Елена, сидевшая сзади у дверцы, не спускала глаз с лица Арсена и с горечью видела, как по мере приближения к мосту его лицо все больше и больше мрачнело. Наконец, после очередного Алешиного вопроса, он не выдержал и сказал:

— Алеша, давай немного помолчим…

Парень обиженно умолк и принялся смотреть на дорогу с преувеличенной сосредоточенностью.

При выезде из села Арсен попросил свернуть на окраину, где было кладбище. Через несколько минут машина остановилась возле простенькой кладбищенской ограды. Арсен вышел, потом вопросительно взглянул на Елену.

— Мне можно? — неуверенно спросила она.

Они шли мимо могильных холмиков и памятников, и по тому, как Арсен уверенно, не оглядываясь, шел прямо к могилке Гришика, Елена поняла, что он вчера уже здесь был.

Они молча постояли возле могилки из простого серого камня, с короткой позолоченной надписью с двумя датами и овальной фотографией лопоухого, улыбающегося мальчика с вихрастой головой.

Елена наклонилась и коснулась губами фотографии, потом убрала два сигаретных окурка, кем-то сюда брошенных. Арсен, дотянувшись до ее плеча, сказал осипшим голосом:

— Пойдем, Лена!

Елена встала, вынула из кармана платок, вытерла мокрое от слез лицо. Арсен взял ее под руку и повел к машине.

Когда выехали за пределы района, Елене стало страшно. Куда они едут? К кому? Где собираются жить? На какие средства? Чем будут заниматься? До этой минуты все эти вопросы как-то не занимали ее слишком глубоко. Вероятно, потому, что до этого она жила ожиданием возвращения Арсена. У нее была работа, крыша над головой, Евгине. Но вот всего этого разом не стало, и вопросы наваливались на нее один за другим, требуя четкого ответа. И еще одно она поняла, пожалуй, самое тяжкое: Арсен как агроном теперь долго будет не у дел! Как это перенесет? Вчера он сказал — куда глаза глядят… Легко сказать, а жить-то надо, а выращивать виноград надо?

Елена дотронулась до плеча мужа:

— Куда мы сейчас едем?

Арсен, удивленный этим простым и в то же время неожиданным вопросом, отсутствующе взглянул на нее, как бы силясь сообразить, о чем это она? Елена поняла, что некстати полезла со своим вопросом — он в этот момент думал о чем-то своем.

Областной центр, сравнительно небольшой, но очень уютный городок, встретил их холодным проливным дождем.

— И что вам за охота — ехать куда-то, будто в своем доме негде жить… — въедливо нудил Алеша, то и дело протирая рукой запотевшее изнутри переднее стекло.

— Послушай, ты перестанешь наконец причитать? Или уж придумай другие слова, что ли? — сердито одергивал его Арсен, поднимая глаза на притихшую Елену, и без того испуганную неизвестностью, в которую они ехали, а мрачная погода усиливала ее страхи.

Минут через десять остановились у железных крашеных ворот. Арсен вышел из машины.

— Посиди тут, я сейчас, — сказал он Елене и, подняв воротник плаща, вбежал в открытую калитку.

Двор был просторный, с несколькими старыми тутовниками. В глубине двора стоял одноэтажный домик под красной черепичной крышей. На крыльцо вели деревянные расшатанные ступеньки. Поднявшись по этим ступенькам, Арсен неуверенно постучался. Открыла ему молодая женщина в цветастой косынке, сбившейся на затылок, и в переднике, обсыпанном мукой.

— Здравствуй, Мария, — произнес Арсен, несмело улыбаясь.

У женщины от удивления брови разъехались к вискам.

— Ой, Арсен! Вернулся! Господи, когда же это? — Она принялась торопливо вытирать руки о фартук. — Здравствуй, родной! Ты когда вернулся?

— Потом, Мария, потом обо всем расскажу подробно, — проговорил Арсен, крепко пожимая ее руку. На душе стало легче от теплоты первой минуты встречи. — А Шагена нет дома?

— Шаген на работе, скоро должен прийти. Входи же!

— Нет, Марго… Я, понимаешь, не один…

— Как не один? А кто с тобой?

— Жена. Она на улице ждет, в машине…

— Елена? Сумасшедший, как ты ее оставил там, под дождем?

— Да я же говорю, она в машине.

Но Мария уже не слушала его. Проворно спустившись с крыльца, побежала к воротам, шлепая по грязи стоптанными мужскими туфлями.

Спустя несколько минут она вернулась под руку с Еленой. За ними, слегка ссутулившись, то ли под тяжестью чемоданов, то ли из-за дождя, семенил Алеша с мировой скорбью на лице.

Поставив чемоданы в небольшой прихожей, он стал прощаться. Хотел, пока еще засветло, вернуться в село. Но не трудно было догадаться, что уедет он все же утром — куда сейчас, в такую погоду! Решил, видимо, заночевать у каких-то своих знакомых. Уже в дверях он все же успел еще раз сказать:

— Зря вы все это затеяли, в деревне бы остались…

В доме было три комнаты. В одной из них и принялась устраиваться Елена с помощью Марии. Глядя на них, Арсен невольно улыбался: женщины общались так, словно знакомы были с детства, хотя на самом деле виделись только раз, на свадьбе, и не перекинулись ни единым словом.

Вскоре с работы вернулся Шаген. Коренастый, небольшого роста немногословный крепыш. Сняв в передней насквозь промокший плащ, он вошел в комнату, спокойно, без всяких признаков эмоций, взглянул на Арсена, потом на Елену.

— У нас гости? — произнес он равнодушным тоном, от которого Елену едва не бросило в дрожь. Потом подошел к Арсену и крепко пожал ему руку. — Здорово! Когда вышел?

— Откуда вышел? — не сразу понял Арсен, решив, что тот хочет знать, когда выехали из села.

— Из тюрьмы, говорю, когда вышел?

Елену покоробило слово «тюрьма». Она быстро перевела взгляд на Арсена, ожидая от него такой же реакции, и удивилась, когда муж неожиданно рассмеялся.

— Три дня назад.

— Поздравляю. А это кто, твоя жена?

— Угадал.

— Она изменилась с тех пор. Здравствуйте!

Елена нерешительно кивнула, явно ошарашенная столь странным приемом, и уже начала тревожиться: не ошибся ли Арсен, остановившись именно в этом доме?

Но тут вмешалась Мария.

— Послушай, — набросилась она на мужа, — ты бы хоть улыбнулся людям, а то вон Елена чувствует себя неловко!

Шаген с таким искренним недоумением посмотрел на Елену, что у нее отлегло от души.

— Почему неловко? Разве этот дом для тебя чужой? — Он повернулся к жене. — А ты бы лучше на стол накрыла, люди с дороги, а мы их улыбками кормить, да?

Когда сели за стол, Арсен рассказал о причине их приезда. Шагена он знал давно, когда-то вместе служили в армии. После армии встречались реже, разве когда Арсену по служебным делам приходилось приезжать в областной центр, а у Шагена и вовсе не было дел в селе. Так что внешне их дружба никак не проявлялась. Но Шаген был из тех ребят, на которых в трудную минуту можно смело положиться. Именно поэтому Арсен решил остановиться у него.

Молча выслушав рассказ Арсена, Шаген прямо сказал:

— Без прописки на работу не возьмут.

— Прописка будет, — заверил Арсен. — Я пока не знаю, у кого прописаться, но…

В этот момент Шаген протянул руку, чтобы взять с тарелки маринованный перец, и, услышав слова Арсена, поднял взгляд.

— Как не знаешь? У меня! Площади у нас хватит на всех. — Облюбованный перец он все-таки взял, потом сказал спокойным, деловым тоном: — Главное чтобы нашлась для тебя подходящая работа. А с пропиской я и сам постараюсь помочь. И жить будете у нас. Вон там комната пустует.

— А ну как нагрянут гости? — с улыбкой спросил Арсен.

— Обойдутся. На худой конец отправим к родителям Марии, вон, через два квартала от нас. Там, ты сам видел, тоже есть две комнаты наверху. — И Шаген с аппетитным хрустом откусил половину огромного крепкого засоленного перца.

 

В областном центре Арсен с Еленой пробыли немногим больше недели. Арсен обошел почти все крупные предприятия города: обувную фабрику, «Каршелккомбинат», электроламповый завод, авторемонтные мастерские. У проходной каждого из этих предприятий висели аршинные объявления с перечнем чуть ли не всех известных профессий, которые здесь требовались. Арсену, однако, места не нашлось.

«Паспорт, трудовую книжку», — требовали у него в отделах кадров. И буквально преображались в ту или другую сторону, в зависимости от личных склонностей, менталитета и прочих вещей, — становились либо неприступно строгими и коротко отрубали: «Для вас ничего», либо, наоборот, медово-приветливыми: «Мы, понимаете, конечно, со всей душой, но, к сожалению, такое, понимаете, дело… если бы вы пришли вчера (неделю, месяц назад)…»

— И не спрашивали, что за статья? — позже поинтересовалась Мария.

— Им хватало и самой отметки в паспорте, — с горечью отвечал Арсен. — Да ну, примут, а ты вдруг возьмешь и ограбишь фабрику или взорвешь мастерскую. Нет… нам тут, кажется, делать нечего.

— А куда же вы теперь? — спросила хозяйка дома.

Арсен с усмешкой ответил:

— Родной Карабах отказывается нас принять. — Он обхватил за плечи Елену, совсем уже приунывшую. — А давай-ка, Леночка, махнем с тобой в Баку, а?

— Что-о? — У Елены даже глаза округлились, до этой минуты вообще речи не было о Баку. — Что же мы там будем делать?

— Понятия не имею. В большом городе уж наверное что-нибудь для нас найдется. Там, на всякий случай, дальние родственники имеются. В конце концов, поживем в свое удовольствие, попробуем цивилизации, подышим морским воздухом. Чем мы хуже других? Нам ведь тоже не противопоказаны городские приятности. Тем более у меня денег много. Не вечно же нам грязь месить да недельной выпечки хлеб есть. Будем есть городской хлеб!

Наигранно-беспечный тон Арсена, конечно, не возымел особого действия на Елену. Она думала о том, что для нее начинается новая безвестность, а для Арсена… вряд ли «городской хлеб» пойдет ему впрок.

— Как ты решишь… — проговорила она подавленно, в душе, однако, надеясь, что Арсен изменит еще свое решение, хотя и не знала, насколько это будет лучше, — одна безвестность сменится другой.

С тяжелым сердцем попрощались они с хозяевами этого гостеприимного дома и уехали, накануне позвонив Эдуарду в Баку.

 

Как и надеялась Елена, Эдуард встретил их и прямо с вокзала отвез к себе домой. Римма расцеловала Елену, затем протянула руку Арсену.

— Вот ты какой! В прошлый свой приезд Лена много рассказывала о тебе.

— А мне про вас говорила, — ответил Арсен несколько растерянно. С первых же слов эта женщина повела себя так, словно была его дальней знакомой.

— Ну а теперь, Леночка, покажи мужу, где привести себя в порядок с дороги, и — за стол, мы еще не завтракали, ждали вас. — Она направилась в кухню, бросив на ходу: — Елена, потом зайди ко мне, поможешь.

В кухне между ними, естественно, разговор зашел о том, что произошло с тех пор, как они виделись в последний раз, полтора года назад. Римма призналась, что Габриел, побывав у них, кое-что рассказывал.

За завтраком заговорили о работе для Арсена, о том, что поступить на завод или на фабрику, не имея соответствующей квалификации, — дело довольно сложное, если вообще не безнадежное, а тем более без постоянной прописки. Начинать же учиться «городским» профессиям — бессмысленно, хотя бы потому, что на время ученичества, а оно может продлиться не один и не два месяца, зарплату он будет получать такую, что на нее не прожить, даже если Елене тоже удастся устроиться на работу.

— А что, если вам съездить к Вагифу Зейналову? — включился в разговор Эдуард.

— И что? — взглянула на него Римма.

— Не знаю… — почему-то смутился тот.

— А кто этот Вагиф? — спросил Арсен. — Начальник какой?

— Да никакой он не начальник. Это мой приятель. В шестьдесят восьмом вместе в Чехословакию вошли. Ну, когда там было восстание… Шофером работает на каменном карьере. Там, я слышал, неплохие заработки.

— А где этот карьер находится, за городом?

— Да, в Карадаге.

— Это километрах в тридцати отсюда.

— Ну, ты особенно-то не рассчитывай. Заработки там действительно неплохие, но зато и работа каторжная. На камнерезной машине работать ты сможешь?

— Я этой машины даже в кино не видел, — признался Арсен.

— Значит, рабочим… Камни на себе таскать.

— Когда-нибудь надо же и это попробовать, — усмехнулся Арсен. — Подкова никогда не принесет счастья и удачи, пока не будешь пахать как лошадь… Тем более что ничего другого не умею. Вы лучше скажите, в этом поселке можно найти комнатку?

— Можно у Вагифа, у него двухкомнатный домик недалеко от берега, а живут вдвоем с женой. Одну комнату он обычно сдает дачникам. Но не будем спешить, оставим это в резерве. Поживете пока у нас, дети учатся в Москве, места, слава Богу, хватает, а тем временем будем искать что-нибудь подходящее.

— Нет, — сказал Арсен, — жить у вас мы, конечно, не станем. Еще неизвестно, сколько дней продлятся наши поиски. Мы лучше в гостинице, чтобы вас не стеснять.

— Вы не стесняете.

Римма неожиданно рассмеялась.

— Если Габриел узнает, что вы остановились в гостинице, — назидательно проговорила Римма, — он насмерть поссорится с нами. — И добавила: — И с вами тоже. Побойтесь Бога!

Арсен все же настоял на своем. Эдуард в тот же день помог им устроиться в двухместном номере в старинной гостинице на улице Малыгина, неподалеку от своего дома. Деньги у Арсена были, он в райцентре их снял с книжки, хотел поровну разделить с родителями, но те отказались брать. Так что на первых порах жить им с женой было на что. И они жили в свое удовольствие — обедали в кафе, гуляли по городу, ходили в театр, в кино, по магазинам, выбирая одежду, более подходящую к условиям большого города, косметику, от которой Елена успела порядком отвыкнуть, ездили на Приморский бульвар, катались на фуникулере и на катере или спускались к самой воде и подолгу сидели, глядя на чистую синеву необычного морского простора, пока внезапно начавшийся ветер, дождь или сырой холод не прогонял их оттуда.

Этот бездумный, свободный от мелких и крупных житейских проблем образ жизни явно шел Елене на пользу: она заметно поправилась, посвежела, к ней вернулась былая живость в глазах, во всем облике. Пребывание в большом городе, на виду у множества людей, так или иначе обязывало ее внимательно относиться к своей внешности: одежде, прическе, походке, манерам, к умению пользоваться косметикой и прочим мелочам, в общем, не всегда обязательным в сельских условиях. Женщина, что называется, от каблуков до кончиков волос, Елена, оказавшись под перекрестными взглядами незнакомых мужчин, за какие-нибудь две недели преобразилась так, что Арсен чуть ли не на каждом шагу, ловя на ней оценивающие, любопытные взгляды мужчин, начинал испытывать чувство ревности, хотя оно изрядно смягчалось его собственным, чисто мужским тщеславием и даже скрытой гордостью — моя, мол…

— Послушай, Лена, — деланным ворчливым голосом признался он однажды вечером, когда, по обыкновению сдвинув обе кровати, легли спать, — моя первая влюбленность в тебя еще не закончилась, а уже началась вторая. Это, наверное, немного по-дурацки, да?

— Не знаю, — произнесла Елена, целуя его с таким неистовством и жаром, словно хотела растворить в себе его всего. — Ты только почаще говори мне такие слова. Ты их редко говоришь, а ведь хорошие, красивые слова значительно поднимают женскую самооценку, укрепляют уверенность в себе. Они как психологические витаминки и, между прочим, необходимые условия для хороших отношений с любимым мужем. Так что они очень нужны. Ты даже представить не можешь, как они нужны!..

В сущности, у них обоих была «вторая влюбленность», и это понятно. Каждый из них видел другого в иных, непривычных условиях, что ли, в новом ракурсе и как бы заново открывал его для себя. Не было на Арсене пиджака с короткими рукавами, вконец выгоревшего на солнце, из черного ставшего серым, в котором он целые дни проводил на виноградниках. Теперь он был одет в элегантный, пепельного цвета фирменный костюм, вполне современного модного покроя. Оказалось, в этом костюме, мягко укрывавшем его сильные плечи и подчеркивавшем его ладный стан, он удивительно привлекателен именно как мужчина. И брился он каждое утро электробритвой, и мылся в ванной каждый вечер, а то и по утрам, стригся у хорошего мастера и не ходил по три дня с жесткой рыжеватой щетиной. Правда, в первые дни, надев костюм, Арсен боялся выходить из гостиницы, ему казалось, что прохожие будут смеяться, но потом ничего, привык, научился его носить. Да так ловко, что никто и не подумал бы, что он только вчера из деревни.

 

Да, днем было хорошо. Легко и просто. Развлечения, театры, беготня по магазинам, рестораны, катание на катере — все это не оставляло ни времени, ни места для черных мыслей. Но вот ночью… Ночью было потруднее. До самого рассвета Арсен не смыкал глаз, в бессильной попытке загнать обратно прущий из дальних глубин его существа жуткий по безысходности, не знающий пощады вопрос: «А что дальше?». Гложущим, беспокойным червяком жил он внутри Арсена, лишал покоя.

Елена тоже просыпалась среди ночи.

— Что с тобой, милый?

— Не знаю, не спится.

— Тебя что-то тревожит?

— Нет.

— Ты это говоришь, чтобы меня успокоить?

— Спи, Лена. Ты спи. Не думай. Это у меня пройдет.

Однажды, готовясь ко сну, Елена в одной сорочке сидела перед зеркалом и расчесывала волосы. В зеркале было видно, как Арсен листает купленный днем номер «Огонька». Неожиданно он опустил журнал и стал как-то странно, задумчиво, смотреть на Елену, очевидно, не догадываясь о том, что она его тоже видит.

В конце концов Елена не выдержала:

— Как ты странно смотришь на меня.

Арсен бросил журнал на постель.

— Лена, я давно уже хочу спросить. То, что ты пережила за это время, никак не отразилось на твоем чувстве ко мне?

Елена не ответила, но по ее лицу было видно, что она не понимала, зачем он об этом спрашивает.

— Лена, ты меня не слушаешь?

— Слушаю… Но… не понимаю, о чем ты? Я никогда не думала об этом.

— И все же, — настаивал Арсен.

Елена напряженно сморщила лоб.

— Это, наверное, ненормально, но… у меня получилось совсем наоборот. Я не могу объяснить это словами.

— А если бы они, эти годы, повторились?

Елена пожала плечами.

— Ну что же, наверное, я бы тоже повторилась…

Она так и не поняла, имел ли этот странный разговор какое-то отношение к ночным тревогам и бессоннице Арсена. Впрочем, Арсен тоже этого не знал.

Однако через неделю он все-таки получил более обстоятельный ответ на свой вопрос — Елена призналась ему, что беременна…

Заканчивалась вторая неделя их гостиничной жизни, а «подходящей» работы для Арсена все еще не было. Тогда он пошел к Эдуарду и попросил его отвезти их к Вагифу Зейналову.

— Не возвращаться же обратно в село!

— А почему бы и нет? — удивился Эдуард. — Твое место там. Здесь тебе нечего делать. Или ошибаюсь?

— Не знаю, Эдуард, возможно, вы и правы. Но сейчас вернуться туда я не могу. Может быть, со временем.

— Что значит со временем? Ты что, себе срок установил?

Арсен не ответил. И опять, как тогда в кабинете директора совхоза, подумал о том, что, кажется, действительно зашел в тупик.

Эдуард, сожалея, развел руками.

— Ну что же. Конечно, жаль, но… Утром я заеду за вами. Скажем, часов в десять. Вас устраивает?

— Мы будем ждать.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

 

На следующий день, едва выехали за город, слева от дороги показалось

море, и все тридцать километров до поселка оно оставалось рядом — по-зимнему холодное, с тяжелой, свинцового отлива, водой. Набухшие влагой тучи нависли над ним, готовые в любую минуту прорваться ледяным дождем. Елена старалась не глядеть на море, холод от него передавался ей, коротким частым ознобом прокатываясь по спине. В переднем зеркале Арсен видел ее лицо, как-то неожиданно осунувшееся, печальное. Понять ее было нетрудно: больше полумесяца беспечной, счастливой жизни слишком уж круто и неожиданно прервались, а впереди снова маячила неизвестность, не сулившая ничего утешительного. Острая жалость к ней резанула Арсена по сердцу. «Куда мы едем? Зачем и от кого бежим?» — подумал он.

Поселок Карадаг, в который они приехали, оказался довольно большим; на самом берегу моря, с асфальтированными улицами, многоэтажными домами, универмагом, продуктовыми магазинами; вдоль улиц были высажены большие, разросшиеся деревья с остатками почерневшей листвы на ветвях. По всему было видно, что в теплые месяцы здесь бывает уютно. Но то в теплые, а сейчас декабрь был на исходе, и хмурое, обложенное тучами небо окрасило все в безрадостные, серые тона: дома, улицы, деревья, даже вечнозеленые ели и сосны, встречающиеся на улицах, казались серыми. И опять, как тогда, когда подъезжали к селу и увидели первые дома, липнувшие к покатому склону горы, в груди Елены шевельнулась тоска, смешанная со страхом. Ей подумалось: «Теперь мне тут жить, в чужом углу, в чужом краю…» И неизвестно было, как долго — полгода, год, два, всю жизнь — и когда и чем все кончится…

Вагиф Зейналов жил в квартале, называемом в просторечии «нахалстроем», где владельцы домов получали разрешение на их возведение уже после того, как они уже были построены. Это были вполне приличные одноэтажные дома из двух, трех, а то и большего числа комнат с двориками, засаженными фруктовыми деревьями, виноградом, вьющимся по металлическим или деревянным сплетениям навесов, или отведенными под огород, где выращивали овощи и зелень.

Перед деревянными воротами одного из таких строений и остановил Эдуард свой «Москвич».

— Вы тут немного посидите в тепле, я скоро вернусь.

Калитка была открыта, Эдуард вошел и вскоре исчез в глубине двора.

Оставшись одни, Арсен и Елена с минуту молчали. Оба были подавлены все той же неизвестностью, которая их тут ждала. Затем Арсен, повернувшись к Елене, обратился к ней с плохо разыгранной бодростью.

— Что-то ты у меня притихла, малышка. Ну как тебе поселок? — И, опережая ее, сам же и ответил: — Мне он нравится. Летом сюда много дачников приезжает.

— Сюда? — недоверчиво сказала Елена.

— Здесь же море, самый лучший пляж.

— А где тут пляж?

— Да вот, видно отсюда. Тут везде пляж, и, вижу, настоящий, чистый, без мазута, без грязи, с тентами, раздевалками, вон там, метрах в восьмистах отсюда. Хочешь, выйдем, я покажу?

Елена отрицательно покачала головой.

— Нет, мне холодно, лучше я посижу в машине.

Они опять замолчали, не зная, о чем говорить. К счастью, Эдуард вернулся быстро.

— Ну, пойдемте, познакомлю вас с хозяевами и уеду. У меня сегодня, к сожалению, много работы… Елена, вы, я вижу, совсем приуныли. Поверьте, я вас не привел бы к людям, которых плохо знаю.

— Ну что вы, — смутилась Елена, — я даже не думаю об этом.

Первое, что увидела Елена, войдя в калитку, — это крохотный домик у задней стены двора, с гладко и, похоже, недавно отштукатуренными стенами и с одним небольшим, в одну створку, оконцем.

— Вот это? — шепотом, не скрывая удивления, спросила было Елена, но Эдуард молча показал на противоположный конец двора. Там за гущей полуголых в эту пору деревьев стоял дом с четырьмя двустворчатыми окнами.

— А это они построили под летнюю кухню, — объяснил Эдуард. — Все уже готово, осталось газ подвести и поставить плиту. А вот и хозяин дома, Вагиф Зейналов, знакомьтесь.

 

Вагифу Зейналову было больше пятидесяти, но выглядел он намного моложе, в его густой шевелюре не просвечивал ни один седой волос. Небольшого роста, плотный, как мешок с зерном, но необыкновенно живой и легкий на подъем, он поздоровался с гостями, пригласил их в дом, предложил стулья, потом выбежал во двор, через минуту снова вернулся и сел.

— А где Мехрибан-ханум? Ее что-то не видно, — спросил Эдуард.

— Сейчас придет, пошла в кладовую.

Несколько минут разговор шел о вещах отвлеченных: о том, что погода никак не установится, и что холода начались рано, и что поселок очень чистый и уютный, и людей на улицах мало.

— Э, дорогой, это сейчас мало! — воскликнул Вагиф. — А летом, считай, здесь курорт! Какой Кисловодск, какой Боржоми?! Столько дачников бывает!

Арсен сказал, что ему понравился дворик, много деревьев и кустов, хотя высажены они бессистемно и вообще сад надо приводить в порядок. Вагиф, рассмеявшись, заметил:

— Ай, джаным, кто это будет приводить в порядок?! О чем ты говоришь! Арсен джан, дорогой, как только май наступает, я и Мехрибан собираем свои манатки и едем к нашим старикам, инша’Аллах [слава Аллаху (араб.)], они в одной деревне живут! И остаемся там до самого конца лета или даже начала осени. А дома оставляю кого-нибудь из дачников, чтобы за домом присмотрел. А когда приезжаем, видим — дети этого дачника все деревья и кусты переломали. Клянусь, честное слово, прямо как саранча!

— Ничего, ты не очень сокрушайся, — вставил Эдуард. — Арсен опытный агроном, я тебе уже говорил… Он приведет сад в такой порядок, что приедешь — и сам не узнаешь.

 

— Что же, дай Бог, дай Бог! Как говорится, пусть ослепнет на один глаз тот, кто не хочет себе добра! Ага, вот и моя Мехрибан! Ай, арвад [женщина, жена (азерб.)], ты где это пропадаешь столько времени?

У Мехрибан-ханум было круглое и очень белое для южанки, но добродушное лицо. Под стать мужу она оказалась такой же деятельной и живой. Поздоровавшись, затараторила:

— Вуй, Эдуард-гардаш, сто лет тебя не видели. Совсем перестал к нам приходить, как будто забыл нас. Как Римма? Как ее здоровье, не болеет? Вуй, ай, слава Аллаху.

— Ай арвад, остановись! — со смехом прервал ее Вагиф. — Клянусь, честное слово, прямо как магнитофон. Слушай, эти люди к нам по делу приехали. — Он показал на Арсена и Елену, отрешенно сидевшую в сторонке. — Они хотят снять у нас одну комнату, а об остальном я тебе потом расскажу. Сперва познакомься: это Арсен, лучший друг нашего Эдуарда, а это его жена, Елена. Ну, что скажешь, жена? Ты тут хозяйка, тебе и главное слово.

— О чем разговор, Вагиф, сам понимаешь. Если Эдуард бросил все свои дела и лично привез их сюда, разве можем мы отказать? Так и так от весны до осени у нас живут дачники, совсем чужие люди. Теперь пусть будут свои! Очень хорошо будет. Я так думаю.

— Ну молодец же! — с преувеличенным восхищением воскликнул Вагиф. — Клянусь, честное слово, ты настоящий молодец. Будто мои мысли прочитала. Ну а теперь будь умницей и дальше вспомни, что гостей одними разговорами не потчуют!

Появление в комнате Мехрибан-ханум, ее веселый и простодушный нрав и особенно то, что она без лишних слов согласилась сдать комнату, мгновенно изменили у всех настроение, даже Елена робко заулыбалась, глядя на нее. И когда Мехрибан принялась накрывать на стол, тоже встала.

— Тетя Мехрибан, а можно я вам буду помогать?

— Можно, Лена джан, очень можно! Какая женщина откажется от помощи на кухне? Пойдем, дочка. Мне даже будет приятно, давно мне не помогала молодая.

Арсен проследил взглядом за женщинами. Было ясно — не пройдет и десяти минут, как они станут неразлучными подругами.

И не ошибся. В доме из двух комнат Зейналовы жили вдвоем. У них была дочь Севиль — студентка Ростовского института железнодорожного транспорта. Каждое лето вместе со студенческим стройотрядом она ездила на крупнейшие стройки страны, лишь изредка, на три-четыре дня, заезжая домой. На нее-то и намекала Мехрибан-ханум, сказав, что давно не видела рядом молодой помощницы.

Так они и стали жить в этом рабочем поселке на берегу Каспия. Зейналовы уступили им хоть и малую комнату, но просторную, с двумя окнами во двор и отдельным входом (в расчете на дачников). Причем за вполне умеренную плату — в деньгах они не нуждались, им достаточно было и того, что в их отсутствие будет кому присмотреть за домом, а тем более умело ухаживать за садом.

На другой день Вагиф помог Арсену устроиться на работу в каменном карьере — в трех километрах от поселка. Вскоре и Елена устроилась — кассиршей в обувном отделе местного универмага, где у Вагифа было немало друзей. «Эдуард работает в городском народном контроле, большой человек, но я тоже не маленький, — рассмеялся он. — Видишь, сколько у меня друзей, правильно говорят: не имей сто рублей — имей сто друзей».

Работа у Арсена была тяжелая, он отваливал кубики от камнерезной машины, по тридцать два килограмма каждый, а затем грузил их в самосвал. В первые недели, пока не приобрел кое-какие навыки, было трудно. К концу дня все тело гудело, словно его избивали камнями, руки бывали в ссадинах и волдырях, дрожали, как у паралитика, хотя работал в рукавицах. Уставал он так, что, случалось, даже во время обеденного перерыва не ходил в столовую — есть не хотелось. Возвращаясь домой в автобусе, сквозь дремотную муть чувствовал голодную тошноту, но дома, так и не поев, заваливался спать, заталкивая назад упрямо идущий на поверхность из глубоких глубин его существа пугающий и ненужный вопрос: «А что дальше?..»

Глядя на него, Елена украдкой утирала слезы. И дело было не в том, что Арсен уставал на работе, он не меньше уставал и в своем селе, с утра до вечера мотаясь по виноградникам. Дело было в другом: ей казалось, что Арсен сознательно изнурял себя, то ли искал в работе забвения от мучивших его мыслей, то ли желая искупить свою вину, то ли, наоборот, избавиться от того, что он однажды назвал «комплексом вины», постоянно его изводившим.

В середине апреля Арсен, вернувшись с работы, застал Елену сидящей на деревянной лавочке у ворот дома. Такого не бывало, она всегда находила себе дело или помогала Мехрибан по хозяйству.

— Лена? Почему ты здесь? — удивился Арсен. У Елены на лице читалась растерянность. — Что-нибудь случилось?

Оказалось, случилось. Утром нежданно-негаданно из деревни приехали родители Мехрибан вместе с тремя внуками-дошколятами, детьми младшей сестры Мехрибан, и Зейналовы теперь в растерянности: куда их поместить? Правда, не подают вида, но…

Арсен озабоченно потер лоб.

— Черт, нам только этого не хватало. Надолго приехали, не знаешь?

— Кажется, надолго, старики лечиться хотят. У него глаукома, а у нее что-то с ногами.

— М-да… придется нам искать другое жилье.

— Я им сказала об этом.

— А они что?

— И слушать не хотят!

— Как это не хотят? Не жить же вдевятером в двух комнатах! Ладно, пойдем, посмотрим, что можно придумать.

Когда они вошли во двор, то застали такую картину: Вагиф и Мехрибан деловито выносят из дому тюфяки, подушки, одеяла. Арсен и Елена непонимающе переглянулись. У Елены в глазах был испуг. Арсен не показал своего недоумения, подошел к ним и шутливо спросил:

— Бог в помощь, соседи! Уж не переезжать ли собрались?

Вагиф взял его за локоть и отвел в сторону.

— Теперь слушай меня, Арсен джан, и попробуй только слово сказать против!

— Не пугай, я не из пугливых, — улыбнулся Арсен.

— Лена, наверное, тебе уже сказала, да?

— Да, родители Мехрибан приехали. Поздравляю, у нас тоже говорят, гость — посланец Бога!

— Да мало ли что говорят. Слушай, совсем неожиданно, как кирпич на голову… Ладно, теперь слушай меня. Лена сказала, что вам надо подыскать другое жилье. Арсен джан, ты — мужчина, я с женщинами дела не имею, я разговариваю только с мужчинами, поэтому ты и должен меня понять: если вы уйдете из моего дома — считай, ты мне дал пощечину. Я такого позора не снесу и людям в глаза не смогу смотреть. Поэтому слушай меня и не смей слова против сказать! Ты и Лена остаетесь в своей комнате. Старики и дети будут у нас.

— А вы куда? На Луну?

— Слушай, зачем на Луну? Вон еще одна комната! — Вагиф показал на будущую летнюю кухню в конце двора. — Целых пятнадцать квадратных метров — разве на двоих мало?

— Вполне хватит! — сказал Арсен. — Короче, я так понял, что ты и Мехрибан собираетесь этот месяц или сколько-то жить в летней кухне, так?

— Конечно!

— Очень хорошо! А теперь скажи мне, Вагиф, дорогой, за кого ты меня принимаешь?

— Как за кого? Слушай, ты что говоришь?

— Ты боишься, что наш уход для тебя вроде как пощечина. А обо мне ты подумал? Мне тоже не нравится пощечины получать…

— Ай, дорогой, о чем ты говоришь, я же… — начал было горячиться Вагиф, но Арсен перебил его:

— Давай договоримся так: мы с Леной на это время будем жить там, а вы — в своей комнате.

— Что-о?! — взвился Вагиф. — Ты с ума сошел, ай человек! Беременную девочку в эту темную дыру! Мехрибан, ай арвад, скорей иди сюда, послушай, что он говорит, этот сумасшедший человек! Еще грамотный называется, институт окончил!

Началась довольно забавная перепалка, в которой каждая из сторон норовила урвать себе место похуже. Подключились и женщины, естественно, на стороне своих мужей. Победителями вышли Арсен и Елена.

Перебираться начали немедленно, и начали с того, что Вагиф вынес из дома два небольших коврика и прибил к стенам нового жилища своих постояльцев.

— А ковры зачем? — осторожно заикнулся было Арсен, но хозяин яростно рявкнул на него:

— Не твое дело!

Пришлось подчиниться.

В начале мая старики с детьми уехали к себе в деревню, а вместе с ними и Вагиф с женой. Накануне отъезда они стали уговаривать Арсена и Елену вернуться в свою комнату в доме, но те отказались. За месяц они успели обжиться на новом месте, привыкли, да и кто знает, не надумает ли через месяц приехать из деревни на этот раз Вагифова родня.

 

И снова потянулись дни, похожие один на другой, как стершиеся пятаки. Возвращаясь с работы, Арсен выходил из автобуса возле Дворца культуры и, мельком взглянув на щиты с афишами, зная, что они в кино не пойдут, хотя и он, и Елена были заядлыми киношниками, приходил домой, молча, без аппетита прожевывал то, что перед ним ставила Елена, затем, с часик посидев во дворе, заваливался спать. И часто на этом заканчивался их день.

Изнуряла его не столько сама работа, сколько осознание оглушающей пустоты и бессмысленности того, что он делает. Порой ему становилось страшно: «Так, пожалуй, недолго и потерять себя…» И, чтобы не потерять, он по субботам да воскресеньям садился за свою диссертацию, едва ли сознавая, что этим он пытается заглушить в себе гложущий душу страх. Просидев часа три и бесцельно полистав несколько десятков исписанных от руки страниц, убеждался, что работа не идет, хуже того, он и не пытался заставить себя работать. Искал и, конечно, находил этому объяснение — оторван от своей среды. Прав был или неправ — он и сам этого не знал. Елене ничего не говорил о своих страхах, хотя часто ловил на себе ее тревожные взгляды… Одна была отдушина — работа на карьере хорошо оплачивалась, иногда доходило до трехсот рублей в месяц, плюс Еленины восемьдесят. Жить на эти деньги можно было, даже откладывать потихоньку на черный день. Но снова и снова выплывало из глубины души ли, сознания или подсознания до ужаса обнаженное и беспощадное: «А дальше что?» И опять он заглушал этот беззвучный крик, рвущийся из глубин его существа: то бесцельно шатался по улицам поселка, то до одури смотрел телевизор в хозяйской комнате (Вагиф оставил им ключи от дома), то уходил с Еленой и до полуночи вместе с ней гулял по сырому пустынному пляжу, то возился в саду — рыхлил почву, обрезал деревья, пересаживал кусты.

Однажды он вернулся с работы чем-то расстроенный сильнее обычного. На вопрос Елены, где он задержался, Арсен устало махнул рукой и начал переодеваться. Снял пиджак, повернулся, чтобы повесить на гвоздь, и услышал, как Елена приглушенно вскрикнула. Арсен повернулся и увидел, как жена медленно садится на кровать, не спуская с него глаз, полных ужаса.

— Лена…

— Что с тобой? — глухо прошептала она.

Арсен взглянул на свою рабочую рубашку — весь левый бок был забрызган кровью.

— А, черт, я и забыл… — с досадой произнес он. — Да не бойся, это не моя кровь. Машиной оторвало напарнику кисть руки. Я помогал усадить его в скорую и сам не заметил, как на меня брызнуло.

Он сказал правду, чтоб скорее успокоить ее, но вышло наоборот. Побледнев как бумага, она спросила пугающим шепотом:

— У вас и такое бывает?

— Лена, успокойся, такое на любой работе может случиться. Просто надо быть осмотрительным.

Елена, похоже, его не слушала. Прикрыв глаза ладонями, она выдохнула с силой:

— Уходи с этой работы…

— Да ты что, Лена, в своем уме?

— Уходи с этой работы! — повысила она голос. — Немедленно уходи! Беда и без того за нами по пятам ходит. Уходи! Слышишь?!

— Не говори глупости! — рассердился Арсен. — В конце концов, никто не виноват, что этот дурак сунул руку туда, куда не следует.

Неожиданно Елена грохнулась на колени и, обхватив руками его ноги, залилась слезами.

— Любимый, родной, я умоляю, уходи с этой работы! Ведь я уже не буду спокойно жить, не смогу! Найди другую работу!

Арсен быстро поднял ее с пола и усадил на стул.

— Ты что, дуреха, не надо так. Ну а насчет работы — где я ее найду? Я ничего не умею делать. Ты же видела, с каким трудом я нашел эту.

— Тем лучше, месяц-другой отдохнешь, придешь в себя. Тебе надо хорошенько отдохнуть. Смотри, как ты похудел, осунулся, кожа да кости. Когда я на тебя смотрю, мне хочется кричать от боли! Сделай это для меня, любимый мой, единственный, самый родной. Только уходи оттуда! Только уходи, уходи!

Арсен пытался объяснить ей, что это невозможно, приводил доводы, один убедительней другого, начиная с того, что «триста рублей в месяц на дороге не валяются, и еще неизвестно, как жизнь дальше сложится», и кончая тем, что без работы он не сумеет прожить ни одного дня, что работа — его спасение, его отдушина… Но все доводы от Елены отскакивали, как мяч от стенки…

Среди ночи Арсен проснулся словно от толчка. Приподнявшись на локте, взглянул на лицо Елены. Она лежала с широко раскрытыми глазами.

— Лена, ты не спишь?

— Нет…

— Почему?

— Боюсь.

— Чего боишься?

— Не знаю.

Арсен снова лег и сказал раздраженно:

— Что же, теперь так и будет продолжаться?

— Это не от меня зависит.

— Как же нам быть?

— Я постараюсь заснуть, ты не обращай внимания.

— Я не об этом.

— Ходи на работу, как всегда.

— А ты?

— Я ничего, возьму себя в руки, я это умею, ты же знаешь…

С минуту они молчали. Арсен потянулся было за сигаретой, но вспомнил, что комната слишком мала, Елене нечем будет дышать, и вообще она не любит, когда он курит в постели.

— Уедем отсюда, — проронила она. Это прозвучало так неожиданно, что Арсен снова приподнялся на локте.

— Куда?

— В деревню. В твою деревню. К твоим родителям. Я же не слепая, вижу, как ты по ним тоскуешь. Тебе нужны твои виноградники, твои горы, без них ты долго не проживешь.

Арсен усмехнулся в темноте.

— Живу же, как видишь…

— Ты не живешь… — После короткой паузы она добавила тоном, от которого ему стало не по себе: — Слушай меня, родной. Ты обязан вернуться к своему делу, чтобы жить.

— Что? Что ты сказала?

— Не перебивай меня. Лучше слушай. Тебе нужно вернуться. Если… если для этого нужно, чтобы меня не было, я уеду к себе… Ты только не бойся сказать мне это, слышишь? Ты не думай, милый, я ведь сильная!

Арсен склонился над ней, прижался к ее щеке, она была сухая, но горела, как в огне.

— Настолько сильная, что сможешь жить без меня? — поинтересовался он с улыбкой.

Елена закрыла глаза и потерлась об его шею.

— Если буду знать, что ты опять ожил и тебе хорошо…

Он продолжал улыбаться.

— И моего сына с собой увезешь?

— Какого сына?

— А вот он, — Арсен осторожно положил руку на ее живот. — Вот этого парня. Я о нем дни и ночи мечтаю. Даже имя придумал.

Она плотнее прижалась к нему, обвила руками шею.

— Какое?

— Артур. Ну как, нравится?

— Удивительно глупое имя… — Она вдруг носом уткнулась ему в грудь и тихо заплакала. — Да вру я все! Уехать могу, но жить без тебя…

 

Окончание. Главы 26 — 30