Главы 1 — 8 (стр. 1-76)

Главы 9 — 14 (стр. 76-133)

Главы 15 — 18 (стр. 134-201)

Главы 19 — 25 (стр. 201-276)

Главы 26 — 30 (стр. 276-332)

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

 

Ануш жила в этом доме без малого тридцать лет. С Марьям они были родными лишь по отцу. Ануш родилась от первого его брака. Марьям — от второго, спустя лет двадцать. Сейчас Ануш было за восемьдесят. Когда-то у нее был свой дом, был хозяин в этом доме — Аршак Сейранян, председательствовавший в этом колхозе со дня его основания. Был и сын Гарегин. В армии он служил в танковых частях, и когда в октябре пятьдесят шестого года начались события в Венгрии, его танк подожгли в первые же дни и он сгорел заживо, не сумев выбраться из горящей машины. Подробности его гибели Ануш узнала лишь потом, получив письмо от единственного уцелевшего члена экипажа. После потери сына от разрыва сердца умер и муж — прямо на поле, во время сенокоса, хотя ни разу до этого ничем не болел. Ануш похоронила его так, как велит обычай. Отметила седьмой день, потом справила сороковины, а вечером, когда сельчане, отдав должное памяти покойного, разошлись по домам, она перемыла всю посуду в доме, искупалась сама, оделась во все чистое, пошла в хлев, вывела корову во двор, накинула веревку на одну из балок потолка и повесилась. Спасла ее случайность: один из участников поминок вернулся за своей фуражкой. Полумертвую женщину сельчане вынули из петли, с помощью одного дачника, оказавшегося медицинским работником, выходили, а потом избрали ее своим председателем.

Ануш председательствовала полгода, потом поняла, что не ее это дело. На волах возили, на волах молотили, а даже погонять этих волов было некому — одни женщины и дети да немощные старики, а мальчишки, чуть повзрослев, бежали в город за лучшей долей. Как раз тогда в село вернулся демобилизованный из армии Хачик Минасян. Ануш сдала ему колхоз и пошла работать на ферму.

— Какой из неграмотной бабы председатель? — сказала она.

Это была правда, грамоты ее хватало лишь на то, чтобы откладывать костяшки на счетах да ставить в нужном месте подпись. Деловые бумаги она еще могла кое-как прочесть, но составлять их просила учительницу местной школы.

Через год Хачика посадили в тюрьму за хищение колхозного имущества, а Ануш с фермы вернули в канцелярию, в этот раз председателем сельсовета. Там она трудилась два года, после чего общее собрание вновь назначило ее председателем колхоза, где она проработала, как в первый раз, всего полгода, пока в селе не появился первый образованный, по тем временам, свой же сельчанин — Мрав Арутюнян, закончивший сельскохозяйственный техникум в областном центре. Ануш пригляделась к нему и, убедившись, что землю он любит и работать умеет, с легким сердцем уступила свое место в правлении, а сама опять пошла на ферму. Работала до изнеможения, до головокружения, чтобы, придя домой, сразу же лечь спать, но и это не помогало. Едва она ложилась, как тени мертвых обступали ее: сын принимался играть на любимой кеманче [восточный музыкальный инструмент], а муж в тяжелых сапогах ходил по комнате, довольно поглядывая на жену: дескать, видишь, какого сына вырастили; курил толстую самокрутку и стряхивая пепел куда попало, только не в пепельницу. Ануш вскакивала, зажигала керосиновую лампу, выходила во двор и смотрела, как, утопая в снегу по самые колени, отец и сын распиливают толстые бревна, положенные на наспех сколоченные козлы, которые через полчаса тоже будут отправлены в печку. Наглядевшись, она с улыбкой возвращалась в дом, чтобы отчитать мужа за то, что не замечает пепельницы на столе. Потом останавливалась посреди комнаты и, схватившись за голову, пугаясь собственного голоса, шептала: «Наверное, я схожу с ума!»

Однажды ночью она пришла к сестре и призналась, что боится свихнуться. Марьям оставила ее у себя и больше не отпускала. Через год Ануш продала свой дом, а деньги отдала Мисаку, оставив себе лишь на похороны. Мисак же на эти деньги заново отстроил свой дом, выделив в ней свояченице одну комнату наверху, смежная с ней была отведена для гостей — ведь летом обычно приезжает много дачников.

Так сестры остались жить под одной крышей. И много лет Ануш пользовалась властью старшей в доме. Но, поскольку она не злоупотребляла этим, ее старшинство принималось всеми, начиная от Мисака, его жены, дочки и кончая Арсеном.

Но с годами приходила старость и убывала власть, оставалось лишь традиционное на Востоке, освященное веками уважение к седине, но и оно все больше и больше обретало новые формы, сбивая с толку старую женщину. Если раньше она могла при случае остудить молодых насмешливым: «Яйцо курицу учит…», то теперь лишь ворчала обреченно: «Грамотные стали, все знают…» И эти изменения с каждым годом были ощутимее, а примириться с ними становилось все труднее. Ануш все чаще слышала, в общем-то, верные слова: «Ты — старая женщина, зачем тебе вмешиваться в дела, ешь, пей и спи, что тебе еще надо?» Она постепенно замыкалась в себе, чувствовала себя одинокой, никому не нужной, а жаловаться было некому, потому что знала: будут вздыхать, будут делать вид, что сочувствуют, а на самом деле так и не поймут, что ей еще надо… Крыша над головой есть, кушать, пить дают, а помрешь — похоронят как надо, не забудут, не бойся. И выходило, что единственная забота стариков — сделать так, чтоб их не забыли похоронить…

Когда Арсен, будучи в отпуске, написал домой, что на днях приезжает с молодой женой, само собой, возник вопрос: куда поместить молодых, и столь же естественно было решено отдать им верхние две комнаты. В общем-то, все было по справедливости: в одной из нижних комнат будут спать сестры, в другой — Мисак. Так решила Марьям, и все согласились с ней, и никто не спросил мнения Ануш (много ли старухе надо — ешь, пей, спи; слава Богу, и крыша над головой есть, и кровать с постелью!). Ануш ничего не сказала, хотя могла бы напомнить о том, что именно благодаря ей, ее деньгам дом был расширен, и одна комната, по справедливости, должна бы принадлежать ей. И ей было не все равно, где жить — наверху или внизу. Наверху она была у себя, в своей комнате, принадлежащей ей по праву, в то время как внизу она была у чужих, пусть даже это родная сестра. Но ее об этом не спросили и она ничего не сказала, просто молча помогла сестре перенести вещи вниз, но острое чувство обиды и боли сжало сердце. Она поняла, что находится в полной зависимости от этих людей, почувствовала шаткость своего положения в этом доме. И постепенно в ее душу проник страх, страх перед той молодой женщиной, которая приезжает сюда как хозяйка, как полноправная хозяйка, которая отныне вольна решать ее собственную судьбу. Захочет — выгонит из дому, что ей Ануш! А захочет — голодом уморит… Старики всегда в тягость молодым, даже своим, а уж чужим и подавно…

Так, еще не увидев Елену, Ануш уже боялась ее, а там, где страх, там и ненависть, которая нередко ослепляет человека…

Вечером, когда пришел Арсен, никто не сказал ему о произошедшем. Но поскольку тетка не вышла к ужину, он понял: что-то случилось. Он не стал допытываться, решив: если что-то серьезное, сами скажут. Но позднее, когда Арсен поднялся к себе, не удержался:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, — сказала Елена.

Но некоторая натяжка в голосе жены от Арсена не укрылась.

— Ладно, Лена, выкладывай, что у вас произошло? Я уже кое-что знаю. Отец рассказал.

— Да ну, глупости! — сказала Елена, беря с подоконника Машку. — Утром я пошла за водой, и на обратном пути Рубен Григорян подвез меня на своем мотоцикле. Маме это почему-то не понравилось. Ну я и пошла, извинилась перед ней, обещала, что больше этого не повторится. Вот и все.

— Здесь к таким вещам относятся строго, так что ты…

— Да, я знаю, Арсен, просто из головы как-то выскочило… У вас тут для молодых женщин столько запретов… всего и не упомнишь.

— В соседнем селе Атерк, отсюда видно это село, у подножья Мрава-сар, муж Тигран, поверив слухам, приревновал свою жену к бригадиру полеводов. Проследив, увидел, как на кукурузном поле у реки Тартар этот бригадир любезничает с его женой. Незаметно, подойдя сзади, ударил ножом в спину, затем заставил жену рыть могилу, а сам смотрел и курил. Потом убил жену тоже, закопал вместе. Вся деревня искала их, любопытно, что Тигран тоже искал с ними. Потом тот, который это случайно видел, описал все на клочке бумаги и бросил у магазина, на видном месте. Посадили Тиграна, и не только его, а всю родню: брата, сестру, по-моему, даже родителей, такой строгий закон был тогда. Так что…

— Какой ужас.

Арсен обнял ее за плечи.

— Да, запретов у нас хватает, а где их мало? — сказал он, отбирая у нее Машку и ставя на подоконник. — Подождет твоя Машка, нечего ей околачиваться между мной и тобой. Послушай, а тетка чего не вышла к ужину?

— Тетка? Я не знаю. Она была с мамой, когда я подошла извиняться. Но она ничего не сказала. И айрик был там. Может, они после меня о чем-то говорили. Не знаю.

— Понятно, — усмехнулся Арсен. Он выпустил ее из объятий, прошелся по комнате, потом остановился, щелкнул пальцем Машке по носу. Машка тренькнула, покачалась, но устояла.

— Знаешь, Лена, по-моему, тебе надо все-таки поступить на работу. Тебе же спокойнее будет.

Елена обрадовалась.

— Господи, да хоть сейчас! Я и так чувствую себя дармоедкой.

— Не говори глупости, — резко произнес Арсен.

Елена смутилась.

— Ну что ты, я же шучу…

И правда, она не могла взять грех на душу, подумав, что кто-то в этом доме хотя бы раз попрекнул ее куском хлеба. Она знала, что никому здесь в голову не могла прийти подобная мысль. Более того, если кто-то в доме узнает о том, что она чувствует себя лишним едоком, то выйдет нешуточная обида. И дело, в общем-то, не в том, что Елена сидела сложа руки, работы в доме всегда всем хватает. Дело в другом: той пресловутой крестьянской прижимистости, о которой немало говорят и пишут, в этом доме Елена не заметила. От лишнего не откажутся, но и жертвовать ради него своим добрым именем тоже не станут — нигде ни одного замка. В доме все распахнуто настежь. И это не ради показной «души нараспашку» (не с чего ей быть показной, каждый в доме работает в поте лица, и лишнего им никто не дает), и не от равнодушия или безалаберности. Когда трудишься от зари до зари в холод и зной, не очень-то равнодушно отнесешься к заработанному, просто они считали унизительным для себя, недостойным припрятывать добро по углам из боязни, что на него кто-то позарится. Только один замок увидела Елена — на большом деревянном ларе, где хранятся плотницкие и слесарные инструменты. Да и этот замок повесили уже при ней, после того как Ануш отдала кому-то из сельчан топор и забыла кому, а сельчанин так и не вернул его. Один ключ хранится у свекра, другой — у Арсена. Женщины доступа к этому ларю не имеют, да и нечего им там делать.

Так что работать Елене хотелось не потому, что она стремилась к материальной независимости, а по другим причинам. Во-первых, это душевное спокойствие, которое она старалась сохранить во что бы то ни стало, потому что видела: в доме она становится слишком приметной фигурой и каждый ее шаг невольно берется на заметку. А во-вторых, молодой женщине жить в селе и ничего не делать — такое не часто встретишь. И наконец, сто рублей на дороге не валяются, в доме они очень даже пригодятся.

— Но ведь та женщина из детского сада еще не ушла в декрет.

— Ушла, — сказал Арсен. — Вчера ушла. Поэтому и говорю. Утром пойдем к директору, там потолкуем.

Наверное, на следующее утро им не следовало так просто вставать и отправляться к директору. Но тут уж был виноват Арсен. Когда Елена сказала, что надо бы сперва посоветоваться со старшими, он раздраженно ответил:

— Я давно уже не в том возрасте, когда по каждому поводу спрашивают разрешения у старших. Когда слишком часто спрашиваешь, старшие привыкают к этому.

Елена была бы неискренней, если б сказала, что ей не понравились слова мужа (уж слишком часто он не вмешивается во взаимоотношения Елены с домочадцами из боязни обострить их), тем не менее она попыталась образумить Арсена — не столько потому, что он мог навлечь на себя недовольство родных, которых он, к слову, уже приучил к мысли о том, что все делает советуясь с ними, сколько из страха, что такое же «самовольство» ей же и выйдет боком. Мать есть мать, сыну она простит любое самовольство, а вот ей, «соучастнице», а то и «подстрекательнице»…

— Дело не в возрасте, просто могут обидеться.

— Не будет никакой обиды, — заупрямился Арсен. Вчерашняя неприятность с мотоциклом Рубена обидела его сильнее, чем показалось это Елене.

Она все же настояла на своем, заявив, что иначе никуда не пойдет. Арсен досадливо покачал головой и вышел. Минут через десять он вернулся сердитый:

— Пошли.

— Ты им сказал?

— Да, да, сказал, с отцом говорил.

— Он не против?

— Нет, не против, идем!

Елена не стала дальше допытываться, она поняла, что опять что-то получилось не так. Вот тут поистине неизвестно, где найдешь, где потеряешь…

 

Директор совхоза Габриел Балаян встретил их в своем довольно хорошо обставленном кабинете и с ходу перешел к делу. Он сказал, что, честно говоря, никакого детского сада как такового в селе пока нет. Есть только что-то вроде пункта, куда по утрам родители приводят детей, которых им не на кого оставить.

— А вообще-то, вы когда-нибудь имели дело с детьми? — спросил он неожиданно.

— Никогда, — призналась Елена.

— Значит, поначалу вам придется трудно — они не будут понимать вас, вы — их.

Арсен с горькой усмешкой заметил:

— Наверное, с детьми ей столковаться будет легче, чем со взрослыми…

Директор посмотрел сперва на него, потом на Елену, понимающе усмехнулся и кивнул:

— Возможно, ты прав.

Елена не поняла, зачем надо было Арсену говорить чужому человеку эту двусмысленную фразу, но позднее, когда они возвращались домой, Арсен объяснил ей, что директор тоже в свое время был женат, но с женой ему пришлось расстаться. Потому что она и его родные не смогли «столковаться».

— Она тоже была русская?

— Нет, армянка из Кировабада, они там вместе учились в институте.

— И он до сих пор не женат?

— Женат, конечно, троих детей имеет от второй жены… Девочка в школе учится еще, а мальчики постарше, один в медицинском учится, другой — в юридическом.

Предчувствие не обмануло Елену. Когда примерно через час они вернулись домой, мать подметала веранду.

— Где это вы были? — обратилась она к сыну.

— У директора.

— У директора? — удивилась она. Должно быть, отец ничего ей не сказал. — Зачем?

— По делу, — сказал Арсен. — Аракся ушла в декрет, директор хотел на ее место устроить Елену. Разве отец не сказал тебе?

— Нет, он куда-то ушел.

Они говорили по-армянски, и Елена почти ничего не поняла, но с ужасом прислушивалась к их голосам, которые с каждым словом набирали силу… Беда Елены была в том, что она никак не могла вмешаться в спор, не зная языка. Но когда все-таки попыталась объяснить им кое-что, Арсен прикрикнул уже на нее:

— Ступай в дом! Не твое дело.

Елена обиделась было, но потом поняла, что в таком состоянии любому нагрубишь. Она отправилась наверх, закрыла за собой дверь, но голоса снизу все равно проникали в комнату. Сидя на кровати и прислушиваясь, Елена пытаясь понять: что же все-таки произошло, отчего весь этот сыр-бор? Ведь, когда еще в первые дни после их приезда зашел разговор о ее работе, никто не был против. Правда, говорили: «Еще успеешь!» Но говорилось это в том смысле, что сперва ей нужно привыкнуть к дому, к селу, а потом можно и о работе думать. Но все это уже позади, теперь нужно действительно подумать о работе. Так что возмутило сейчас? Неужели сто рублей в месяц помешают кому-то? Она могла бы еще понять, если б они хотели это сделать из желания удержать ее в материальной зависимости. Или из патриархальных соображений: раз ты сноха, делай то, что тебе велят, — сказано «сиди дома», вот и повинуйся. Но ведь и этого не было. Елена не чувствовала никакого гнета со стороны мужниной родни. В своем родном городке она слышала о гнете куда тяжелее, о котором ей со слезами рассказывали знакомые девчата, вышедшие замуж.

Внезапно Елена услышала шаги за дверью, но это оказался не Арсен, а его отец. Он вошел, поискал, где сесть, Елена подала ему стул.

— Скажи, Елена, — произнес он с трудом, потирая двухдневную щетину на лице с такой силой, что она захрустела, как сено, — почему решила идти на работу?

— Айрик, я должна чем-то заниматься… Я молодая, здоровая. Как можно не работать? Здесь в совхозе даже старухи работают!

— Это верно, Елена, но я говорю о другом. Ты идешь работать, потому что тебе плохо дома, да?

— Плохо? Но почему мне плохо, айрик? О чем вы говорите?

— Вчера ругались, сегодня идешь работать…

— Айрик, это ведь совершенно случайно Аракся именно сейчас пошла в декрет. Если бы она ушла через месяц, я бы тоже подождала месяц.

— Это так, Елена, но я хочу сказать: если идешь на работу из-за обиды, то ты позоришь нашу семью.

— Да нет же, айрик, никакой обиды, честное слово.

— Хорошо, делай как решила. Только об одном хочу сказать: ты красивая и сразу бросаешься в глаза… У нас есть поговорка: в яблоню с красивыми яблоками много кидающих камни. Так что знай: твоя честь — это наша честь, честь нашей семьи. По поводу Ануш… Одиночество — это не то, когда человек теряет близких людей, одиночество — это когда близкие становятся чужими. Ты постарайся оставаться доброй в отношениях с недобрыми людьми. Это трудно, но стараться можно и нужно.

После чего он встал и вышел.

«Господи, что делать? Отказаться от работы? Но что от этого изменится? Не работала ведь все это время, лучше, что ли, было?»

 

«…А еще я вас предупреждаю, дорогие мои папа, мама, Димочка, что теперь со мной шутить опасно, потому что я уже — начальство, заведую детским садом. У меня зарплата около ста рублей в месяц. Вот так-то! И в моем подчинении целых четыре человека: заведующая и воспитательница, то есть я сама в двух лицах (захочу, сама себе выговор влеплю, но пока не за что), повариха, хозяйка и уборщица — это уже тетя Лусик, она тоже в трех лицах. В садике у меня двадцать пять детей от двух до пяти лет. В шесть — они уже не дети, а помощники в доме, поэтому мне их не отдают. Малыши такие симпатичные: глазастые, а щеки такие красные и тугие, что, кажется, дотронься — и брызнет кровь. А как они едят, любо смотреть! Все, что ни дашь, лопают, да с таким аппетитом, будто неделю не ели. Я разговариваю с ними, конечно, только по-русски. Сперва они меня не понимали, смешно таращили глаза, стесняясь, прятались друг другу за спины, поэтому вначале мне с ними было трудно, часто приходилось звать на помощь тетю Лусик (она, правда, тоже плохо понимает по-русски, но с ней, по крайней мере, можно объясниться жестами), но уже через две недели они меня стали понимать, а сейчас даже слова выговаривают, а то и целые фразы. В жизни не видела таких смышленых детей. Часто ходим гулять за село, там, на опушке леса, мы облюбовали роскошную поляну с маленьким родничком. Сельчане не могут удержаться от смеха при виде того, как дети парами, взявшись за руки, чинно шествуют по улице (раньше их почему-то не водили на прогулку). У детей удивительный нюх на взрослых. Когда они так липнут ко мне, я начинаю верить, что, наверное, я не такой уж плохой человек. Дети привязались ко мне так, что это трогает до слез, и я часто думаю: „А что, если это и есть мое призвание?..“

На днях к нам в садик приходил директор совхоза тов. Балаян. Он послушал детей, как они болтают по-русски, а когда стал прощаться, пожал мне руку и сказал: „Спасибо, вы делаете очень большое дело“. Я воспользовалась этим и упросила отремонтировать садик. Он твердо обещал это сделать и еще обещал со временем построить новое помещение…»

 

Но вот дома… дома Елене было плохо. Она жила сама по себе, с ней никто не разговаривал, кроме свекра. К нему она еще могла обращаться по-прежнему, но старалась делать это пореже… А когда, случалось, становилось совсем невмоготу, Елена спрашивала мужа: «Как же быть?» Он отвечал: «Никак, перетерпеть, и все! Просто надо привыкнуть». — «К чему привыкнуть?» — «Ты пойми, дурочка моя, даже если в одном селе девушка из своего дома переезжает к мужу — здесь же, по другую сторону плетня, и то без неурядиц не обходится. Люди все же чужие, все у них иначе, чем в ее доме было. А проходит какое-то время — и все налаживается. — И Арсен добавил с улыбкой: — У тебя чуточку потруднее…» Вот это с улыбкой сказанное «чуточку» облегчило Елене жизнь. Одна лишь опора была у нее в доме — любовь к Арсену и любовь Арсена. В ней-то она черпала силу и выдержку, мужество и толику радости и счастья.

 

Так проходили дни, наполненные радостью вперемешку с горечью. Дни эти складывались в недели, недели — в месяцы. И вот наступил октябрь с его холодами, ветрами, дождями, слякотью, с его поздним утром и ранними долгими вечерами, в которых единственной отрадой Елены было глядеть со стороны, как Арсен, то и дело ероша пятерней волосы, работает над своей диссертацией, вчитывается в какие-то книжки, ворошит свои собственные записи, чтобы найти нужный ему листочек, изучает какие-то справочники…

По субботам с ночевкой приходил Гришик, и Елена занималась с ним русским языком, попутно сама перенимая у него некоторые армянские слова. Ее успехи удивляли Арсена. Елена уже довольно хорошо понимала по-армянски и говорила, можно сказать, сносно. Позанимавшись часа два, Елена и Гришик принимались дурачиться на равных, придумывая всевозможные игры прямо на полу, возле уютно потрескивающей железной печки, и Арсен не мог сдержать улыбку, глядя на то, как они вдруг начинали спорить на разных языках: его жена на русском, мальчик — на армянском.

Но вскоре кончилось и это.

Как-то вечером, в конце ноября, Арсен попросил Елену приготовить что-нибудь из еды, чтобы утром взять с собой.

— Мне надо съездить в Степанакерт, позавтракать не успею, так хоть в дороге перехвачу.

— Если бы не моя работа… — мечтательно начала Елена. — Я с тобой хочу.

Арсен рассмеялся.

— Я тебя все равно не взял бы с собой, Лен. Вон как развезло дороги. Да я там недолго. К вечеру вернусь, ты, наверное, еще на работе будешь. Может, на обратном пути Гришика с собой прихватить? Тебе еще не надоело с ним заниматься?

— Да что ты! Мы так привязались друг к другу. С ним уже договорились, он и так придет ко мне. А зачем ты туда едешь?

— Вызвали в областной агропром, да и других дел накопилось.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

 

Было уже начало четвертого, когда Арсен вышел из здания агропрома. Дождь заметно усилился.

— Как же ты поедешь сквозь эту чертову муть? — сказал один из работников агропрома Ашот, школьный товарищ Арсена, проводив его до машины. — Скоро ливень зарядит.

— Придется, — пожал плечами Арсен. — Не ночевать же здесь.

— А что, негде? Пойдем ко мне.

— Да нет, спасибо, Ашот, завтра погода может быть еще хуже. Осень есть осень. Просто дома ждут. Ладно, поеду, а то уже темнеет.

— У Орлиного Гнезда будь осторожен!

— Там-то как раз легче пройти — каменисто, под шипами не разъезжается.

— В такую погоду везде разъезжается, — сказал Ашот.

Хмурое небо низко висело над серой землей, словно пришитое к ней толстыми серебряными жгутами разыгравшегося ливня. Машина шла, медленно переваливаясь в ямках, наполненных мутной бурой жижей, из-под передних скатов вырывалась прозрачная пленка воды и тут же ложилась на край дороги, словно перебитое ливнем крыло диковинной птицы. Рулевое колесо непроизвольно дергалось под руками, и Арсену приходилось сжимать его так, что болели суставы пальцев. Дворники, хотя и работали с полной нагрузкой, мало помогали — переднее стекло ни на одно мгновение не оставалось чистым, вода стекала по нему десятками по-змеиному извивающихся струй.

«Газик» натужно, словно через силу преодолевая упругое сопротивление, пробивался сквозь эту густую серо-белесую мглу.

— Действительно, не надо было сегодня ехать, — вслух произнес Арсен и не услышал своего голоса. Ливневые струи оглушительно барабанили по натянутому тенту.

Но вот и Орлиное Гнездо. Ашот оказался прав: ливень нанес на каменистую дорогу потоки глинистой грязи со склонов, так что Арсен уже начал всерьез жалеть, что не остался ночевать у приятеля. Машину то и дело заносило к краю дороги, и Арсену больше приходилось действовать рулем и сцеплением, чем тормозами, от которых, хотя они и были в порядке, на такой дороге было мало проку: понадеешься на них — и глядь, как на салазках, соскользнешь к самому краю бездны. Поэтому и сердце не то что замирает, а падает куда-то в ноги и там саднит…

Ничего, слава Богу, обошлось, хотя помучился так, что, проехав этот опасный участок дороги, Арсен остановил машину и несколько минут сидел с закрытыми глазами, приходя в себя.

Когда спустился в долину, сразу полегчало, а ливень как будто ослабел. Арсен почувствовал голод. «Свернуть к шашлычной, что ли, перекусить с дороги?» — подумал он. Нет, уже темнеет. Да и ливень может усилиться, а дорога на подступах к селу еще утром мерзостной от ливня была, а сейчас, наверное, вообще непроезжей стала, можно застрять где-нибудь… сиди, жди трактора. В село надо прибыть засветло. Там, наверное, Лена от страха мечется в полном сумасшествии, ей все время чудится, что он где-то сорвался в пропасть и теперь лежит, насмерть растерзанный, придавленный обломками машины…

Река разлилась так, что, выйдя из берегов, местами заливала дорогу, слизывая с нее глину, нанесенную потоками со склонов. Должно быть, где-то в верховьях дождь опять усилился и, чего доброго, спустится вниз. Мгла значительно рассеялась. Но встречные машины шли с зажженными фарами — значит, и вправду темнеет, а не кажется. Арсен посмотрел на часы — четверть шестого, до темноты успеть можно.

«Газик» вырвался наконец из лесной теснины ущелья и через несколько минут въехал в село. Среди мокрых деревьев на столбах горели тусклые лампочки, пока еще освещавшие самих себя. Он пересек пустынную улицу, в конце которой стоялое белое, под красной черепичной крышей здание клуба. Дорога плавно его огибала.

То, что произошло потом, Арсен впоследствии вспоминал как бессвязные обрывки кошмарного сна… Он уже разворачивался, объезжая столовую, когда внезапно из-за торца здания выкатился заляпанный грязью то ли «Москвич», то ли «Жигули», срезая поворот на большой скорости. Избежав столкновения, правым скатом наезжая на узкую, в полтора метра, пешеходную дорожку, Арсен увидел перед самым радиатором фигуру, закутанную с ног до головы во что-то мокрое (сперва подумал, что старуха в черном кялагае [платок]). Уже зная, что ничего не поможет, надавил на тормоза, рванул руль влево и поехал юзом, продолжая бороздить задними застопоренными скатами обочину дороги. Мотор заглох, но секундой раньше Арсен услышал короткий тонкий вскрик… Выскочил из кабины, метнулся к передним скатам и увидел тело, замотанное в мокрый, запачканный грязью плащ. Трясущимися руками схватил за ноги и потянул на себя. Плащ сполз, открыв лицо. Тонкая струйка крови, вытекая из левого уха, уходила куда-то под затылок… Арсен увидел широко раскрытые, еще сохранившие выражение недоумения, но уже стекленеющие, до боли знакомые глаза.

Он встал, но ноги не держали его. Упав на четвереньки, опять хотел подняться и снова упал. Из клуба высыпало человек десять, игравших там в шахматы, бежали и из канцелярии… Кто-то старался поднять его, наперебой кричали: «Мальчик мертв!», «С горя встать не может, он же племянника своего…», «Как, племянника?!», «А чего он полез на тротуар», «Да не виноват он, хотел от черного „Москвича“ увернуться», «Это был не „Москвич“, а „Жигули“, и не черный, а серый, сам видел!» Пронзительный женский крик взвился над гулом толпы, разорвав его, как бумажную завесу:

— Мальчик мой!

Еле дыша от сильного удара руля в грудь, Арсен рванулся на этот крик.

— Арфик! Не видел я! Не видел!

Он почувствовал, как его предплечье, словно клещами, сдавили чьи-то пальцы.

— Вставай, Арсен…

Мощным рывком Габриел Балаян поднял его, поставил на ноги.

— Идем. Идем отсюда.

Расталкивая толпу, к ним пробирался участковый Гаврош.

— Товарищ Балаян, отведите его ко мне, я тут побуду, скоро приедут из ГАИ, из больницы тоже, я уже позвонил. Пусть он там придет в себя. Вот ключи.

— Пойдем, — сказал Габриел Арутюнович.

Арсен пошел, спотыкаясь и волоча непослушные ноги, как паралитик, тыльной стороной руки размазывая по лицу кровь, вытекающую из рассеченной скулы.

Участковый пункт был недалеко от клуба. Они вошли внутрь полутемного помещения. Габриел Арутюнович подвел его к раковине с краном.

— Умойся, ты весь в крови. Ну что ты стоишь? Возьми себя в руки и хорошенько умойся, потом я рану прижгу йодом. Наверное, ударился. Она у тебя глубокая, кажется.

Арсен тупо смотрел на раковину, не понимая, чего от него хотят. Потом повернулся к директору совхоза и сказал с надеждой:

— А может, все это сон?

Габриел Арутюнович подошел, снял с вешалки полотенце и, намочив его под краном, смыл с лица Арсена грязь и кровь, потом усадил на стул, закурил сигарету и протянул пачку Арсену.

— Выкури одну, это тебя успокоит, а я поищу йод.

Йода нигде не было, он вернулся.

Трясущимися пальцами Арсен вытянул из пачки сигарету, но закурить не успел, в горле у него судорожно заклокотало, а затем он весь затрясся в каком-то странном, лающем рыдании.

— Гришик… мальчик! Что сейчас с Арфик творится… — за последние полчаса Арсен наконец заплакал. Балаян ему не мешал.

Через несколько минут, когда Арсен немного успокоился, Габриел Арутюнович спросил:

— Что это за «Москвич» был?

— Не знаю.

— Номер не заметил?

— Нет, он был заляпан грязью.

— Цвет какой?

— Не знаю, то ли серый, то ли черный. Скорее, серый… Да какая разница, — устало махнул он рукой. — Гришика-то больше нет…

— Его уже не вернешь… подумай о себе.

— Мое дело конченое, нечего думать.

— Не неси вздор, лучше постарайся вспомнить, какого цвета был «Москвич».

Арсен не успел ответить, как распахнулась дверь и вошел Гаврош, а следом за ним трое в милицейской форме и один штатский с фотоаппаратом. Сразу заполнили собой и без того тесное помещение участкового пункта. Шумно, шурша плащами, поздоровались за руку — сперва с Габриелом, потом с Арсеном.

— Ну и погодка! — сказал один из них. — Опять дождь зарядил.

Начальник районной ГАИ Павлик Багунц, плотный, голубоглазый, розовощекий мужчина с капитанскими погонами, пыхтя от одышки и потирая красные руки, опустился на стул, заскрипевший под его тяжестью, и сочувственно посмотрел на Арсена.

— Твой племянник, значит?

— Сын сестры, — вместо Арсена ответил Гаврош.

— М-да, тут, пожалуй, слова не нужны, — вздохнул Багунц. — Что же, вернемся к делу. Тут в толпе говорили о каком-то «Москвиче», но никто толком не может сказать ни номера, ни цвета. Откуда он появился? Я уже отправил двоих ребят по нашим дорогам, посмотрим, что скажут.

— Он выскочил из-за угла клуба, — сказал Арсен, не в силах унять мелкую дрожь во всем теле.

— И чем же он тебе помешал? Пусть бы и проехал.

— Нельзя было, — сказал Арсен. — Он срезал поворот и оказался прямо передо мной. Если бы я не взял вправо, мы бы столкнулись.

— Понятно, ты взял вправо и полез на пешеходную дорожку. А мальчик откуда взялся?

— Он тоже появился из-за угла… Фары у того не горели.

— Значит, если б не было «Москвича», ничего бы не случилось? Ты никаких примет не заметил? Кто был за рулем — молодой, старый?

— Кажется, молодой…

— Кажется или молодой? Ты вспомни, это в твоих интересах.

— Мне сейчас наплевать на мои интересы, — резко, уже справившись с дрожью, прервал Арсен.

Багунц понимающе улыбнулся.

— Поначалу все так говорят. Ладно… об этом потом, а сейчас надо ехать.

Все встали, директор отвел взгляд.

— Я приеду в район, — сказал он.

Арсен не спросил, куда. И без того было ясно, куда… Пожилой усатый сержант открыл перед ним дверь. Усилившийся ливень толстыми жгутами воды хлестал по крыше и по бокам закрытой милицейской машины. Капитан сел рядом с водителем, потянулся было закрыть дверь, но в это время рядом застрекотал и остановился мотоцикл с коляской. Из коляски выскочила Елена и рванулась к машине. Пронзительный крик ворвался в запертую машину, как звук внезапного выстрела.

— Арсе-е-ен!

Все вздрогнули, капитан обернулся, поморщившись, словно от зубной боли.

— Кто это?

— Его жена, — ответил Гаврош, стоявший возле машины.

— А-а-а… — Он повернулся к Арсену. — Выйди, успокой ее. Только не задерживайся.

Арсен, нагнувшись, чтоб не задеть головой металлический верх, шагнул к задней дверце, вышел. Елена с плачем повисла у него на шее, едва не сбив его с ног, залепетала каким-то безумным, лихорадочным голосом:

— Ты ведь не виноват, правда? Ты не виноват… Я знаю, мне сказали… папа с мамой там убиваются. Ты ни в чем не виноват, тебя должны отпустить.

Арсен, скрипнув зубами, с силой оторвал от себя ее руки.

— Что ты мелешь? Виноват, не виноват… Гришика-то нет, я его убил…

— Он же живой, в тяжелом состоянии, но живой, его в больницу отвезли, нам звонили!

— Он умер… вам сказали неправду, он сразу умер…

Елена побелела.

— Как умер?.. Нам же позвонили… — Ноги у нее подкосились, но ее одновременно подхватили Габриел Арутюнович и Рубен Григорян.

— Они что, недавно женаты? — спросил капитан.

— Только четвертый месяц пошел, — ответил Гаврош.

Капитан опять поморщился, как от приступа боли.

— Да, не повезло им, — задумчиво произнес он. — Дорого бы я сейчас заплатил, чтобы встретиться с хозяином того «Москвича»… Если не найдем, парню шесть лет…

— Да и «Москвич» ли это был вообще? — усомнился водитель милицейского автомобиля. — Может, «Волга» или «Жигули». В этой чертовой заварухе нетрудно и спутать.

Капитан посмотрел на часы.

— Ладно, зовите его. Пора ехать. Гаврош, ты пока сиди у телефона, я ребятам дал установку — в случае чего позвонить сюда. Зови парня.

Гаврош подошел к Арсену, тронул его за руку.

— Тебя ждут, Арсен.

— Ага… Ладно, Лена, извини… извини меня….

— Да за что извинить-то, горе ты мое! Любимый, родной!

— Извини, Лена… я пойду…

Арсен повернулся и, сгорбившись, полез в машину. Металлическая дверь за ним захлопнулась, заглушив все внешние звуки. Осталась только гулкая дробь дождя, барабанившего по крыше машины

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Суд состоялся через месяц — искали тот «Москвич» или «Жигули», из-за которого произошло несчастье, но не нашли, он как сквозь землю провалился. В зале было мало народу: десятка два человек, не больше. Арсен просил, чтобы никого из его женщин на суде не было, поэтому Елена, пришедшая вопреки запрету, сидела в средних рядах, чтобы, когда введут Арсена, он не сразу заметил ее, а когда увидит, она сумеет совладать со своим волнением. По правую руку от нее сидел зоотехник совхоза Армен, задумчиво массируя пальцем шрам на лице, дальше — Габриел Балаян и Рубен Григорян вполголоса о чем-то беседовали. Слева от Елены — Мушег и дядя Мисак, оба сильно обросшие в знак траура.

Похоронили Гришика через два дня после несчастного случая. Елены там не было, она боялась, что ее появление опять обернется какой-нибудь сценой, поэтому осталась дома. Но на другой день все же собралась с духом и поехала. Ее встретила Арфик, вся в черном, осунувшаяся, но не потерявшая самообладания. Она произнесла слова, которые потрясли Елену.

— Всякий раз он к тебе шел как на праздник, как же ты могла не прийти и не попрощаться с ним? Он же не увидит тебя больше, а ты не увидишь его…

— Арфик… Арфик… — только и смогла выговорить Елена. Потом они пошли на могилку Гришика и молча посидели, прислушиваясь к тихому шороху осеннего листопада…

Когда Арсена ввели в зал суда и усадили на скамью, отгороженную деревянным барьером, Елена не сразу его узнала. Голова была острижена наголо, и это было для нее так непривычно, что в первую минуту сбило с толку, каким-то образом смягчив остроту драматизма встречи, к которой она готовилась.

Судья Рома Арутюнян, уже пожилой человек с отечным лицом и мягким взглядом карих, слегка навыкате, глаз, повидавший много всякого на своем веку, тихо, с одышкой в голосе, зачитал судебный приговор, затем, как положено, спросил Арсена, признает ли он себя виновным в предъявленном обвинении.

— Да, признаю, — ответил Арсен.

Судья достал из дела листок.

— Здесь ваше заявление о том, что вы отказываетесь от защитника.

Мушег резко взглянул на Елену:

— Он отказался?

— Не знаю… — растерянно проговорила Елена.

— Зачем он это… — скривил лицо Мушег.

Судья пожевал губами и повторил свой вопрос:

— Обвиняемый, объясните, почему вы отказываетесь от защиты?

— Мне она ни к чему, — глухо ответил Арсен.

— Отвечайте, пожалуйста, по существу.

— Я и отвечаю по существу, из-за меня погиб мой родной племянник. После этого я еще должен искать у кого-то защиты? Это было бы противоестественно. Как же мне потом людям в глаза-то смотреть?

Судья посовещался и перешли к делу.

Несмотря на то, что разбирательство опять же уперлось в злополучный «Москвич» (или «Жигули»), возникшие сомнения, связанные с этой машиной, как и положено по закону, были истолкованы в пользу Арсена, и суд приговорил его не к шести и не к семи годам, как ожидали многие, а к четырем, с правом обжалования приговора.

Прежде чем взять под стражу, ему разрешили попрощаться с родными. Времени давалось мало, поэтому Мисак только обнял его, что-то невнятно пробормотал и отошел, прижимая платок к глазам. Мушег, показав на еще не зажившую рану на его щеке, хрипло сказал:

— Это от удара, наверное… — Он в отчаянии махнул рукой. — Ладно, что поделаешь…

Арсен грустно смотрел на него.

— Вот мы и стали с тобой врагами.

Мушег усмехнулся:

— Дурак же ты.

Зоотехник Армен Габриелян и Рубен Григорян ограничились с ним крепким рукопожатием. Сразу ретировались, понимая, что Елена ждет, пока все отойдут, чтобы подольше остаться с мужем наедине, хотя и под присмотром милиционера. Елена подошла, поцеловала его в небритую щеку, сделав над собой усилие улыбнуться, но тут же оставила эту попытку, почувствовав, что вместо улыбки получилась горестная гримаса.

— Куда ты смотришь? — спросил Арсен.

— На твою голову… Я никогда не видела ее такой, без волос.

— Ничего, волосы отрастут… Господи… о чем это мы говорим?!

Арсен разглядывал свои отросшие за эти две недели ногти.

— Ну как ты живешь, Лена?

— Ничего, родной, живу. Хорошо. Как еще я должна жить?

— На похоронах была?

— Да, — ответила она, смело глядя ему в глаза. — И на другой день пошла. Вместе с Арфик ходили на могилку. Я еще пойду.

— Ты у меня молодчина, — сказал Арсен. — Я тебя очень люблю.

— Ага… я тоже…

Арсен продолжал разглядывать свои ногти.

— Все задумки, все планы, все, что сделано, все, что предстояло сделать, — все это…

— Не надо, родной, это ведь не конец.

— Четыре года, — сказал он. — Это ведь много, правда? Не смотри на меня так.

— Я не смотрю, родной.

— Ты не должна здесь оставаться…

— Я сейчас уеду, мы все уедем.

— Нет, я не об этом, Лена… Я о другом.

— О чем? — спросила она, уже догадавшись, о чем он думает. — О чем же?

От неожиданно нахлынувшего чувства ревности и какого-то странного, незнакомого ощущения, задыхаясь от своих же диких мыслей, он еле-еле выговорил:

— Тебе здесь будет трудно. Поезжай к своим, побудь там.

— А дальше что?

— Не смотри на меня так…

— А дальше что? — чуть повысила голос Елена.

— Там тебе будет спокойнее.

— Конечно. Я это знаю. Ну а дальше?

— А потом, когда я освобожусь… приеду, и если… ну, если ничего у тебя не изменится за это время…

— Изменится, — сказала Елена. — Я там сразу выскочу за этого Витю Сафронова… А сейчас… было бы что-то под рукой, запустила бы в тебя…

— Давай, Лена, — сказал Арсен, — прямо при всех. Ты со мной дня хорошего не видела. Ну давай, бросай!

С глазами, полными слез, она произнесла:

— О чем ты, милый… Господи, надо же, чтобы такой дурак был моим мужем!

— Так как же? Мне тогда будет спокойнее.

— Конечно, уеду. У меня уже билет в кармане!

Милиционер подошел, дотронулся до его плеча.

— Пора, Арсен… — как-то виновато произнес он.

У Елены кровь отхлынула от лица.

— Уже?..

— Держись, Лена… — сказал Арсен.

Елена бросилась к нему, обвила его руками, залепетала что-то невнятное, обжигая его шею жаром своего дыхания.

Арсен рывком оторвал ее от себя и направился к боковой двери, бросив милиционеру:

— Пошли!

Елена медленно опустилась на скамейку, подставленную какой-то пожилой женщиной, которая, усадив, побежала звать кого-то из тех, кто ждал ее на улице, но в пустой зал уже входил директор совхоза Габриел Балаян.

                                 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Елена не поехала к родным. Она даже не сообщила им об аресте мужа. Знала, что стоит ей одним лишь словом заикнуться о свалившейся на нее беде, как на другой же день прилетят отец, мать, Дима и хоть силком, но увезут отсюда. «Покуда муж отбывает, поживи-ка, дочка, в отчем доме, а там как Бог на душу положит. Благо детей у вас нет, ничто вас не связывает, да и закон на твоей стороне…»

Неслучайно именно эти слова вкладывала Елена в уста матери и отца в воображаемом разговоре с ними. Однажды она уже слышала их — от директора совхоза. Это было ровно два месяца назад, когда они после суда возвращались домой из райцентра. Ехали на директорском «уазике». Елена сидела впереди, рядом с директором, оцепенело глядя на бегущую навстречу дорогу, на обочине которой доживала последние свои дни жухлая трава.

Какой-то грузовик, волоча за собой облако желтой пыли, с грохотом пронесся мимо. Габриел недовольно покачал головой и прибавил скорость, чтобы скорее вырваться из этого облака. Когда пыли стало меньше, опять сбавил скорость, он не любил быстрой езды без особой на то необходимости. Взглянул на Елену — она смотрела на дорогу спокойно и равнодушно, словно отключившись от всего.

— Как думаешь жить дальше, Елена? — спросил он.

Елена медленно повернулась к нему и чуть напряженно свела брови, как бы силясь понять вопрос.

— Родителям написала обо всем?

— Родителям? Нет, не написала. А что?

— Да так, вообще…

— По-вашему, я непременно должна им написать?

Директор ответил не сразу, не спеша переключил скорость, чтобы легче взять крутой подъем, потом для чего-то посмотрел на свои наручные часы в золотом корпусе.

— Понимаешь, Елена, тебе очень трудно со стариками, я это уже заметил. Дальше будет не лучше.

— И что же? Что вы советуете, Габриел Арутюнович?

— Видишь ли, Арсен там все эти четыре года не останется. Ну, побудет два, от силы три года… Я уверен, тебя никто не осудит, если ты на это время поедешь к своим, там отдохнешь, придешь в себя…

— Мне об этом сегодня сказал Арсен. Когда мы прощались, — перебила его Елена.

— Догадываюсь, — сказал директор, — иначе не затеял бы этого разговора. Арсен мог сказать это из естественного чувства благородства, что ли, порядочности. Сказать, а в душе бояться, что ты так и поступишь…

Директор умолк, чувствуя, что сам запутывается. Он решил больше не возобновлять этого разговора, неожиданно оказавшегося трудным. Он пристально смотрел на дорогу, хотя она была совершенно свободна на целых два километра вперед, и думал о том, что, в сущности, он уже сказал то, что хотел сказать, и Елена его поняла.

Когда вдали появились первые дома, прилипшие к склону горы, директор все же не выдержал — чуть скосив глаза, коротко взглянул на Елену так, чтобы она этого не заметила, и удивился.

Елена едва заметно, лишь уголками губ, улыбалась, глядя на приближающееся село. И неожиданно покачала головой из стороны в сторону, как бы отрицая что-то. Жест этот был непроизвольным, не предназначенным для постороннего взгляда. Может быть, именно поэтому он оказался более чем красноречивым. Елена и не подозревала о своем жесте, оттого и не знала, что директор заметил его. Но, вспомнив, что не ответила Балаяну, а тот, наверное, ждет, сказала:

— Но ведь я сама выбрала себе эту долю. Мне и идти свой путь под тяжестью креста.

Директор молча положил ладонь на ее руку и слегка прижал.

 

А доля вышла и впрямь нелегкая. И не в том дело, что мужнина родня после пережитого несчастья стала хуже относиться к Елене; вроде бы даже отец Арсена стал поглядывать на нее холодно, и Елена уже не могла, в случае необходимости, обратиться к нему за помощью. Пару раз она все же пыталась это сделать, но старик досадливо от нее отмахнулся. Или так показалось. Все в ней было не так, все было плохо: и одевалась она не так, и говорила не так, и смеялась не так, и молчала не так, и стирала, и гладила, и подметала, и готовила — все было не так, чтобы было по душе родне Арсена. Причиной несчастья, случившегося в тот дождливый день, теперь готовы были признать ее не только родные мужа, но и многие сельчане, поскольку все уже знали, что мальчик был очень привязан к Елене и в тот день шел к ней. С легкой руки Ануш по селу пошло гулять жестокое слово «приворожила».

Вообще-то, к этому слову многие сельчане относились с оттенком иронии, но тут был особый случай. Тут ворожба была явная, иначе зачем бы мальчику в такую ужасную погоду пускаться в путь только для того, как уверяют, чтобы заниматься русским языком (иным детям в тот дождливый день не довелось даже в школу пойти). И дураку понятно, что тут без ворожбы или какой-то другой чертовщины не обошлось. Тетка Ануш, умная все-таки женщина, что ни говори, когда еще предупреждала, что эта приезжая синеглазка накличет беду на голову мальчика. Вспоминали и про град, побивший подворье сельчан, но не тронувший совхозные угодья (даже противоградные установки перестали действовать). Вспомнили и о том, что самые злые собаки загадочным образом при виде Елены становятся смирными. Ставший всем известный случай с волкодавом, укрощенным Еленой во дворе Мисака, и слова о том, что ее все кошки да собаки любят потому, что она ведьма, теперь обрели особое, весьма определенное содержание, надежно подпитываемое к тому же присутствием логики, хотя здравый смысл начисто разбивал видимость логики, как сухой ком глины о бетонную стену. Логика эта была до ужаса проста: жили четыре уважаемых человека, жили дружной семьей, никого не обижали, и никто их не обижал. Но вот вошел в эту семью новый человек — и все в ней пошло шиворот-навыворот, обрушились на этих четверых беда за бедой, горе за горем, скандалы, крики, брань… Не станем грешить, говоря, что Елена плохой человек, может быть, даже очень хороший, но ведь именно с ее приходом, с первого же дня ее появления здесь, в этой дружной семье, все пошло прахом. Чужая семья — такие же потемки, как и чужая душа, что на поверхности лежит, о том и говорим, а что внутри делается — никто не знает, не разглядишь ведь…

Вот так и получилось, что Елена оказалась в самом центре пристального внимания сотен людей, живших вокруг нее. И каждый ее шаг, каждый поступок, даже жест подвергались строгой оценке, разумеется, чаще всего — пристрастной, то есть толковалось как угодно — и вкривь, и вкось. К примеру, чему она только что смеялась? Мужа осудили на четыре года, а ей — ничего, даже весело! Или как она посмела улыбнуться вон тому парню? Неспроста ведь! А вчера поздно домой вернулась! Почему? А позавчера на машине того-то поехала в райцентр, а дорога длинная — сорок пять верст туда, сорок пять обратно, и все по лесу, вдоль реки, много всяких там завлекательных родников и тенистых чащ, скрывающих от посторонних глаз… Долго ли молоденькой, смазливой, всем улыбающейся («знаем мы эти улыбочки…»). На лице всякая там пудра-краска («знаем мы, кто и для чего ими пользуется»), муж далеко, детей нет, а родители на том конце земли, им оттуда не видно, что тут их дочка вытворяет, а ей это и надо, потому как — свобода! Теперь понятно, почему она отказалась уезжать к своим…

О, они знали все, эти люди! И ссылались при этом на свои годы, седину и прочие неопровержимые доказательства, против которых не попрешь.

И выходило: уехать к своим — плохо, не уехать — еще хуже. И Елена ломала себе голову, не зная, как себя вести, чтобы не давать повода для сплетен, как шагнуть, как повернуться, как слово сказать, чтоб его невозможно было истолковать по-дурному? Надеть на себя траур по живому мужу и не выходить из дому? Но ведь это значило бы есть хлеб, тобой не заработанный. Нет, крестьянский хлеб — горький хлеб, полит потом и кровью, он застрянет в горле, если не приложить к нему руку.

И она продолжала работать в детском саду.

Но, как говорится, беда приходит не одна, вскоре ей пришлось оставить работу.

Был пасмурный день начала весны, темные, набухшие влагой тучи висели над селом. Побоявшись, что в любую минуту может пойти дождь, Елена в этот день не повела детей на прогулку. Пока они гуляли во дворе, Елена помогала тетке Лусик управиться с обедом: чистила картошку, резала лук, капусту, время от времени выходя во двор, чтобы взглянуть на детей.

Выйдя во двор в очередной раз, Елена заметила, как одна из девочек — Света, единственная блондиночка во всем селе, — привалившись боком к стене, как-то странно, судорожно дергала плечами и головой. Елена сперва подумала, что кто-то из детей обидел ее и теперь та плачет. Но девочка не плакала, ее рвало. Елена испугалась, решив, что девочка чем-то отравилась. Подняла ее на руки и внесла в дом, села, положив ребенка на колени.

— Света! Светочка, миленькая, что с тобой?! Тетя Лусик, у нас есть простокваша? — Но, сообразив, что старуха не поняла ее, уточнила: — Ну, мацун, мацун есть? Мацун!

— Мацун есть. Сейчас!

Девочка все еще лежала на коленях Елены, которой до слез было больно смотреть, как это маленькое прелестное тельце судорожно дергалось в ее руках. Девочка закатывала глаза, смотрела на Елену со страхом, силясь что-то сказать. Мелкие бисеринки пота выступили на ее бледном личике.

Тетя Лусик вернулась с мацуном, Елена взяла стакан, стала поить девочку, но та, сделав два глотка, опять забилась в очередном приступе рвоты.

— Дохтур надо, — сказала тетя Лусик.

Елена отнесла девочку в соседнюю комнату, уложила на кроватку. Ее почему-то больше всего пугало то, что девочка не плакала. Она была уверена, что при отравлении бывают сильные рези в животе, это очень болезненно, ребенок должен плакать. Но девочка не плакала, а только закатывала глаза и бессмысленно смотрела куда-то на потолок, словно знала, что сейчас наступит очередной приступ тошноты, и осмысленно ждала его. Это сбивало Елену с толку.

— Вы побудьте с ней, а я сбегаю в медпункт, — сказала Елена и, накинув платок, выбежала на улицу.

Врача в селе не было, был только фельдшер, но его в медпункте не оказалось — как потом выяснилось, в тот день он поехал в райцентр по каким-то своим фельдшерским делам. Да и что он мог сделать?! Елена побежала к директору, сама не зная зачем. Но и директора на месте тоже не оказалось, уехал на свиноферму. Елена в отчаянии бросилась в бухгалтерию и столкнулась, с выходившим оттуда бригадиром Рубеном Григоряном.

— Елена, что случилось? На вас лица нет!

Елена молитвенно прижала обе руки к груди:

— Рубен, умоляю вас, придумайте что-нибудь, заболела дочка Вардуи, не знаю, где врача взять!

Рубен нахмурившись, проворчал:

— Везет же вам…

— Да, как утопленнику… Ну что же делать, а?

— Доктор Шахгельдян  только что уехал… Постой-ка, я сейчас. — Он вошел в бухгалтерию, но тут же вернулся. — В соседнее село поехал. Вы ступайте к ребенку, Елена, а я сейчас перехвачу его, он не мог отъехать далеко.

Он пошел к своему мотоциклу, с одного толчка завел его и в следующее мгновение исчез в клубах поднятой пыли. Несколько успокоившись, Елена побежала к своим детям.

— Ну как, ей не лучше? — спросила, запыхавшись от бега. Тетка Лусик развела руками, будто говоря: «Сама видишь…» Девочка по-прежнему лежала на спине, лицом к потолку, странно, по-взрослому отрешенно, закрыв глаза.

— Света, Светочка, миленькая! Что же с тобой, а? Болит где-нибудь? Господи, хоть бы слово сказала!

— Молчит… — вздохнула тетка Лусик.

Минут через двадцать на улице остановился старенький «Запорожец», на него чуть не наехал мотоцикл Рубена. Из машины, пригнувшись, вышел высокий, сутулый, но еще бодрый старик, а за ним, из задней двери, мать девочки — доярка Вардуи, ее прихватили по дороге, заехав на ферму. Это была плечистая, несколько мужеподобная женщина лет тридцати пяти. Мрачно взглянув на растерянную Елену, она подошла к кроватке дочери, склонилась над нею.

— Света, ай, Света…

Девочка, однако, не откликнулась на голос матери. Подошел доктор Есай Асриевич Шахгельдян, молча отодвинул женщину рукой, опустился на стул, подставленный тетей Лусик. Поднеся руку к глазам девочки, снова убрал — очевидно, проверял зрачки. Потом сказал сердито:

— Попрошу всех выйти, кроме матери.

Голос у него был сухой и какой-то бесцветный.

— Он хороший врач? — спросила Елена, когда они вышли.

— Он очень хороший врач, — успокоил ее Рубен.

Доктор Шахгельдян действительно был неплохим врачом. И несмотря на то что молодые считали его архаиком (очевидно, потому, что старик крайне редко, лишь в исключительных случаях, выписывал больным современные медикаменты, предпочитая им народные, выдержавшие многовековое испытание), все же при необходимости не стеснялись обращаться к нему за советом или помощью. Старик жил километрах в десяти отсюда, в большом селе Атерк, где был его дом и где он принимал больных. Он один обслуживал несколько деревень, это был его участок, и люди настолько привыкли к нему, что обращались даже в самых безнадежных случаях, а потом говорили: «Раз уж доктор Есай не смог, чего там говорить…»

Доктор Есай вышел из соседней комнаты:

— Ребенка нужно немедленно уложить в больницу.

— Но что же с ней, доктор?

— Ничего не могу сказать уверенно, но подозреваю, что у девочки менингит.

— Что?!

— Успокойтесь, милая, успокойтесь, — поднял седые брови доктор Шахгельдян. — Подозрение — это еще не факт, я ведь не пророк, могу и ошибаться.

Увы, он не ошибся, через два дня в районной больнице диагноз подтвердился. К счастью, ребенок выжил, но к тому времени Елена вынуждена была оставить детский сад, потому что на следующий же день после того, как девочку увезли в больницу, матери побоялись отдавать детей на попечение Елены. Их уговаривали, стыдили, но ничего не помогло. В души этих женщин отверткой предрассудков ввинчивались словосочетания: «дурной глаз», «тяжелая нога» и прочие, над которыми сами же и посмеивались, но которые сейчас обрели до ужаса грозный смысл. Эти словосочетания оказывались сильнее здравого смысла, потому что за ними вырисовывалось все, что было со дня приезда Елены. Это парализовало матерей. На следующий день Елена обегала несколько домов, чтоб узнать, почему не приводят детей. В одних бормотали что-то нечленораздельное, в других отказывались вообще с ней говорить, из третьих просто выпроваживали, и это было почти в грубой форме, бесцеремонно. Встречаясь с ней, женщины делали вид, что не замечают ее. Или просто так переходили на другую сторону улицы.

«Меня остерегаются… — с ужасом думала Елена. — Остерегаются и ненавидят. Это же страшно! Что мне делать, как их убедить?» Арсен когда-то сказал ей: «Село есть село, у него свои законы — добрые и злые, умные и глупые. Оно разнолико, и на каждый его лик веками наслаивалось много такого, чего не следовало; да снять нелегко, снимешь один слой, а под ним оказывается другой, потом третий. Много времени надо и труда, чтобы добраться до его истинного лика». Но Елена тогда не поняла глубокого смысла этих слов. Теперь же начинала понимать.

Елена, вся в слезах, пришла за советом к директору совхоза: как ей быть? Тот уже знал о случившемся.

— Черт с ними, не хотят, не надо, — в сердцах сказал он.

— Но надо же им объяснить?! Детей ведь жалко…

— Ничего не надо объяснять. Сами прибегут просить, как почувствуют, что глупость сотворили. Это Ануш их уговорила.

— Но что же мне-то делать? Должна я чем-то заниматься?!

— К сожалению, в школе тоже мест нет, на одном окладе сидят четверо, — сказал директор, побарабанив пальцами по столу. — Но без дела не останешься. Пойдешь работать на виноградники?

— Господи! Куда угодно!

— Вот и хорошо. Прямо с утра и иди. Я предупрежу Рубена.

 

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

 

Вот так и получилось, что она оставила своих, как она говорила, детей и пошла работать на виноградники. Работала наравне со всеми, старалась не отставать от других. На первых порах было, конечно, трудно, но постепенно вошла во вкус — в этом помогли несколько женщин, с которыми она сблизилась так, что работать на виноградниках ей стало нравиться. Иногда она оставалась там допоздна и приходила домой, когда на дворе было уже темно, молча поднималась к себе, без сил падала на кровать и мгновенно засыпала. Жила одна своей обособленной жизнью, старалась не вмешиваться в дела семьи, которая, по сути дела, отторгла ее. Никто в доме не заговаривал с ней, никто не спрашивал, как ей живется, о чем она думает, где бывает, что делает. В мужнином доме она стала кем-то вроде жилички, которую хозяева терпят скрипя сердце. Елена даже вещи свои перенесла в спальню, освободив другую комнату, и теперь та пустовала. Так она жила, отвергнутая близкими ей людьми, нелюбимая ими, борясь в одиночку с неласковой своей судьбой…

Письма Арсена, конечно, были бы хорошим подспорьем для сохранения душевного равновесия, но писем почему-то не было. «Может, дома получают, а тебе не говорят?» — подала ей мысль Евгине. Елена покачала головой, она не верила, что родные Арсена могли пойти на такую подлость. И была права. Однажды свекровь поднялась к ней и спросила: нет ли писем?

— Если бы были, разве я не показала бы? — отозвалась Елена.

Мать Арсена Марьям скорбно закивала и, утирая глаза уголком головного платка, вышла. Может, письма застревают где-то по дороге? Или просто не дают ей? И зачастила Елена в сельское почтовое отделение. Работники почты уже привыкли к ее приходам, жалостливо вздыхали:

— Нету, дочка, к сожалению… Ты не беспокойся, как только придет, мы сразу же, без задержки…

День с утра был пасмурный. Хоть и был конец марта, но весна не чувствовалась. Небо, затянутое плотными тучами, тяжело зависло над селом, над виноградниками, временами разряжаясь нудной, затяжной моросью, которую и дождем-то нельзя было назвать, но от нее все сырело, набухало влагой: и земля, и деревья, и одежда, и волосы женщин, и сам воздух. Промозглая холодная сырость сводила руки так, что пальцы не чувствовали садовых ножниц; проникала под одежду, вызывая мелкую дрожь во всем теле; на ноги налипали тяжелые липкие комья грязи, мешая двигаться. И непонятно было — продолжать работу или идти под навес полевого стана, где уютно потрескивала железная печка и было сухо и тепло.

— Да куда же запропал этот Рубен? — в сердцах сказала черноглазая шумная старуха Ашхен, орудовавшая ножницами недалеко от Елены. — Мы тут все перемерзли, как щенята! Ты тоже, как дура, надела этот жакет, как будто август.

— Но в нем тепло, — соврала Елена. — Мне совсем не холодно.

Так уж получилось, что подруги по работе говорили с ней по-армянски, она же с ними — по-русски. И они неплохо понимали друг друга, а если какое-то слово оказывалось неясным, его уточняли сообща, на обоих языках.

— Слушай, зачем обманываешь? — кипятилась Ашхен. — Тебе не холодно разве? Посмотри на свои губы. — Тут она, для большей наглядности, шлепнула по собственным губам. — Как у покойника.

— А они у меня всегда синие, — улыбалась Елена.

— Слушай, ты это кому обманываешь? Ты это мне обманываешь? Разве утром у тебя были такие губы?

— Утром я их подкрасила, честное слово! — смеялась Елена.

Тут откликнулась Анна, работавшая за другим шпалерным рядом.

— Один раз надо всей бригадой пойти к ней домой и содрать волосы с головы ее свекрови, чтобы не жалела для снохи хотя бы старого ватника.

— А что, это хорошая мысль, — поддержала ее другая женщина сквозь общий смех.

— Верно, сегодня же пойдем к тетке Марьям!

На этом участке бригады работали двенадцать женщин. Если все они надумают пойти… Елена представила себе, что станет со свекровью, которая на самом деле не отказывала ей в теплой одежде — Елена сама не просила. Да, у нее были свитер и старая куртка Арсена, но она не стала их надевать, решив, что как-никак весна.

— Ой, что вы, девушки, мне же никто не отказывает! — испуганно сказала Елена. — Завтра же надену свитер.

Женщины весело посмеялись над ее страхами.

Так, в заботах и безысходной тоске, прошло еще полгода. Елена, немного оживавшая на работе, дома приходила в отчаяние. Отчуждение с родными Арсена нарастало, в то время как от него самого известий не было почти год. Весну сменило лето, а лету на смену вновь торопилась осень. Работы на винограднике не прекращались даже в ненастную погоду. И в тот день с утра зарядил нудный дождь, то морося, то усиливаясь. Девушки, еле передвигая ноги из-за налипшей грязи, роптали вполголоса. А потом Евгине скомандовала:

— Ну, хватит нам мокнуть под дождем. Директор за это премии не даст. В такую погоду пусть Рубен сам работает. Пошли под навес!

— А вон он едет! — сказала Елена.

— Кто, директор?

— Нет, Рубен.

— Вот и хорошо, мы сейчас с него штаны снимем…

— Как бы он с тебя не снял, — отозвалась одна из женщин.

Евгине притворно вздохнула:

— Где уж нам такое счастье? Этот дурак кроме своей плоскозадой Гоарик никого не видит. Просто удивительно, как это он при таком здоровом теле одной Гоарик довольствуется? Не иначе, она его плохо кормит.

— Мне кажется, он на нашу Елену заглядывается, — заметила Марго. — Смотри, Лена, будь осторожна с ним.

— А разве кто-нибудь может устоять перед ней? — добавил кто-то с задних рядов.

Елена растерялась, покраснела и пролепетала, чуть не плача:

— Что вы, девочки, не надо так.

Евгине, взявшая над Еленой молчаливое шефство, набросилась на Марго:

— Слушай, Марго, ты что, совсем рехнулась, да? Бедняжка и так не знает, как шагнуть, чтобы на нее пальцем не показывали.

— Да, ни к чему болтать всякое, — дружно поддержали ее остальные. — Забыли, до чего довели сплетни матери Манвела, говорившей сыну, что двое из четырех его сыновей похожи на каменщика Бахши? Этот дурной берет ружье, идет стреляет в бедного Бахши, ведет в лес жену, двоих детей, которые якобы не похожи на него, там их убивает, после чего идет в милицию сдаваться, а теперь гниет в бакинских тюрьмах. Да вы все это сами знаете. Не приведи Господь, дома услышат! Со свету сживут, они, наверное, только и ждут случая…

Марго уже и сама пожалела о сказанном.

— Да что вы, я же пошутила!

— И шутить надо уметь, — раздраженно заключила Евгине. — У девчонки и так сердце кровью обливается. Ни к чему это.

 

Рубен остановил мотоцикл неподалеку от Елены и Евгине.

— Слушай, бригадир наш дорогой, — подступилась к нему Евгине, воинственно уткнув руки в толстые бока, — это как же, значит, получается? Ты себе где-то раскатываешь на мотоцикле, а мы здесь топчемся под дождем. Все промокли, аж до пупка.

— Зачем же мокнуть? — примирительно сказал бригадир. — От такой работы мало проку. Пошли бы под навес.

— А кто нам разрешал под навес?

— А вы что, сами не сообразили? Ладно, ступайте под навес. Живо, живо, а то, не дай Бог, захвораете, потом мне же придется отвечать перед вашими мужьями.

— А у кого нет мужа? — оскалилась Евгине. — Вот у меня, например, нету его, сукиного сына. Околевать мне, что ли?

— С чего бы тебе околевать? Ты баба здоровая. Кровь с молоком, никакая болезнь не возьмет! Ну, хватит зубы скалить, ступайте под навес!

Женщины шумной гурьбой ворвались под навес, фыркая и отряхиваясь, словно только что вылезли из проруби.

— Что, замерзли? — ухмыльнулся сторож полевого стана, одноглазый Теван, сидя перед раскрытой дверцей печки и вороша в ней угли обгорелой палкой. — Я же сказал: идите, будет дождь.

— Когда это ты сказал? — удивилась Евгине.

— Ну, хотел сказать… — поправился старик.

Рубен тоже въехал под навес, прямо на своем мотоцикле, и остановился, уткнувшись передним колесом в дверь картофелехранилища, находившегося тут же, у виноградников. Слез с сиденья и, повернувшись к женщинам, сказал будничным голосом:

— Елена, я сейчас был на почте, там тебе письмо от Арсена…

— От Арсена? Где? Вы не взяли?

— Как не взял? Вот оно! — Он достал из кармана гимнастерки смятое письмо.

Елена схватила письмо, поглядела на него сверху, снизу, потом, улыбнувшись, смахнула слезы, отошла в дальний угол навеса и стала непослушными пальцами надрывать конверт. Женщины невольно притихли, даже Евгине шепотом укорила Рубена:

— Не сердце у тебя, а камень необтесанный! Такое письмо в кармане держишь и молчишь.

— Что же, по-твоему, я должен был под дождем отдавать? Да и задержал-то не больше минуты, — оправдывался бригадир.

А Елена тем временем читала и перечитывала листок из ученической тетрадки, исписанный карандашом, то улыбаясь, то снова утирая слезы, не видя вокруг себя никого и ничего, даже того, что некоторые из женщин, сами того не замечая, тоже вместе с нею то улыбались, то утирали слезы. Марго подошла к Рубену и так, чтобы Елена не услышала, сказала вполголоса:

— Слушай, Рубен, ты отпусти ее домой, пусть своих порадует, а? А мы за нее отработаем.

Рубен усмехнулся.

— Без тебя я, наверное, не додумался до этого, да? — Он посмотрел на плотные свинцовые тучи, обложившие небо. — Этот дождь, кажется, зарядил на всю неделю. По-моему, вам всем надо расходиться по домам. Только на чем ехать?

Евгине, услышавшая их перешептывание, тоже подошла.

— А ты сперва отвези ее в село и, если встретится какой-нибудь грузовик, пришли его за нами. А не встретится, тоже не беда, пешком пойдем, нам не привыкать.

Рубен задумчиво поглядел на Евгине и улыбнулся.

— Ей-богу, Евгине, ты иногда умные слова говоришь.

Елена, наконец оторвавшись от письма, устало опустилась на скамейку, недоуменно уставилась в пространство, но на ее губах блуждала едва заметная улыбка. Женщины обступили ее:

— Ну как, Лена, как он там, наш Арсен?

— Где он? В каком городе?

— Ну не томи же, по глазам видим — письмо хорошее.

Елена прижала письмо к груди и закрыла глаза.

— Ой, девушки, миленькие, родненькие, он же совсем рядом, рукой подать!

— Как рядом?

— Где рядом? А сказали, что увезли куда-то далеко!

Елена вдруг раскрыла глаза, одарив всех ослепительным сиянием озерной синевы.

— Он в Баку!.. Понимаете, в Баку. Был в Закатале, не знаю, где это, а теперь он в Баку, в тамошней колонии.

Девушки переглянулись между собой, одни с недоумением, другие разочарованно: Баку — это без малого пятьсот километров туда и столько же обратно. Непохоже, чтобы «рукой подать»…

— Девочки, она хочет поехать! — воскликнула Евгине. — Клянусь Богом, она хочет поехать к мужу!

Елена радостно запрокинула голову и рассмеялась:

— Ну конечно, поеду, девочки, милые, хорошие! Это же совсем близко, и он ждет меня, я должна ехать!

— Он пишет, что ждет? — спросил Рубен.

— Нет, Рубен, он этого не пишет, но я же знаю, я по себе знаю!

— Вот так и скажи, — вставил охранник Теван, — так и скажи, что ты сама хочешь поехать к нему.

— Сама, сама, сама, Господи, конечно, сама! — смеялась Елена радостно, раскованно, как уже давно не смеялась.

Охранник выпрямился, захлопнул дверцу печки и, вытирая слезящиеся — наверное, от дыма — глаза, сказал:

— Езжай, дочка, ты правильно говоришь, он там тебя непременно ждет. Ты слушай свое сердце, оно не обманет. Да хранит тебя Бог!

Слова старика прозвучали, может быть, излишне торжественно, но почему-то никто из женщин не засмеялся, хотя в другой раз ни одна из них не упустила бы столь подходящего случая позубоскалить вволю.

Рубен молча развернул мотоцикл.

— Садитесь, Елена, отвезу вас домой.

— Как? Сейчас?

— А что? Разве не хотите?

— Как не хочу? Но я же на работе.

Тут Евгине, напустив на себя сердитость, прикрикнула на нее:

— Ненормальная, что ли?! Тебе говорят — садись, значит, садись и поменьше разговаривай! Что надо, мы без тебя сделаем.

— А сегодня тем более делать нечего, — наперебой заговорили остальные, да так энергично, что сторож Теван заткнул себе пальцами уши и заорал:

— Тише вы! По одной не можете говорить, что ли?

— Не можем, — откликнулись женщины.

— Тьфу ты, — с досадой плюнул сторож, — глотки у вас луженые, вот что! Драть вас некому!

— Ну так как, Елена, едете или нет? — прервал всех Рубен.

— Ой, ну конечно, еду! Надо же родным сообщить, обрадовать…

— У-ух! чтоб им эта радость поперек горла встала, — высказала свое искреннее желание Евгине.

— Не надо, девочки, жалко их, сколько горя повидали.

— А ты мало повидала, да? — подключилась Марго. — А насчет работы не беспокойся, все за тебя сделаем.

— Сделаем, сделаем, так не оставим, ты поезжай, — вразнобой подтвердили остальные. — Оставайся там сколько надо.

— Спасибо, девочки, славные вы мои, не знаю, что бы я без вас делала… — растроганно прошептала Елена.

Рубен отстегнул кожаный чехол на коляске и, когда Елена уселась, закрыл ей ноги, Марго накинула ей на голову и плечи непромокаемый плащ и закутала так, что Елена стала похожа на матрешку.

— Вы меня как будто на Крайний Север провожаете, — рассмеялась она, покорно отдавая себя в заботливые руки.

— Ну все, хватит! — Рубен нажал на стартер, под навесом оглушительно загрохотало.

Минут через десять, когда въезжали в село, Рубен наклонился к ней и громко, чтобы перекрыть рев мотора, сказал:

— Елена, если решите ехать в Баку, то днем раньше скажите мне, я найду машину. А если меня не будет, обратитесь прямо к директору, он все сделает ради Арсена.

— Спасибо, Рубен, — прокричала Елена снизу вверх. — Только мне не хочется вас беспокоить. Я как-нибудь на попутных до райцентра, ведь недалеко.

Рубен невольно нахмурился.

— Значит, вы всех нас обидите, не смейте делать этого, поняли?

— Поняла, спасибо вам! — благодарно улыбнулась Лена.

В полусотне шагов от дома она попросила остановить мотоцикл.

— Дальше я сама пойду… — сказала она, мучительно краснея и стараясь не глядеть на Рубена.

Рубен, однако, даже скорости не сбавил, словно и не слышал Елениной просьбы. Но когда остановились у ворот дома, он сказал, деловито отстегивая кожаный чехол:

     —  Елена, послушайте, что я вам скажу, но прошу… Прошу простить меня за эти слова… Вы мне нравитесь, очень, и я не скрываю этого. С того дня, когда в первый раз увидел вас с Арсеном, растерявшись, я даже не рискнул пожать вашу руку. Того, кто западает в душу, потом невозможно забыть ни через день, ни через месяц, ни через год.  Что бы ни было, что бы ни случилось, для этого человека навсегда предназначено  место в твоем сердце… Но вы жена моего друга. Если бы это было не так, если бы у меня не было жены и троих детей, я бы остановил  мотоцикл подальше от вашего дома. Вот такой получается фокус, Елена джан.

 Елена поняла: он знает о том, что произошло в тот день, когда она в первый раз села на его мотоцикл.

— Не сердитесь на меня… пожалуйста… — чуть слышно пролепетала она, краснея.

— Не говорите глупостей, Елена, вы здесь ни при чем… Ладно, входите вы первая, обрадуйте стариков. Идем.

 

Елена облегченно улыбнулась и толкнула дверную калитку. Под навесом дома на тахте лежал Мисак. В дождь у него обычно начинала «болеть» ампутированная рука, и он никак не мог привыкнуть к тому, что при этом особенно сильно «болят» несуществующие пальцы да локтевой сустав.

— Айрик, — сказала Елена, — а где мама?

Увидев приближающегося Рубена, дед Мисак спустил ноги с тахты, поднялся, сел, потирая больное плечо.

— Лена, что-нибудь случилось? — забеспокоился старик.

— Ничего, айрик, все хорошо, — сказала Елена. — Арсен прислал письмо.

— Письмо? Ну слава Богу!.. А я, по правде, испугался. Ну, где он, что пишет?

— Пишет, что все хорошо. Сейчас он в Баку, айрик! Жив, здоров… А где же мама? Ее нет дома?

— Почему нет, она дома. Наверное, занята.

В этот момент из дома вышла бледная от страха мать Арсена:

— Что такое? Что случилось?

Елена бросилась к ней, обхватила за плечи:

— От Арсена письмо, мама! Он здоров, сейчас в Баку. Рубен был на почте, а там письмо… — Елена торопливо достала из-за пазухи смятый конверт. — Вот оно!

Но тетка Марьям уже не слушала, высвободившись из ее объятий, она бессильно опустилась рядом с мужем. И заплакала:

— А я уж подумала… Хорошее в голову не приходит… Только плохое…

В этом доме уже перестали ждать добрых вестей, только дурных. Елена на радостях забыла о неприязни, которую питала свекровь к Рубену с того самого памятного дня, и принялась накрывать к чаю, но бригадир, посмотрев на часы, от чая отказался.

— Мне надо найти машину для моих женщин. — Он кивком головы указал на двор, дождь заметно усиливался. — Этот дождь не скоро кончится.

После его ухода под навесом воцарилось напряженное молчание. Уже по тому, с какой неприкрытой злобой смотрела свекровь на высокую статную фигуру идущего по двору Рубена Григоряна, Елена поняла: не миновать очередной грозы. Вспомнилось, что никто слова не сказал бригадиру, даже стула не предложили.

— Это он тебя привез? — спросила Марьям. — Опять!

Елена чувствовала, как все внутри ее сжалось в твердый ком.

— Ну что вы… — проговорила она, не в силах сдерживаться, слишком уж разителен был контраст между тем, что происходит сейчас, и тем, что было полчаса назад на полевом стане. — Ну почему так… В такой радостный день… Я же… я же рвалась к вам, чтобы обрадовать!

Она выбежала с веранды, быстро поднялась к себе.

Ей ничего не было нужно, ничто не привлекало внимания. Хотелось только одного: молча сидеть, слегка грустить об ушедшем безвозвратно времени и думать. Думать постоянно, отыскивая выход из вроде бы безвыходного положения.  Боже, шептала она, дай мне  силы выдержать все то, что я не  в силах изменить.

А за окном ветер раскручивал пружинки веток, гонял опавшую желтую листву, проскальзывал меж стволами деревьев, окутывая их ноябрьским хладом.

Потом была ночь, но Елене не спалось. Лежа на большой постели, убранной шелками цвета осени, она думала об Арсене, таком близком и далеком, таком нежном, заботливом и внимательном… Он вошел в ее жизнь волей случая. Казалось, эта встреча была шуткой судьбы.

Может, и так… Только эта шутка обернулась огромным, искренним чувством, со всеми сопутствующими атрибутами: негой, жаждой единения, ожиданиями и страданиями. И чем дальше бежит узкая тропинка их непростых отношений, тем глубже она прорастает им, тем больше боится нарушить случайным словом, действием хрупкую гармонию их сердец. Страх заставлял трепетать душу, как лань. Она страшилась сплетен, которые преследовали ее и могли оттолкнуть Арсена, если он поверит в них. Ведь он не знает о ее скрытых терзаниях и недомолвках, ради сохранения мира в большой семье, живущей старыми устоями.

«Если бы ты знал, как я тебя люблю, — мысленно говорила ему Елена. — О, если бы ты мог почувствовать, как рвется мое сердце от безысходности, как плачет душа от разлуки, как стонет плоть от одиночества… Любовь — это воистину добровольное помешательство». Она не понимала, радоваться или печалиться своей великой любви, из-за которой столько страданий. По всей вероятности, Елена решила, что Богу угодно испытывать ее вновь и вновь, чтобы убить или сделать ее дух в десятки раз сильнее прежнего. И она, готовая на самопожертвование, просила Бога: «Милосердный! Дай моему любимому здоровья, сил, чтобы он смог выдержать там и выжить, чтобы одним из его желаний было желание вернуться ко мне и радовать своим присутствием, без которого я чахну придорожным цветком, в пыли забот, надуманных хлопот и тягостных сомнений…»

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

 

Грузовик легонько скрипнул тормозами и остановился у двери сельского буфета. Директорский «уазик» стоял неподалеку. Анушеван, водитель грузовика, открыл дверцу.

— Я только на минутку, — сказал он, — возьму пачку сигарет, а то мои кончились… Тебе что-нибудь надо? Ну, лимонад, булку…

— Нет, ничего не надо, спасибо.

Анушеван спрыгнул вниз и скрылся в буфете. Елена зевнула, потом взглянула на часы — свадебный подарок Арсена, был девятый час утра. Как это бывает с людьми, не привыкшими к частым поездкам, Елена в эту ночь извелась от бессонницы, и теперь ее безудержно тянуло ко сну. Она хотела закрыть глаза, чтобы хоть на минутку забыться, но в этот момент увидела Габриела Арутюновича, он вышел из двери буфета, остановился, закурил сигарету и направился к «уазику».

— Габриел Арутюнович, — окликнула его Елена, высунув голову из кабины грузовика.

Директор удивленно вскинул брови и, прихрамывая, подошел к ней. Елена вышла из машины и, шагнув навстречу, пожала его протянутую руку.

— Ты куда это в такую рань, Елена? — спросил Балаян, косясь на раскрытую кабину грузовика: там стоял чемодан Елены. — Уезжаешь, что ли?

Елена поняла, что поездку на грузовике организовал Рубен, судя по тому, что директор об этом ничего не знал.

— Ага, — кивнула Елена, — уезжаю.

— Понятно. — Габриел Арутюнович отчего-то зябко поежился и машинально повторил: — Понятно… Ну что же, как говорится, счастливого тебе пути… А почему на грузовике? Разве другой машины не было? А впрочем, какая разница, верно?..

— Что с вами, Габриел Арутюнович? Что-нибудь случилось? Ну говорите же!

— Нет, нет… У меня все в порядке… Просто все как-то неожиданно, понимаешь.

— Что неожиданно?

— Не знаю, Елена… Ну ладно, мне пора. Прощай.

Елена вдруг поняла.

— Постойте, куда же вы?

Директор остановился.

— Что еще, Елена? Я же сказал: счастливого пути.

— Ой, да вы что, Габриел Арутюнович, милый! Я же к Арсену еду. Позавчера получила от него письмо, он сейчас в Баку, в шестой колонии. Я к нему еду.

Габриел Арутюнович несколько мгновений тупо смотрел на нее, как бы с трудом осмысливая услышанное, потом его лицо заметно смягчилось, взгляд потеплел. Он недовольно покачал головой.

— Старею я, Елена, в голову всякий вздор лезет… — смущенно проговорил он.

Елена поняла: этот не простил бы ей, потому что каждому человеческому поступку у него есть точное название. Предательство он не станет называть просто слабостью.

— Ну зачем вы так? — сказала Елена. — Почему?

— Говорю же тебе: старею, вот и все. Снисхождение к старости надо иметь, или не надо, черт возьми… — проворчал Балаян, стараясь на нее не глядеть.

— Хорош старик, нечего сказать… — хмыкнула Елена.

— Побойся Бога, Елена!

Из столовой вышел Анушеван, засовывая в карман две пачки «Авроры».

— Ну, поехали?

— Ага, едем! — Елена повернулась к Габриелу Арутюновичу. — До свидания, пожелайте мне удачи. — Она протянула руку.

— Елена, совесть надо иметь. Вспомни хотя бы вашу поговорку насчет повинной головы.

— Нет, правда, я без обиды. Ну, дайте же вашу руку!

— Не кричи, пожалуйста, я неплохо слышу. — Он повернулся к Анушевану, дожидавшемуся в кабине своего грузовика. — Послушай, Анушеван, ты прямо в Степанакерт едешь?

— Нет, до райцентра. А что?

— Тогда принеси-ка сюда этот чемодан.

Елена в недоумении посмотрела на Балаяна.

— Зачем это, Габриел Арутюнович?

— Понимаешь, дочка, я только что вспомнил, что мне срочно надо в Степанакерт съездить. Вот и подумал: почему бы заодно и хорошего человека не прихватить?

— Ведь неправда же!

— Правда, Елена, я там, понимаешь, должен договориться по одному делу… Кроме этого, у меня дела и в облисполкоме.

Елена укоризненно покачала головой.

— Ну и мастер же вы сочинять!

— Ну вот, в этом мире и правды сказать нельзя, — улыбнулся директор, проследив взглядом за тем, как Анушеван несет чемодан к «уазику». — Не надо в багажник, Анушеван, поставь прямо на заднее сиденье. Пойдем, Елена.

 

Он сел за руль. Елена устроилась рядом с ним, она любила смотреть на несущуюся навстречу дорогу.

Габриел Арутюнович вырулил на широкую дорогу, и через минуту машина уже бодро катилась вдоль реки, вырвавшись за пределы села.

— А мы не опоздаем? — спросила Елена, устраиваясь поудобнее.

— Поезд будет в половине двенадцатого, мы успеем пару раз съездить туда и обратно. У тебя есть такое желание?

Елена засмеялась и сказала, что такого желания у нее нет, потому что ей хочется спать.

— А ты перейди на заднее сиденье, свернись там калачиком и спи, — предложил Балаян.

— Но мне и смотреть хочется!

— Нет уж, тебе придется выбрать что-нибудь одно.

Дорога свернула в лес. По обе ее стороны тянулись деревья. Голые ветки вяло шевелились от несильного дуновения холодного ветерка. Все было не так, как прошлым летом, когда она в первый раз проезжала по этим местам.

— Что-то ты приумолкла, Еленочка, — сказал Габриел Арутюнович. — Ты хоть завтракала?

— Да. Утром поела.

Габриел Арутюнович взглянул на нее.

— А я еще нет.

— Вы же только что из буфета! — удивилась Елена.

— А я там был по делу. У тебя ничего нет пожевать?

— Есть! Хлеб, сыр…

— Сыр мне нельзя, врачи запретили. А другого ничего нет?

— Я… — смутилась Елена, — я рассчитывала что-нибудь по дороге купить.

— Понятно. Ну ладно, потерпим. На голодный желудок ездить даже полезно. Кстати, а как у тебя с деньгами?

— Деньги у меня есть! — поспешно отозвалась Елена. — У меня много денег.

— Ну сколько, например?

— А зачем вам это? — спросила Елена, начиная догадываться, к чему он клонит.

— Хочу выяснить, имеет ли смысл тебя грабить.

— Имеет, у меня целых двести рублей.

— В лотерею выиграла, что ли? Открыла бы секрет, как это делается.

— Нам же на свадьбе дарили деньги, вот оттуда. Я поняла… Вы хотите узнать, как родители отнеслись к моей поездке.

— Черт возьми, ну и женщины пошли в наше время.

— Когда я им сказала, что хочу поехать к Арсену, они обрадовались. И эти двести рублей дали они.

— А если… — Габриел Арутюнович переключил скорость, начинался подъем. — А если я сейчас остановлю машину и буду смотреть на тебя взглядом многоопытного сыщика Шерлока Холмса?

Елена улыбнулась.

— Я вас представила в роли Эркюля Пуаро. Он тоже классный сыщик. Ну ладно, сто рублей, — с досадой, но еще улыбаясь, сказала Елена. — А остальные сто были у меня.

Когда приехали в Мардакерт, Габриел Арутюнович остановил машину возле районного отделения милиции, вылез и, поскрипывая протезом, вошел в здание, велев Елене поскучать минут двадцать.

— А что случилось?

— Пустяки. Небольшое дельце, я скоро вернусь.

Он действительно вернулся минут через двадцать.

— Ну вот и все, теперь можно ехать дальше, — сказал он, снова садясь за руль. — Сильно скучала?

— Нет, но все время боялась, что кто-нибудь меня узнает.

— А вот этого бояться не надо, Елена. Договорились?

Елена согласно кивнула:

— Договорились.

— Я вижу, ты очень умная девушка, — удовлетворенно сказал Балаян. Он взялся было за ключ зажигания, но, вспомнив что-то, достал из кармана какую-то бумажку и протянул Елене. — Держи. Завтра, когда ты прибудешь в колонию, надо будет это письмо отдать начальнику колонии. Григорян его фамилия, имя — Гурген. Он из наших мест, хороший мужик, приятель Павлика Багунца. Павлик написал ему письмо. Ты его знаешь, в тот злополучный день он был у нас в селе. Кстати, его жена тоже русская, в здешней школе преподает. Словом, он тут просит сделать все возможное, чтобы ты поскорее встретилась с Арсеном. Ты не стесняйся, прямо иди к нему и отдай письмо. И помни всегда, что кроме писаных есть и неписаные законы жизни. Один из этих законов гласит: как только закрывается одна дверь, непременно открывается другая, но все беды в том, что мы смотрим на запертую дверь, не думая обращать внимание на открывающуюся… И чтобы ты была спокойна, знай: здесь все по закону, просят только ускорить. Вот и все. Ясно?

Елена приняла письмо и посмотрела на Габриела Арутюновича долгим признательным взглядом, но тот, словно уже забыв о ней, выруливал машину на середину улицы. Через несколько минут райцентр остался позади, по обе стороны асфальта раскинулись поля, распаханные под озимые, да плантации с хлопчатником, не убранным до конца; и там, и там неспешно двигались сельскохозяйственные машины.

Елена сидела рядом с Балаяном, искоса, стараясь делать это незаметно, смотрела на его профиль и снова представляла себе, что бы он подумал о ней, если бы она действительно уехала к себе, в свой родной городок Волхов.

— Ты бы рассказала о чем-нибудь, Елена, — сказал Балаян. — А то разглядываешь меня так, будто хочешь загипнотизировать. Так я, пожалуй, заснуть могу.

Застигнутая врасплох, Елена растерялась.

— Откуда вы знаете, что я вас разглядываю?..

Директор показал на зеркальце:

— Я тебя тут вижу. Ну-ка, признайся, о чем ты сейчас думала?

Елена, немного поколебавшись, неожиданно произнесла:

— А вы не будете смеяться?

— Ну, если что-нибудь смешное.

— Я подумала… а правда, что бы вы подумали обо мне, если бы я в самом деле уехала к себе домой?

Балаян ответил не сразу. Сперва переключил скорость, обогнав идущий впереди грузовик, и лишь после этого ответил:

— Да ничего, Елена. Просто промолчал бы.

— То есть как промолчали бы?

— Не сказал бы того, что у меня вертится на языке с тех пор, как ты там, около буфета, пересела ко мне. Видишь ли, Елена, о таком «парне», как ты, в старые добрые времена бывалые солдаты говорили: «С ним бы я в разведку пошел…» Вот этих слов я бы тебе не сказал.

Елена покраснела и, отворачиваясь от него, тихо проговорила:

— Спасибо, Габриел Арутюнович…

 

Через полчаса прибыли на знакомую Елене станцию. Балаян остановил машину у края привокзальной площади.

— Если хочешь, выйди, разомни ноги, — предложил он.

— А где тут касса?

— Найдем, Еленочка, найдем эту самую кассу. Ты тут немного присмотри за моей родимой, а я поищу. Скоро вернусь.

Елена стала прохаживаться по тротуару, не спуская глаз с «уазика». Было довольно холодно, народу на площади было мало, но, судя по голосам, доносившимся из дверей, когда они открывались, в зале ожидания людей скопилось достаточно. Из открытых форточек верхнего этажа едва слышно доносилась музыка, тянуло дразнящим запахом еды. Елена невольно раздула ноздри, почувствовав, как засосало у нее под ложечкой. Она с вожделением взглянула на «уазик», где в кошелке лежал свежеиспеченный хлеб с сыром. Ей хотелось наброситься на этот хлеб, благо дверца не заперта, но боялась, как бы Балаян не застал ее за этим занятием… Что-то он задерживается. Елена с тревогой взглянула на часы. А ну как все билеты распроданы? Забыв про еду, она решительно направилась было на поиски билетной кассы, но тут же с досадой вспомнила «родимую», оставленную на ее попечение. Но вот наконец Габриел Арутюнович! Медленно, не спеша спускался он по широким, без перил, каменным ступенькам.

— Ну что, Елена, наверное, замерзла и теперь меня ругаешь? — сказал Габриел Арутюнович. — Билет же взял, — добавил он, деловито запирая на ключ дверцу машины. — А сейчас пойдем.

— Куда еще пойдем?

— Я же тебе сказал, что голоден, пойдем немного перекусим.

— Вы голодны, вы и идите, а я сыта!

— Я тебе не предлагаю поесть, я знаю, что ты сыта, но неудобно же, если я один пойду.

Елена ужаснулась:

— Я?! В ресторан?! Да я там в жизни не была!

— И правильно делала, что не была, там женщинам не место, — смиренно согласился Габриел Арутюнович, стараясь скрыть невольную улыбку. — Но один раз, я думаю, можно рискнуть, в порядке помощи бедному ветерану славной Советской армии.

Как ни старалась Елена сохранить сердитый тон, ничего у нее не вышло — упоминание о «бедном ветеране славной Советской армии» перечеркнуло ее усилия. Она прыснула, потом озадаченно покачала головой.

— Ну и ну! Первый раз вижу такого мастера заговаривать зубы! Ладно, идемте! Только имейте в виду: назло вам я буду есть все, что там подадут!

— Надеюсь, хоть кусочек черствого хлеба мне оставишь.

Пообедав, они спустились на улицу. Габриел Арутюнович достал из машины Еленины вещи: чемодан и узелок, поставил на тротуар, взглянул на часы.

Из здания вокзала вышел длинноволосый официант, который их обслуживал, прижимая к груди большой бумажный кулек, набитый чем-то доверху. Балаян принял кулек и передал оторопевшей Елене.

— Что это? — мысленно взвешивая довольно тяжелый пакет, спросила она.

— Это ты отвезешь Арсену.

Елена смотрела на него так, будто впервые видела.

— Габриел Арутюнович, родной, сколько же хлопот я вам доставила.

Балаян, словно не слушая ее, продолжил:

— Твое место на нижней полке.

— Но билет же…

— Не ворчи, вот твой билет, и пусть кто-нибудь посмеет высадить тебя из поезда, мигом в газете пропишем. У нас свой сельский корреспондент есть — Сантрик Симонян. Даже два корреспондента: Сантрик да Сергей Варунц. Скажем — напишут. Ты чего…

— Я не смеюсь…

— А почему не смеешься?

— Я смеюсь!

— Вот и хорошо, знай: Бог хочет сделать тебя счастливой, поэтому он ведет тебя самой трудной дорогой, потому что легких путей к счастью не бывает. Так что настоящий смех — это солнечный свет в доме. Всегда нужно смеяться, в любых переделках.

— Я так и делаю.

— Правильно делаешь. — Он протянул руку. — Ну а теперь давай прощаться, счастливого тебе пути, дочка, и счастливого возвращения.

 

Продолжение. Главы 15 — 18