Продолжение (главы 21-29). Начало — здесь, продолжение — здесь

Глава двадцать первая

СНОВА УГРОЗА ВЫСЫЛКИ

 

Нет боли большой и малой. Иногда малая боль причиняет намного больше страданий, чем большая. Так случилось и со мной после того, как забрали детей. Свыкнувшись с мыслями о потере тысяч людей, я никак не мог примириться с судьбой, уготованной этим безвинным малышам. Я не находил себе места. Мое сознание исключало возможность  дальнейшего физического существования. Иногда казалось, что я давно уже умер или, по крайней мере, перестал быть человеческим существом. Было странно, что я еще мог думать и был почти спокоен.

Происшествие с детьми потрясло даже турок, пребывающих в лазарете: среди них также ощущалось глухое недовольство этим решением мюдура. Азиз-ага прилюдно назвал его действием, направленным против Корана и пророка. Кемаль-бей, узнав от Кириаки подробности произошедшего, открыто  высказал свое недовольство мюдуру, который, не посоветовавшись с ним,  раздал еще неокрепших после пережитого детей. Кириаки подслушала под дверью разговор с мюдуром, который заявил Кемаль-бею, что только так можно вывести армян под корень.

Тем не менее, мюдур, как казалось, был вынужден считаться с этим недовольством. По просьбе Фанни он согласился никому не отдавать Тирана, который сейчас лежал больной. Его “усыновил” лазарет. Мюдур даже выразил сожаление, что не догадался дать возможность женскому отделению “удочерить” одну из девочек.   Он распорядился сшить для Тирана фартук и воспитывать как “сына лазарета”.

Через несколько дней Тиран оправился и вместе с Фанни появился в нижнем дворе, повязанный белым фартуком. Мальчик сильно изменился; большая голова еле держалась на короткой шее, под глазами  синие круги, лицо  землистого цвета. Казалось, что теперь даже я не так близок ему, как Фанни.

Тиран теперь “посещал” больных и смотрел, что и как делает Фанни. В однообразной жизни лазарета появился повод для шуток: карапуз-“чиновник” в белом фартуке, сын лазарета, усыновленный. Сам Тиран стал “врачом поневоле”…

Однако едва прошло несколько дней, как этот смышленый ребенок  настолько вошел в свою роль, что, казалось, был рожден для нее. Он помогал сестрам: держал и разматывал бинты во время перевязки, подавал Фанни пинцетом ватные тампоны, приносил больным воду в стакане. Со всех сторон только и было слышно:

— Тиран, иди сюда…

— Тиран, принеси воды…

— Тиран…

— Тиран…

В этих    обращениях было больше  любви и поощрения, чем желания воспользоваться помощью ребенка. Особенной любовью  отличался Кемаль-бей, придававший своим отношениям с ним “официальный” характер:

— Ну, сколько у тебя сегодня больных? – спрашивал он, уперев руки в бока и выставив вперед одну ногу.

— Сорок девять, — отвечал Тиран.

Но, несмотря на это, ребенок хирел день ото дня. Его лицо было теперь белее фартука и походило на лицо взрослого человека, обремененного большим горем.

Как-то я встретил его раньше обычного: глаза пожелтели, взгляд был остановившимся, большая голова, как у тяжело больного, клонилась на бок. Спросил, что его заботит.

— Мусью, рост у меня маленький,  был бы я ростом повыше.., — сказал он, чем изумил меня…

Прошла еще неделя и вдруг Тиран снова заболел и заболел тяжело. Жаловался на головную боль, поднялась температура.  Вечером Кириаки рассказывала с заплаканными глазами, что он лежит неподвижно и смотрит перед собой, потом внезапно руками отталкивает в воздухе что-то от себя и хочет слезть с кровати.

Утром Фанни осталась с Тираном. Внизу ее заменяли Кириаки и Эли. Немного погодя я узнал, что приехал Джорджи-бей и поднялся к нему.

— У мальчика тиф, — сказал он, — сейчас первая стадия болезни и пока все нормально.

Что означает это “нормально”, Кириаки объяснить не смогла.

— Температура для ребенка не очень высокая; так всегда бывает в первые дни болезни. Может подняться до 40 и даже выше,  тогда он может потерять сознание от головной боли, — вот все, что удалось расслышать Кириаки.

В полдень пришел Кемаль-бей. Он уже осмотрел Тирана. Я спросил, есть ли надежда. Безнадежно махнул рукой и прошептал:

— Менингит…

Фанни почти не отходила от ребенка. Эта опытная сестра милосердия, через руки которой прошли  тысячи больных, теперь потеряла голову. За эти несколько дней она привязалась к мальчику, как родная мать; ее скучная  жизнь словно обрела смысл с его появлением.

Вечером состояние Тирана ухудшилось. Кириаки плакала и перечисляла бесчисленные добродетели ребенка. Но на следующее утро она вдруг вбежала ко мне и, обезумев от радости, сообщила, что Тиран поправляется – теперь он лежит спокойно, не бредит и не боится…

Тем же вечером Тиран скончался…

 

*    *     *

В конце января монотонная жизнь лазарета вдруг  обрела новое дыхание. Кровопролитное сражение при Галлиполи завершилось полным разгромом союзников. Потери врага доходили до двухсот тысяч, было взято без счету трофеев. Англо-французские войска ночью незаметно погрузились на свои корабли и отплыли в неизвестном направлении.

Мугалян-эфенди, давно уже ждавший удобного случая, выписался из лазарета в надежде на покровительство влиятельных знакомых турок; в свете происходящих политических событий для остатков  армянского народа складывалась благоприятная ситуация.

В окружающем меня мире теперь оставался только один человек – Фанни.  У этой немногословной старой девы было большое и чуткое сердце. Смерть Тирана буквально подкосила ее, словно она потеряла наконец-то обретенный смысл жизни. На нее плохо подействовала и  выписка Мугаляна. Все свое свободное время она проводила с ним на втором этаже. Теперь почти каждый день она заходила ко мне коротать часы. Фанни была родом из Смирны. Осиротев еще ребенком, она перебралась в К-поль к родственникам. Много лет прожила среди армян и хорошо говорила по-армянски. Родственники помогли ей получить фармацевтическое образование. Долго работала в одной из  константинопольских больниц. Последние десять лет жила в Самсуне и работала в лазарете.

Через два-три дня после выписки Мугаляна в лазарете объявился полицейский Турсун. В свое время он пользовался большим уважением и был всем известен. Во время депортации он был правой рукой Сабри-бея. Теперь  у него была температура и он должен был лечиться. Сестры  и немногочисленные больные греки  переполошились. Все опасались этого человека  и никто не верил в его болезнь. Каждый делал какие-то скверные предположения относительно его появления в лазарете.

Но как только Турсун снял форму и надел белую больничную рубаху, опасения рассеялись — оказалось, что полицейский Турсун ничем не отличается от всех остальных больных. Вечером Кириаки сказала, что он очень даже воспитанный человек: столкнувшись с нею грудь грудью, он вежливо сказал:

• Прошу прощения, ханум-эфенди.

На следующий день Фанни не пришла. Вечером я встал на костыли и вышел на балкон. На вершине Торамана висел туман. Потоки селя избороздили склоны. У подошвы, почти доходящей до лазарета, был похоронен Тиран – там вообще хоронили тех, у кого не было родственников. Было холодно; едва я сделал несколько шагов, чтобы размять ноги, как почувствовал, что кто-то идет следом.

Турсун.

— А, слава Аллаху, Ваан-эфенди, у вас ботинки дырявые…

Больше я не выходил из комнаты.

Три дня спустя Турсун вдруг выписался из лазарета. Теперь я понял, что его появление в лазарете было связано со мной. Долго ломать голову над поиском причин не пришлось. Через два дня в лазарете появился “тайный” полицейский Гамид. До нашей высылки он был простым полицейским и  в добрые старые времена даже “благоволил” к нам. Потом он стал “тайным”, то есть переоделся в цивильное платье  и “следил” за мной, когда я спускался к рынку. Он как бы между прочим предъявил мне бумагу, которую я должен был подписать. Это было извещение из полиции, что я в семидневный срок должен быть готов отправиться в Кесарию…

Я давно уже понял, что терять мне больше нечего и примирился с судьбой. Тем не менее, это стало для меня неприятной неожиданностью.

— А если я в моем теперешнем состоянии не смогу отправиться, тогда как…?

— Этого я не знаю, Ваан-эфенди, — ответил он с улыбкой. – Вы можете обратиться с прошением; сейчас же вам надо просто расписаться в том, что вы извещены об этом – больше ничего.

Я подписал и он ушел. Появление Гамида ускользнуло от зорких глаз Кириаки, но Фанни уже обо всем знала и вызвалась сходить к консулу – было настоятельно необходимо срочно поставить его в известность о происходящем.

Стоило мне остаться одному, как передо мной всегда появлялось  все тоже мрачное лицо доктора Сидки. Этот человек преследовал меня, начиная с Элеви. И то, что он не смог сделать в Каваке, он собирался совершить здесь. Мысленно я снова обращался  к тому тяжелому дню в Каваке и чем больше  углублялся в воспоминания,  тем  большую физическую боль они мне причиняли. Постепенно я начал понимать, что нет человеческой силы, способной противостоять неизбежному. Потом понял, что мой случай не может быть исключением и все естественно и справедливо…

Как тень, незаметно и бесшумно вошел Азиз-ага. Он заходил ко мне впервые со дня своей последней “проповеди”. Постелил в углу коврик и приступил к намазу. Я помнил ту  “проповедь” и слушал  его шепот с тяжелым чувством. Когда он закончил и сел, я с горечью решил, что вот он опять  начнет говорить о необходимости принять ислам. Он, однако, молчал и только сосредоточенно перебирал четки.

Наконец сказал:

— Позавчера встретил на рынке Кристостура. Сказал, что отуречился со всей семьей и теперь живет, подрабатывая то тут, то там. Было бы очень жалко, если б беднягу выслали, и я от всего сердца обрадовался, когда узнал, что дети спасены… А где твоя семья, ходжа-эфенди..?

— В Персии..

— Жена, дети..?

— Нет, не женат…

— Отец, мать, братья есть..?

— Мать и две сестры…

Если он собирался перевести разговор в нужном ему направлении, то не знаю, понял ли, что я не намерен говорить с ним на эту тему. В тягостном молчании  несколько раз перебрал все костяшки четок и вдруг воскликнул:

— Сколько раз собирался спросить тебя, только удобного повода не было – скажи, пожалуйста, как это получилось, что ты бросился с моста..?

— Просто не хотел больше жить…

— Да-а, жить не хотел, будто это от тебя зависит… Какая высота была..?

— Метров восемь-девять…

— Восемь-девять метров и внизу камни..?

— Да.

— Что ж, теперь ясно, сынок, — сказал Азиз-ага, словно сразу прояснил для себя все темные вопросы, и поднялся.

— Был бы ты хорошим человеком, давно бы умер… А так как не умер – тебе еще много мучиться придется…

Мне в жизни приходилось встречаться со многими неожиданностями, но такое было впервые.

Когда Фанни вернулась, был уже поздний вечер. Сразу заметил, что подавлена.

— Была у Палакчянов – забегали, засуетились. Потом пошла к консулу, он подробно расспросил обо всем, но сказал, что ничего сделать невозможно — остается только собрать денег, достать одежду, чтобы Ваан-эфенди не замерз в дороге…

За эти шесть месяцев, очевидно, все  повернулось так, что мои проблемы уже перестали  интересовать консула.

 

*         *         *

Утром, когда я уже смирился со своим будущим, вдруг вошел мюдур, затем консул, за ним разодетый и блестящий, как рождественская елка, рослый  Бахар и, наконец, Азиз-ага. Он поставил  возле моей кровати стул и тотчас же вышел. Меня окатила волна удивления и радости, но вид консула и Бахара был до того официальный, что я сразу остыл.

— Как вы себя чувствуете, Ваан-эфенди? — сухо спросил консул.

— Благодарю, хорошо.

— Настолько хорошо, что можете отправляться в дальнюю поездку…?

На его лице явственно чувствовалось ожидание положительного ответа.

— Да, спасибо…

Мюдур попросил консула сесть на стул и вышел. Выражение лица консула сразу изменилось, в углах рта появилась заговорщицкая улыбка. Он сделал знак Бахару, тот сразу же пошел и стал у двери, как цербер.

— Теперь слушай, бредер*, забудь, что тебе вчера сказала сестра. Я ни в коем случае не допущу, чтобы тебя выслали отсюда, потому что цель этого незаконного распоряжения очевидна… Положение, тем не менее, тяжелое и действовать нужно со всей предусмотрительностью. Мы совершили большую ошибку, когда отвезли тебя  к Палакчянам, а затем поместили сюда. Если б я знал, что Неджми-бей откажется от своего обещания оставить тебя в покое… Теперь стоит мне заговорить об отмене его распоряжения, как тебя отсюда переправят прямо в полицейский участок, а оттуда вышлют, потому что ты сейчас у них в руках. Другое дело, если ты к тому времени, когда я начну переговоры, будешь в нашем консульстве. Лучше всего было бы, если б ты сбежал отсюда и сам добрался до консульства. К сожалению, не можешь – я вчера все

———————————————————————————————————-*Бредер – «брат» на фарси.

узнал от сестер. Остается придумать, как тебя отсюда перевезти ко мне. Сколько ни думаю, единственный выход – заявить, что ни ты, ни я не имеем ничего против твоей отправки в Кесарию и под мое поручительство  я перевожу тебя в консульство, пока соберем денег на дорогу и приготовим одежду, чтобы ты мог отправиться в указанный ими срок. Я пообещаю им выдать тебя полиции по первому же требованию. Что на это скажешь…?

— А когда они потребуют выдать меня, как вы сможете отказать им – ведь вы же им уже обещали..?

— С волками жить – по-волчьи выть, бредер,  другого выхода нет…

— Тогда будет хорошо, если вы прямо сейчас переговорите с мюдуром и заберете меня с собой в консульство.

Левый глаз Мирза-Гусейн-хана нервно дернулся вместе со щекой.

— Уже, бредер… ничего не вышло. Эта старая лиса говорит, что принял тебя по распоряжению полиции и  отпустить может только по ее же приказу. Единственный выход – сейчас я прямо отсюда еду к Сабри-бею и получаю его согласие…

Упоминание имени серкомиссара, с которым у меня были связаны горькие воспоминания, озаботило меня.

— Не лучше ли обратиться к мутессарифу..?

— Ни в коем случае..! Он тут же поймет, что дело нечисто. В данном случае я надеюсь только на тугодумие Сабри-бея. Если же откажет и он, буду вынужден обратиться к Неджми-бею, но должен сказать, что в этом случае надежды на успех мало. Не сомневаюсь, он скажет, что  и деньги, и одежда могут быть доставлены прямо сюда. Ну, я поехал… Я почел за лучшее самому сообщить тебе обо всем этом, чтобы ты понимал, что к чему. Может получиться так, что тебя прямо сегодня перевезут ко мне. Если нет, значит Сабри-бей отказал и я завтра  обращаюсь к Неджми-бею. Ну, будь здоров, не печалься, мы сделаем все возможное…

Была вторая половина дня. На дворе шел дождь, дул ветер. Он иногда собирал все капли  в одну и бил ими в стекло. Мысль о том, что я могу погибнуть из-за неспособности пройти дорогу в три четверти часа, приводила в ужас…

Кириаки уже знала от Азиз-аги, что меня высылают. Однако сам факт посещения меня консулом внушил ей такую уверенность, что она не сомневалась в благоприятном исходе. Я объяснил Фанни, в чем дело, и она теперь ходила по первому этажу, делая вид, что осматривает больных.

Наступал вечер, но мюдур все еще  оставался в лазарете.

— Что он делает..? – как бы между прочим спросил я у Кириаки.

— Не знаю, должно быть, пишет книгу о нашей больнице, философ, — сказала Кириаки с издевкой, подняв брови.

— А Азиз-ага..?

— А он сидит у входа… Мне говорит: “Тебе не стыдно, ноги чужим людям показываешь”. Вроде бы я ноги свои показывала Ставросу – врет! Я сидела у него, сказала, что купила новые подвязки, он попросил показать, я показала и, как назло, вошел этот Азиз-ага. Теперь выходит, что я чужим мужчинам ноги свои показываю… Меня это задело, я и ответила, что не страшно: сегодня чужой, а завтра, глядишь, родной будет.

Ветер стих, дождь прекратился, день клонился к закату. Одинокие облака медленно скребли южную сторону горизонта. Небо перед нами прояснялось, но с моря шаг за шагом наступали  сумерки. Неожиданно в окно увидел экипаж, ехавший к лазарету. Я сразу понял, что это связано со мной. Потом я разглядел в экипаже какого-то полицейского, отошел от окна и лег в постель. Полицейский оказался Эмином; он  приехал за мной по распоряжению Сабри-бея, чтобы отвезти в консульство. Я на мгновение засомневался, полагая, что приехать должен был Бахар.  Полицейский Эмин был единственным среди своих сослуживцев, о котором  я до сих пор сохранил добрые воспоминания.   Перед высылкой, когда надзор был усилен настолько, что нельзя было посещать кого-либо на побережье, он, тем не менее, разрешил мне повидаться с Ростомом. И впоследствии, когда  оставался один, относился ко мне так же доброжелательно, как и раньше. Фанни снова перевязывала мою уже зажившую рану на голове, может быть, потому, что у меня не было шапки. В последний миг она подарила мне часы с арабским циферблатом, которые я храню до сих пор. Кириаки расплакалась. Экипаж тронулся. Костыли остались у меня.

Экипаж спускался по большой тораманской дороге, проходящей за нашим домом.  Я знал на ней каждый камень, каждую выбоину. Эмин искренне выражал свои соболезнования. Он был не в состоянии понять, что  произошло и почему, и от всей души проклинал зачинщиков, не зная, кто они такие. Сердобольные турки теперь только так могли выражать свое сочувствие. Потом он вспомнил, как я привез ему из Кирасона подарок в виде сделанной из ореховой скорлупы мечети, который он бережет до сих пор…

Вдруг мне на глаза попался небольшой дом,  стоящий у подошвы холма. Ах, если бы он умел говорить…!  Единственное окно, выходящее на поле, было разбито и наскоро заделано кусками картона. Желтой занавески не было.  Если бы только можно было остановиться, войти внутрь и остаться там на несколько секунд..! Покачиваясь и ныряя на ухабах, экипаж свернул направо. На этой новой и широкой улице армянского квартала изредка виднелись махаджиры, за закрытыми окнами можно было различить головы. Здесь уже были новые жители. Доехав до конца квартала, экипаж от дома Алтунянов снова поехал вниз. И снова та же пустынная улица, по которой шесть месяцев назад меня везли в лазарет. На обочинах стояли заболоченные лужи, оставшиеся после дождя. Эта когда-то оживленная улица теперь в густых зимних сумерках выглядела еще более мрачной и пустынной. У магазина кондитера Арменака мы свернули на узкую улицу, ведущую к консульству. У ворот стоял Бахар…

 

Глава двадцать вторая

ПОД ШАХСКИМ ФЛАГОМ

 

Мирза-Гусейн-хан, персидский консул в Самсуне

 

Мирза-Гусейн-хан, его жена, сын Риза и дочь Надиде

 

Мирза-Гусейн-хан был в приподнятом настроении от того, что все завершилось столь удачно.

— Теперь тебе нечего беспокоиться. Завтра я переговорю с Неджми-беем и будь уверен – избавлю тебя от новых неприятностей.

— Получишь разрешение на проживание от консула –  папаху набекрень и сиди под сенью шахского знамени, — сказал  Бахар, сдвинув свою шапку с затылка на лоб.

Оказалось, что я должен буду жить в консульстве, пока не определится мое положение. Мой статус ходжи – учителя — позволял им пренебречь традиционными условностями. Для меня это была большая честь.

Мирза-Гусейн-хан, счастливо сочетающий европейскую цивилизованность и азиатскую простоту, был приятным мужчиной едва сорока лет.  Невольная улыбка в сочетании со слегка раскосыми миндалевидными глазами придавала его лицу выражение веселой лукавости. Родом он был из Тебриза, с явными татарскими чертами лица. Под левой лопаткой у него постоянно болело, и поэтому почти всегда он ходил с тростью, которую держал на плече и набалдашником которой массировал лопатку. С началом войны его роль и значение в Самсуне заметно повысились, потому что все отбывшие консулы передали ему право защиты интересов своих подданных.

За скромным ужином он сообщил мне потрясающие новости. Оказалось, что на Кавказе теперь нет никакого фронта, и бои давно уже идут на турецкой территории. Ван был  давно  взят русскими и  сейчас они подходили к Эрзеруму.

— Во властных кругах шепчутся о скором падении Кеприк-кея и Гасан-кале. Турецкая вторая армия ушла из этих районов.

Однако Мирза-Гусейн-хан находил, что дальнейшее продвижение русских дастся им нелегко,  потому что турки уже начали переброску всех своих сил из Галлиполи к Эрзруму, а это войска опытные, обстрелянные.

Он был хорошо осведомлен о положении в Персии, ставшей ареной  противоборствующих сил. Говорил об этом с яростью и горечью. Какие-то персы-заговорщики по наущению германского принца пытались похитить несовершеннолетнего шаха  Султан-Ахмеда, чтобы добиться у меджлиса объявления войны России. При подстрекательстве турецко-германских агентов восставшие персидские жандармы убили английских и русских дипломатических чиновников в Керманшахре, Исфагане, Хамадане.  Русские воспользовались удобным случаем и захватили все эти области, дойдя до Каср-э-Ширина. С другой стороны, губернатор Луристана Низам-ус-Салтане со своими людьми объединился с турецко-германскими силами и выступает против правительства: страна погружается в хаос…

Было уже поздно, когда он ушел к себе наверх.

Персидское консульство располагалось в северной части турецкого квартала. На другую сторону его узкой  улицы выходили задворки рынка и городской управы. Таким образом, чтобы попасть на рынок, нужно было выйти на нижний или верхний конец улицы. Вход двухэтажного скромного здания закрывался сделанной в лихие времена тяжелой двустворчатой дверью. За нею был небольшой, почти квадратный коридор; направо была комната Бахара, налево – кабинет консула. Длинное и жесткое, похожее на табурет, кресло, напротив него – письменный стол, справа от двери другой, заставленный книгами и бумагами, штук пять стульев, две карты на стене – это было вся скромная обстановка кабинета.

Прямо напротив входа в здание была другая дверь, через которую мы с Бахаром и вошли. Здесь справа был довольно длинный коридор, ограниченный слева деревянной перегородкой. Бахар провел меня направо. В конце коридора висел жестяной рукомойник, прямо напротив него была кухня. Отсюда еще одна дверь открывалась во двор, который узкой полосой огибал все здание и выходил в сад. Здесь Бахар показал мне на флагшток возле ворот. В темноте вершины его не было видно и казалось, что он бесконечен. Фактически, теперь вся моя надежда была на него…

Мы вернулись обратно. Деревянная винтовая лестница справа от входа вела на второй этаж, в селамлик, мужскую половину дома.  Там жили сам консул, его жена, старшая дочь Надиде-ханум, служанка Зекия, которую Бахар  назвал “ханум” и объяснил, что она также является членом семьи, потому что с детства росла у консула, и, наконец, двое детей: Риза и Бриллиант – с ними я уже был знаком.

В деревянной перегородке была дверь с замком, в которую мы вошли. Открылась маленькая комната, фактически, отрезанная от коридора; единственное зарешеченное окно смотрело в темный и мрачный сад. Кроме нескольких больших и малых цветочных горшков здесь ничего не было. Отсюда мы вышли в другую, отведенную мне комнату. Окно слева от двери, тоже с решеткой, также смотрело в сад. Вся правая стена была сплошь заставлена шкафами. Под глухой стеной напротив двери стояла тахта с постелью. В середине стояли стол, два стула, жаровня. Комната была прибранной, но воздух был стоялый, затхлый; по-видимому, ее только привели в порядок и не успели как следует проветрить.

Бахар-ага повесил принесенную с собой жестяную плошку на стену и достал из  ящика какой-то сверток.

— На, ходжа, Алемшах-ханум передала, сказала: “Пусть у тебя будет, нас высылают”. Как ни уговаривал, чтоб не уходили, не смог убедить. Говорю: “Дочь пожалей, я вас здесь укрою, с нашими персами жить будете…”, не стала и слушать. После их высылки ваш дом разграбили. Когда я узнал и пошел туда, оставалась одна твоя голая кровать… Я ее сюда перенес….

В свертке, аккуратно завернутом в бумагу, были  групповые снимки наших спортивных праздников, накопившиеся с течением времени семейные фотографии, почтовые карточки, письма из дома и даже из Сибири, мои записи, дневники, истории разных лет … Все было разобрано и  сложено заботливой рукой. Напрасно я искал среди них хоть какую-нибудь записку от Искуи…

 

*        *       *

 

Наутро из зарешеченного окна мне открылся обширный сад с опавшими листьями. Спереди и справа его ограничивали глухие задние стены домов. Слева, по направлению к улице, тянулась высокая и толстая стена. Почти в середине сада, чуть ближе к дому, был колодец;  веревка, намотанная на ворот, почернела от времени,  повешенное на ней жестяное ведро было все измято. Тут и там поднимались нагие деревья. Возле стены, отделяющей от улицы, напротив моей и соседней комнаты был небольшой участок, отделенный от остального сада полусгнившими столбиками – вероятно, заброшенный цветник или огород. По нему бродили куры.

Я вышел в коридор умыться. Едва сделал несколько шагов на своих костылях, как вдруг вошла молодая женщина, очень похожая на египтянку. Она поставила на пол полное ведро с водой, медленно и торжественно поклонилась мне, провела рукой по воздуху волнистую линию возле колен, потом прикоснулась пальцами к губам, поднесла ладонь ко лбу, протянула руку, опустила ее и стала. Это восхитительное приветствие пронеслось у меня над головой и словно взлетело к потолку. По-видимому, это и была Зекия-ханум. Я понял, что она хотела сказать: земля под твоими ногами – на моих губах и голове…

Немного спустя Бахар-ага принес горящие угли для жаровни, затем чаю, хлеба с сыром и сказал:

— Пей, согреешь кости. Иншаллах, скоро придут русские, избавишься от этих мучений. Рубль опять дорожает; всякий умный человек поймет, что русские близко. Хуршуд-ага на прошлой неделе тысячу шестьсот рублей купил по пять с половиной курушей за рубль, вчера продал по шесть с половиной. Посчитай, сколько он на этом  заработал.

— Тысячу шестьсот курушей.

— Это как же так..?

— По курушу на каждый рубль.

— Машаллах (видит бог), ты прав. Я вот тоже вчера двадцать трехрублевок купил, рубль за шесть курушей; за все двадцать отдал три золотых и тридцать шесть курушей.

— Ты купил рубли за золото..?

— Ну конечно!

— Зачем?

— Как так зачем?

Он был похож на готового к драке петуха. Я замолчал.

— Жаль, что у меня нет денег; сейчас самое время разбогатеть. Кто может выстоять под ударом русского меча? Не сегодня-завтра они здесь будут. Вон уже под Эрзрумом стоят; турецкая лира упала в цене в четыре раза. А рубль стоил четыре – стал  пять, стоил пять – стал шесть, стоил шесть – стал шесть с половиной. Завтра будет стоить семь курушей, послезавтра – восемь…

Во мне появилось необъяснимое желание понять, в чем суть дела, словно я опять вернулся к нормальной жизни и должен был решать обыденные вопросы.

— Это золотой рубль стоит семь курушей?

— Какое – золотой… Спишь, что ли, очнись, ходжа, где ты теперь найдешь золото…?

Если бы он стал настаивать, я бы признался, что, действительно, более чем спал. Теперь, очнувшись, я, как пораженный молнией, стою  на пороге жизни  и не падаю только потому, что не прихожу в себя.  Никак не могу представить, когда буду в состоянии здраво осмыслить произошедшее. Думаю, что после какого-то момента это уже станет невозможным…

Консул спустился вниз. Он направлялся к мутессарифу по моему делу. Но перед этим должен был посетить председателя Комиссии по оставленному имуществу**, который только приехал из К-поля и два дня назад был у него с визитом… Я остался один и стал перебирать свои бумаги.

“Дорогой шурин, я сижу, ем борщ”… Это письмо написал мне из Батума три года назад, подчеркнув слово “шурин”, мой зять, отличный товарищ, убитый после того, как прошел тюрьмы и каторжные работы….

Мне попадает под руку открытка моей сибирской приятельницы.

“Я словно слышу журчание Лены — как много говорит оно моей душе! Сегодня великолепный солнечный день. Мои знакомые пошли жать и вязать снопы – за шесть рублей с каждой десятины. Под вечер пойду навестить их и немного помочь. Меня

повсюду будут сопровождать мелодия реки и воспоминания о моем несравненном друге. Мне грустно, потому что он не отзывается. Я часами жду известий, но их нет. Почему? Изо всех сил жму твою руку. Мата”.  Дальше дата – 18 августа, четыре часа пополудни,

1911 год. Штамп: Знаменское, Иркутск. Адрес: Турция, Баязет, Лаурену (Сурену) Канаяну. Внизу добавлено: “Для Айка”.

Я был так погружен в чтение этих осколков моей прежней жизни, что очнулся, только когда Бахар принес мне обед. Поставив еду на стол, он осторожно посмотрел вокруг и вполголоса сообщил, что мутессариф наотрез отказался выполнить просьбу консула.

— Сказал, что распоряжение о твоей высылке получено из самого К-поля и он ничего не может сделать. Потребовал, чтобы  точно в указанный срок тебя выдали полиции, угрожая в противном случае насилием… Теперь бей-эфенди говорит, что телеграфирует  нашему послу  Махмуд-хану в К-поль, но не уверен, что телеграмму пошлют. Говорит, мутессариф был очень зол и может вообще не отправить телеграмму… Пошел к Осман-бею, посмотрим, что тот скажет…

—  Осман-бей – он кто..?

— Ты разве не знаешь  Осман-бея?  Это близкий друг нашего бея-эфенди, племянник почтового мюдура…. Родственник главы ггородской управы…. В общем, если теперь бей-эфенди телеграфирует в К-поль, через него можно узнать, отправили телеграмму или нет…

Я собрал свои бумаги, сложил их и спрятал в ящик стола.

Во второй половине дня консул позвал меня в свой кабинет. Бахара не было. У письменного стола сидел мужчина в чалме и  голубой джалабие, с приятным лицом, лет 35-40.

— Вот, смотри, Осман-бей, можно ли высылать человека в таком состоянии, — обратился к нему Мирза-Гусейн-хан, помогая мне добраться до длинного кресла.

— Вижу, бредер, сам вижу…

На меня эта сцена подействовала угнетающе и консул почувствовал это.

— Познакомься, Ваан-эфенди – Осман-бей, мой очень близкий друг… Садись…

— Знаю, бредер, знаю… А я ведь  помню вас, Ваан-эфенди, в позапрошлом году во время спортивного праздника ваши ученики меня просто восхитили… И теперь знать, что этих чудесных детей больше нет…

Он обернулся к Мирза-Гусейн-хану, не в силах скрыть боль…

— Ах, мерзавцы..! — воскликнул он с неподдельным состраданием, сильно хлопнув кулаком по колену. – Эти три бессердечных “денме”* опозорили нас перед всем миром, выжгли нам на лбу такое клеймо, от которого мы вовек не избавимся…

— И что ты предлагаешь, Осман-бей..?

— Что могу сказать, бредер, мы и так в крови по горло, хватит, надо спасать хотя бы чудом уцелевших…

— Когда ты увидишься с главой управы?

— Сеогдня, бредер, сегодня же, я готов сделать все возможное, это мой человеческий долг.

— А с Хашим-беем?

— Как только ты передашь мне телеграмму…

— Текст телеграммы я пошлю на почту с Бахаром, как только он придет, однако неплохо бы и тебе ознакомиться с черновиком…

Неожиданно из коридора донесся чей-то  хриплый голос:

— Бей-эфенди, бей-эфенди..!

Мирза-Гусейн-хан, удивленный, подошел к двери, потом вдруг, широко улыбаясь, пригласил зовущего в комнату.

———————————————————————————————————-* Денме —  “обращенный, перевертыш” на турецком. Речь идет о  Талаате, Энвере и Джемале,  триумвирате младотурок – руководителей Османской империи, спланировавших и осуществивших Геноцид. Они были евреями из Салоник, внешне принявшими мусульманство, почему их и называли “денме”.

 

— Открой дверь, настежь открой, вот так, вот так…. А теперь отойди в сторону! — начал кричать тот еще в коридоре.

Мирза-Гусейн-хан, продолжая улыбаться, посторонился в дверях, чтобы пропустить посетителя.  В комнате вдруг одним прыжком оказался “отуреченный” Хаджи-Ваан Погосян. Толстое тело плотно обернуто в толстое пальто, полы подобраны, он придерживает их руками – его взгляд насмерть перепуганного вола устремился на меня и застыл… На секунду показалось, что он, как одержимый, бросится вон из комнаты, но  вдруг захохотал:

• А-ха-ха-ха..!

Потом послюнявил пальцы правой руки, вытер их и, действуя ими как гребешком, стал расчесывать усы. Мирза-Гусейн-хан с той же виноватой, сочувственной улыбкой предложил ему сесть.  Хаджи-Ваан, пригладив усы, смущенно смотрел то на него, то на меня, то на Осман-бея.

— Знакомься, Ваан-эфенди, это Осман-бей, — сказал ему консул.

— Ах, Осман-бей, салям алейкум… Как поживаете, Осман-бей..?

— А это Ваан-эфенди.

— Ах, мусью Ваан… Здравствуйте, добро пожаловать!

И повернулся к Мирза-Гусейн-хану:

— Ну, бей-эфенди, что будем делать с этим англичанином?

— Ты садись, поговорим…

Хаджи-Ваан был одним из крупных самсунских торговцев табаком. У него была уйма странностей, за что его многие называли “безумным Вааном”. Поговаривали, что после этих событий он действительно тронулся умом: панически боялся “заразы” и всячески избегал касаться чего-либо, особенно дверей. Говорили также, что помешательство началось в тот момент, когда после отуречивания мулла слишком долго и слишком крепко обнимал его. Однако Палакчяны мне сказали, что он только прикидывается сумасшедшим во избежание лишних проблем.

— Ну, Ваан-эфенди, как дела, как здоровье, — обратился к нему Осман-бей.

— Вахиб, мой бей, меня Вахибом зовут… Так  вы видели этого проказника..!?

— Погоди минуту, Осман-бей должен бумагу одну просмотреть, потом займемся тобой, — сказал Мирза-Гусей-хан и повернулся к Осман-бею:

— Вот черновик телеграммы…

Хаджи-Ваан сидел как на иголках; одним глазом следил за дверью, другой не отводил от письменного стола и, ерзая в кресле, потихоньку придвигался ко мне… И вдруг зашептал:

— То, чем коней кормят, пало… Гари, гари…*

— Карин пал..!

И внезапно закричал как сумасшедший:

—  Нет, пока никто не знает… Никто не знает, что вытерпел этот торговец..!  Ты не понимаешь, что ли, бей-эфенди..!?

— Сейчас, сейчас, потерпи минуту.

— Если это так, потом увидимся… Сейчас у меня срочное дело…

И встал, собираясь уходить.

— Да сядь ты, в самом деле…

— Нет, бей-эфенди,  меня Хамза-эфенди ждет…  Открой дверь, мне идти надо… Отойди, отойди..!

И, снова плотно завернувшись в пальто, словно ходячий мертвец, выскочил в дверь…

 

*Карин – первое, историческое название города Арзрум, в турецкой транскрипции – Эрзурум, Эрзрум. Ячмень  по-армянски «гари». В оригинале — игра слов.

 

Мирза-Гусейн-хан прочитал мне текст телеграммы. В ней он описал в двух словах мои приключения, достаточно подробно остановился на моем теперешнем состоянии и трудностях предстоящей высылки и просил посла безотлагательно обратиться к Высокой Порте*.

Он, вероятно, связывал большие надежды с посредничеством Осман-бея.

— Глава управы очень близок с Неджми-беем, если согласится помочь, считай, дело решенное.

Объяснил, что Осман-бей один из образованных самсунцев, считает иттихадистов самыми большими врагами турецкого народа и его слова об армянах совершенно искренни. Потом перешел к Хаджи-Ваану, у которого были финансовые проблемы с каким-то британским подданным. Хаджи-Ваан обратился к нему с просьбой решить вопрос миром.

— Видишь, бедняга совсем тронулся, — добавил он с сочувствием.

— Он сказал мне, что Арзрум пал…

— Да что ты…!?

— Точно.

— Когда он это успел..?

— Прямо сейчас, пока вы с Осман-беем говорили…

— В самом деле..?

— Да.

Мирза-Гусейн-хан поднялся в сильном смятении, торополиво надел пальто.

— Если он так сказал, значит, это точно. Давай шевелись, я тебя отведу в твою комнату. Бахар-ага, Бахар-ага!

Бахара не было. Потирая набалдашником трости плечо,  он торопливо ушел…

В охватившем Мирза-Гусейн-хана волнении я увидел слабую надежду на свое спасение, на справедливое воздаяние за оставшиеся безнаказанными унижения, которое могло, как молот, опуститься на головы людей, потерявших стыд и совесть, и призвать их к ответу. Мои мысли сосредоточились на падении Арзрума. Не знаю, сколько прошло времени, когда вошел медлительный Бахар. По лицу было видно, что чем-то озабочен. Объяснил, что ему предлагают пачку трехрублевок по пять курушей за рубль. Если придут русские, рубль сильно поднимется  в цене. Если даже они не дойдут до Самсуна, после окончания войны рубль останется при прежней, довоенной цене. Таким образом, Бахар-ага при любом раскладе имел с рубля как минимум три куруша.

— Только вот никаких новостей нету и не знаешь, что происходит. Уже не слышно имен ни Гинденбурга, ни Маккензи. И смотри ты, рубль в цене падает. Купишь – прогадаешь, не купишь – опять прогадаешь… Что ты скажешь, ходжа, ты человек ученый, посоветуй как быть…

Я был очень далек от всего этого и только из чувства благодарности был вынужден внимательно слушать его речи…

— Если упущу выгоду, плохо. А если куплю и станет еще дешевле? Может, тогда лучше выждать и купить, когда совсем подешевеет..?

— Конечно же, если рубль падает в цене, зачем его покупать…

— Эх, ходжа, а я-то думал, ты человек умный, путное что посоветуешь; если цена поднимется, зачем продавать. Все начнут покупать рубли; соль в том, чтобы покупать по дешевке…

— А если купишь, а цена будет падать и дальше..?

— Если Арзрум падет, цена вырастет в сто раз.

— Арзрум пал.

— Как так..!?

* Высокая Порта – правительство Османской империи.

 

— Да…

— Что ты говоришь..!?

— Совершенно точно.

— Кто сказал..?

— Бей-эфенди.

Он выбежал вон как одержимый…

Я начал постепенно понимать, что падение знаменитой крепости может оказаться решающим для  Турции в этой войне. Теперь я думал, что вместе с русскими войсками в Арзрум, вероятно, вошли и армянские добровольцы, среди которых немало моих знакомых. Я опять увлекся кавказскими воспоминаниями и принялся вспоминать друзей, о которых уже давно ничего не слышал, когда, наконец, вернулся консул. Арзрум был действительно взят русскими, но об этом здесь знали пока очень немногие. Он был озабочен, предполагал какие-то сложности, трудности, которые могут появиться у Турции после такого крупного поражения. Бахар, напротив, вернулся в совершенно ином настроении: он все-таки купил пачку трехрублевок. Судьба турок была уже решена: по его мнению, русские теперь не остановятся, скоро возьмут Трапезунд, а затем — и Самсун. Мирза-Гусейн-хан тут же послал Бахара на почту с телеграммой для  Махмуд-хана, а сам продолжал размышлять над падением Арзрума.

— Еще десять дней назад  говорили, что  все готово к тому, чтобы изгнать русских из захваченных провинций и предпринять большое наступление по всему фронту; вряд ли после падения Арзрума они смогут переломить создавшуюся ситуацию в свою пользу…

Он был того мнения, что с захватом Арзрума русские навсегда обезопасили свои кавказские границы и приобрели высокий моральный авторитет во всей Передней Азии. Говорил, что русские одновременно предприняли большие экспедиции в южной Персии, по направлению на Багдад. Но оставался пессимистом в том, что все это может подействовать на общий ход войны, судьба которой будет решаться на европейском театре военных действий.

Бахар вернулся с почты поздно совершенно изменившимся. Весть о падении Арзрума быстро разошлась по  всему городу. Бахар слышал на почте разговоры о том, что причиной этого ужасного поражения будто бы стали армяне. “Они разведали все тайны крепости, они вели русские войска и, наконец, после взятия города они вырезали мирных турок”.

— На рынке переполох, цены на съестное подскочили; люди покупают все, что видят; говорят, будет голод, — рассказывал Бахар-ага.

Мирза-Гусей-хан велел ему пойти к Палакчянам и предупредить, чтобы завтра не вздумали выходить в город и на рынок. Немного погодя ушел и сам.

Падение Арзрума сказалось на мне самым благотворным образом, придало силы жить  моей душе, уставшей от бесконечной борьбы. Но вместе с этим я чувствовал, что мое положение ухудшилось. Я связывал преследования в Арзруме, представление списка из девяти имен делегатов Общего собрания, в их числе и моего, правительству   с новым распоряжением о моей высылке, “полученном из К-поля”, и будущее представало в мрачном свете…

Уже стемнело, когда вернулся Бахар, очень подавленный. Его била дрожь. Неприятные новости он сообщал, бурча под нос. С трудом смог понять, что в городе говорят, будто консульство находится под надзором. На углу окраинной улицы, ведущей в армянский квартал, Бахар видел  хорошо  знакомого ему филера. Для проверки дошел до конца улицы, где увидел второго. Обойдя рынок, снова зашел на нашу улицу со стороны магазина кондитера Арменака и заметил там третьего…

Было уже поздно, когда вернулся Мирза-Гусейн-хан; он побывал у Осман-бея. Глава управы сказал, что в эти дни просить мутессарифа за какого-нибудь армянина бесполезно, и посоветовал потерпеть. Что касается телеграммы, то Хашим-бей сказал, что к девяти утра никакой телеграммы персидскому послу в К-поль отправлено не было.

День закончился совсем не так, как представлялось вчера.

Ночью мне приснились Искуи с матерью среди груды чесаной шерсти в какой-то полуразрушенной хибарке. Усталая мать лежала среди шерсти и в невыразимом  горе качала головой; у меня и теперь стоит перед глазами ее бледное, как у покойницы, лицо. Искуи, сидя, чесала шерсть и так глубоко утонула в ней, что едва виднелись лоб и длинные ресницы опущенных глаз…

 

Глава двадцать третья

РОЛЬ НЕМЕЦКОГО КОНСУЛА

 

На следующий день Мирза-Гусейн-хан пригласил меня в свой кабинет. Он приготовил новую телеграмму, которую хотел безотлагательно отослать на почту. В ней говорилось  о предыдущей телеграмме и в нескольких словах излагалось ее содержание. Затем следовало обоснование необходимости спасения меня от повторной высылки и ходатайства об этом перед Высокой Портой. В конце он добавлял, что в случае отрицательного решения он отказывается от должности. Спросил моего мнения; я попросил убрать последнее предложение.

— Это почему же? – удивился он.

— Потому, что здесь, кроме меня, есть и другие, не менее моего нуждающиеся в вашей защите.

— Значит, ты думаешь, что телеграмма все-таки дойдет до Махмуд-хана и я буду вынужден подать в отставку..?

Он был прав.

— Тогда я не понимаю, какой смысл вообще ее посылать…

— Смысл есть. Неджми-бей должен понять: я знаю, что предыдущая телеграмма не была послана, а это можно сделать только таким образом. Далее: телеграмма фактически адресована Неджми-бею; не сомневаюсь, что и эта останется у него неотосланной. Но он должен иметь в виду, что я не намерен закрыть дело так, как он того хочет. В этом случае может появиться возможность переноса сроков. Если же допустить, что эту телеграмму он все-таки пошлет Махмуд-хану, тогда должен послать и предыдущую, о которой говорится в этой. Значит, если обе телеграммы или одна из них дойдут до адресата, мы добились своей цели. Что касается отставки, то это ничего не значит: я могу десять раз заявить об отставке и остаться на должности…

Бахар взял телеграмму и пошел с ней на почту.

— Вся сложность в том, — продолжил консул, — что и Сабри-бей, и мутессариф весьма заинтересованы в твоем деле. Ярость первого понятна: он чувствует, что его обвели вокруг пальца. Между прочим, — развеселившись, перебил сам себя Мирза-Гусейн-хан, — вчера Сабри-бей повстречался на улице с Осман-беем и стал жаловаться ему: “Разве подобает такое поведение представителю великой страны? Попросил отвезти к себе, сказал, что выдаст по первому же нашему требованию, а теперь и не думает исполнять обещанное”, на что Осман-бей ответил: “Что же в этом плохого? Вы хотите расправиться с подданным его страны, а он, естественно, хочет его защитить”. Непонятно только поведение Неджми-бея: раньше он относился к тебе очень хорошо. Если бы не он, мы бы не смогли переправить тебя из Кавака в Самсун; теперь он резко настроен против, вероятно, на него сильно давят…

— Да, доктор Сидки..

— Неужели..?

— Несомненно.

— Возможно, возможно… Бахар сказал, что за консульством следят; я прошел туда и обратно, но ничего не заметил… Если б ты мог самостоятельно передвигаться, я бы тебя переправил в другое надежное место, но в твоем состоянии это  невозможно – поймают. Я вчера вызвал  Ризу из Чахалли…

— Зачем..?

— Если у нас не будет другого выхода, он выкрадет тебя в Чахалли..

— Думаете, это возможно..?

— Не знаю, брат. Дело в том, что если тебя решат забрать отсюда силой, мне нечем защитить тебя…  Ладно, давай не решать все вопросы разом.  Торопиться нам некуда, пусть все идет потихоньку, своим чередом, — добавил он, улыбаясь, и поднялся. – Что-нибудь да придумаем, у нас еще  три-четыре дня впереди…

Я весь день провел один, даже еду Зекия-ханум принесла ко мне в комнату. У этой гибкой, стройной девушки с бронзовой кожей было множество черных как смоль красивых косичек, которые при каждом движении падали ей на грудь и затем после легкого движения головы занимали свое место. Глубокие, кроткие глаза, казалось, всегда говорили: “хорошо”, “сейчас”, “как  пожелаете”…

Я еще ни разу не слышал ее голоса: с соблюдением персидских обычаев в консульстве было строго.

Темнело. В здании было тише обычного. Только изредка раздавался стук деревянных башмачков Зекии-ханум.

Наконец появился Бахар-ага – вторая телеграмма разделила судьбу первой. Осман-бей передал Мирза-Гусейн-хану, что не отправлена и эта…

Поздно вечером раздался стук в мою дверь. Приехал  Риза из Чахалли. Мирза-Гусейн-хан объяснил ему суть дела. Риза немного подумал и своим трескучим голосом, так, словно после каждой фразы брал что-нибудь со стола и бросал на пол, принялся размышлять вслух:

— Если они сделают остановку в Чахалли, Ваана-эфенди увезти можно. Если не остановятся, то нет.

— Так  как ты думаешь, сделают они остановку или нет? – спросил Мирза-Гусейн-хан, нетерпеливо отметая все эти “если”.

— Если Ваана-эфенди повезут в экипаже, то не остановятся. Если на арбе, то остановятся, — сказал раздумчиво Риза, протянув руки к ногам и снова положив их на стол.

— А как ты его увозить будешь,  если они сделают остановку в Чахалли? – опять спросил Мирза-Гусейн-хан, подстраиваясь под Ризу.

— Если будут охранять — трудно. Если охраны не будет – тогда легко.

Мирза-Гусейн-хан невольно улыбнулся. Однако Риза был прав…

Утром среди персов выявились люди, недовольные таким развитием событий. Они откуда-то узнали, что консул может из-за меня уйти в отставку, что и явилось причиной их беспокойства. Некоторые были крайне недовольны тем, что консул из-за одного армянина создает трудности в общении с местными властями. Но были и такие, что считали действия консула совершенно справедливыми и оправданными, поскольку  в противном случае роль и значение консульства будут сведены к минимуму и в случае необходимости оно не сможет защитить и их интересы. Во втором  лагере находился и влиятельный Хуршуд-ага, которого мне посчастливилось знать.

Бахар-ага, до того занятый своими финансовыми операциями, теперь с головой погрузился в эти споры. Он метал громы и молнии на головы тех, кто, пренебрегая честью консульства, говорил, что меня надо выдать туркам.  Он возбужденно пересказывал, кто и что ему сказал и как он ответил, снова переживал эти споры и, раздражаясь, уходил ругаться  дальше. Он был уверен, что делается это по наущению Сабри-бея и Гамида…

Мирза-Гусейн-хан сделал еще одну, последнюю попытку: пошел к мутессарифу с просьбой перенести выдачу до получения ответа на одну из телеграмм, посланных  Махмуд-хану, и вернулся совершенно унылый и разочарованный. Мутессариф ответил ему категорическим отказом, напомнил, что есть распоряжение из К-поля, которое он не в силах изменить или перенести указанные в нем сроки, был недоволен тем, что консул “из-за одного армянина”  создает ненужные проблемы и повторил, что отдаст приказ забрать меня из консульства силой.

Наверное, невозможно отделить свою судьбу от судьбы своих родных: есть какая-то высшая связь между всеми душами и необходимо, чтобы оторвавшиеся от своих, как журавли, отставшие от клина, торопились догнать стаю родных душ, в которой только и могут они обрести новую, безмятежную жизнь…

Вечером неожиданно появилась закутанная в черную паранджу Мариам со свертком подмышкой и корзиной в руке. Я очень обрадовался ее приходу. Она посерьезнела, стала еще красивее. За шесть месяцев девочка заневестилась, превратилась в настоящую красавицу. Но стоило мне спросить, что у нее  в корзине, как лицо ее исказилось гримасой и она заплакала, как ребенок.

Я принялся рассматривать содержимое корзины, в которой было довольно много всякой снеди: вареное мясо, яйца, консервы, сгущеное молоко, даже сахар, бывший в эти дни редкостью.

— А как там ребята? – спросил я, только чтобы разговорить ее.

Мариам открыла рот для ответа, но ничего не сказала.

Я развернул сверток. Господи Боже, чего только там не было: зимнее и летнее белье, наволочки, простыни, носки, носовые платки, пальто и даже бритвенные принадлежности.

— Мариам, родная, ну куда мне столько..?

Мариам, яростно терзавшая нос платком, разревелась…

Я в сердцах сказал:

— Ну, если ревешь, тогда уходи…

Мариам ушла, обиженная.

Вечером Бахар-ага пришел разделить со мной вечернюю трапезу.

 

*       *        *

Оставалось три дня до истечения срока моей высылки. С другой стороны, недовольство среди персов усилилось настолько, что Мирза-Гусейн-хан был вынужден считаться с этим. Предварительно поговорив с несколькими влиятельными персами, после полудня он пригласил недовольных на совещание. Когда я узнал об этом, у меня  гора с плеч свалилась – теперь я поступлю так, как они решат. Совещание длилось очень недолго и, насколько можно было понять из-за дощатой перегородки, люди разошлись успокоенные. Немного погодя вошли консул и Бахар. На его лице читалось торжество, Мирза-Гусейн-хан выглядел усталым и рассеянным.

— Ситуация теперь такая: наша беседа ничего не изменила и не могла изменить; было  необходимо познакомить  людей с проблемой, объяснить им суть дела. Консульство обязано защищать тебя до последней возможности; излишне говорить, что нет и не может быть речи о твоей выдаче. Вместе с тем должен сказать: нет никаких гарантий, что тебя не заберут силой. Все возможно. Неприятности, которые последуют за этим действием не могут иметь никаких отрицательных последствий для нас и для консульства, наоборот, это будет прецедент для властей, по которому для решения  всех подобных вопросов они будут вынуждены впредь прибегать к насилию…

Он помолчал и вдруг добавил с чувством:

— Я бы очень хотел, чтобы это обстоятельство было для тебя совершенно понятно… Но есть и другая сторона дела: все это может иметь для тебя  тяжелые последствия и, в конечном счете, сдаваться туркам или нет  — решать тебе самому. Если сдашься, вероятно, можно будет организовать тебе какую-то защиту как персидскому подданному. Тебя можно будет отправить в экипаже Гасана и даже получить какие-то гарантии твоей безопасности в дороге. Время у нас пока еще есть и многое может измениться, но лучше знать все заранее. Что ты об этом думаешь..?

— Если для вас и консульства действительно не будет неприятностей, я думаю, что мне нет смысла сдаваться.

— Я  так и знал, —  воскликнул Бахар.

— Это разумно. Правильное решение, — добавил Мирза-Гусейн-хан…

Я был в таком душевном состоянии, когда, кажется, огромная волна, заливая и захлестывая все человеческие стремления и усилия, вертит в водовороте и меня и мое окружение. Все цели жизни и человеческого существования опять исчезли. В накатившей на меня усталости я думал только о сне. Уже четыре ночи я почти не смыкал глаз…

Не знаю, сколько прошло времени, когда я внезапно проснулся от необычного шума. Было темно. По коридору что-то тащили. Послышался раздраженный голос Бахара:

— Риза-бей, не вмешивайся, не твое это дело…

Словно в стенку большой гвоздь вколачивали.

— Риза-бей, уйди ты…

Вдруг что-то упало и со звоном разбилось:

— Риза-бей, ох ты, собачий сын…

На лестнице раздался оглушительный грохот. Бахар преследовал Ризу… тот убежал.

— Сколько раз говорили – не отпускайте ребенка!

Ни звука, ни ответа. Бахар вернулся и все успокоилось.  Потом появился он сам – в шитом золотом парадном мундире. Огонек жестяной плошки в его руке отражался  на солнечном диске со львом, укрепленном на шапке и сверкал, как на пузе нового тульского самовара. Он постоял минуту с плошкой в руках, потом медленными движениями начал искать гвоздь в стене…

— Что случилось, Бахар-ага..?

— Что случилось..?

— Да, в чем дело..?

— Ни в чем…

— Что же ты так разоделся..?

— Зачем я разоделся..?

— Да!

— Ничего особенного. В Самсун приехал  германский консул  в Трапезунде и сообщил, что хочет встретиться с беем-эфенди.  Встреча назначена на семь часов; сейчас он подъедет. Приехал и Ваграм-эфенди. Хотел повидаться с тобой, но ты спал. Я ему сейчас передам, что ты проснулся, он зайдет…

Ваграм, в дорогой бухарской шапке, разодетый с ног до головы, был похож на возвращающегося из Европы сардара*.  Говорил частой скороговоркой и мог выпалить сто слов в минуту. Не прошло и пяти секунд, как все выяснилось. Были сделаны приготовления к ужину. Дорогого гостя принимали наверху, в селамлыке.

Ваграм приехал с ним как переводчик.

Мирза-Гусейн-хан надеялся использовать приезд германского консула для решения моей проблемы и теперь совещался с Ваграмом, как это лучше сделать…

Германского консула ожидали с минуты на минуту. Наконец я услышал шум остановившегося у тротуара автомобиля и крики турецких детей.

• Джинн, джинн… дьявольская машина… … дьявольская машина..!

Потом послышались звуки шагов поднимающихся по лестнице людей…

В моей комнате было холодно. Я разворошил угли в жаровне, думая о том, чем может помочь мне германский консул, сидящий в Трапезунде, когда вошел Бахар и пристально посмотрел на меня. Вообще, каждая встреча с ним быстро утомляла меня; его лицо было настолько выразительным, что я невольно напрягался, чтобы не пропустить его слов. Вместе с тем сказанное им никогда не соответствовало выражению лица: он мог говорить совершенно невинные вещи со зверским выражением и, наоборот, сообщить крайне неприятную новость с доброй улыбкой.

— Дьявольская машина..  Эти идиоты в жизни не видели автомобиля; сто раз объяснял им, что машина  тут внутри, не понимают, спрашивают, кто везет машину…

———————————————————————————————————-*Сардар – наместник; один из самых высоких титулов в Персии.

Прошло уже достаточно много времени, а сверху ничего не было слышно. Бахар, заскучав, ходил взад-вперед, потирал озябшие руки, грел их возле жаровни, напрягал слух, надеясь услышать шаги сверху…

Было уже за девять, когда все начали с шумом спускаться вниз. В коридоре послышались и тут же смолкли звуки шагов. Затем вдруг, как сумасшедшие, ворвались Ваграм и Мирза-Гусейн-хан, за ними – Бахар. Ваграм так зачастил от радости, что я с трудом успевал  понять. С бешеной быстротой он передал по-турецки все содержание продолжительной беседы, часть которой касалась меня.

— Германский консул был немного навеселе. С большой горечью говорил о турках, о явном преобладании сил противника. Сдачу Арзрума считал следствием халатности: вместо организации военных действий на фронтах увлеклись резней безоружных армян, говорил он. Потом рассказал об ужасах трапезундской резни, во время которой, несмотря на все старания, удалось спасти всего пять-шесть человек. Мы воспользовались поводом и заговорили о самсунской высылке и о тебе. Надо сказать, он проявил большое человеческое сочувствие и интерес. Бей-эфенди рассказал в подробностях, что тебе пришлось пережить, как тебя переправили в Самсун, укрыли в консульстве, что тебя ждет новая высылка, что телеграммы, написанные по этому поводу, не отсылают и, наконец, что тебя ожидает через два-три дня. Германский консул вдруг вытащил из кармана револьвер, ткнул пальцем на свой вензель на рукоятке, положил на стол и возмущенно воскликнул: “Возьмите и разрядите в голову первого же вошедшего полицейского; клянусь честью, я отвечу”.

Тогда бей-эфенди выразил ему благодарность за такое человечное отношение и сказал, что если тот захочет выполнить одну его небольшую просьбу, никого убивать не придется. Сказал, что хочет послать обстоятельную телеграмму Махмуд-хану, но поскольку заведомо знает, что она останется на почте, просит его зашифровать и отправить в германское посольство с условием, что ее тут же передадут прсидскому послу. Германский консул пообещал зашифровать и отправить телеграмму сразу же, как только получит ее текст. Теперь мы должны ее составить…

 

*         *         *

 

Рано утром Бахар-ага, одетый в свой шитый золотом мундир, отнес германскому консулу текст телеграммы. Это было довольно обширное послание на французском языке, в котором упоминались две первые телеграммы, подробно описывалось мое состояние и приводились доводы в пользу немедленного ходатайства перед Высокой Портой  о моем  освобождении от повторной высылки.

После полудня Мирза-Гусейн-хан с Ваграмом отправились к германскому консулу с ответным визитом. Телеграмма была тут же зашифрована и отправлена. Затем германский консул выразил готовность просить мутессарифа об отсрочке высылки, пока не будет получен ответ из К-поля. Этого европейца весьма развеселило объяснение Мирзы-Гусейн-хана, что в таком случае основой его просьбы должна стать не зашифрованная телеграмма,  а ожидание ответа на написанные им, Мирза-Гусейн-ханом, две телеграммы, лежащие неотправленными у мутессарифа.

Однако до этого дело не дошло. На следующий день из К-поля пришла краткая депеша: “В Высокой Порте сделаны все необходимые распоряжения по вопросу Ваана Ованисяна. Махмуд-хан”.

Мирза-Гусейн-хан предъявил эту депешу мутессарифу как ответ, полученный на его две непосланные телеграммы…

 

Глава двадцать четвертая

УЖАС ПЕРЕД КАЗАКАМИ

 

Депеша Махмуд-хана сделала свое дело: полиция перестала добиваться моей выдачи. Мутесcариф, не в силах понять, каким образом пришел ответ на непосланные телеграммы, удовлетворился  заявлением консулу, что полиция пока не имеет на этот счет никаких новостей из К-поля. Таким образом, сложилась неопределенная ситуация, при которой еще были возможны неожиданности. В любом случае, не было сомнения, что меня арестуют и вышлют, едва я выйду за пределы консульства.

Мирза-Гусейн-хан был доволен полученным результатом.  Во-первых, я был спасен от верной смерти, во-вторых, удачное мероприятие упрочило и подняло его авторитет среди персов.

Между тем заметно потеплело и уже чувствовалось дыхание ранней самсунской весны. Моя жизнь в консульстве постепенно налаживалась. Теперь я большую часть дня проводил за записью своих воспоминаний и перелистыванием полученного от Мирзы-Гусейн-хана атласа на французском языке — больше читать было нечего. Благодаря консулу я  имел более-менее четкое представление о политических событиях. Однако получаемые сведения были размазанные, зачастую противоречивые и было нелегко понять, что же происходит на самом деле.

Домочадцы консула жили своей жизнью; его супругу Надиде-ханум и мать я видел лишь один раз, когда они спустились со второго этажа поздравить меня с депешей Махмуд-хана. Сам Мирза-Гусейн-хан большую часть дня проводил вне консульства. “Судьба войны решится на западном фронте”, — говорил он.

И потому что в эти дни ожидали падения Вердена, он опять впал в пессимизм, не надеясь на скорое окончание военных действий. Удивительным образом он смог предсказать то, что потом стало реальностью: продвижение германцев на русском фронте и достигнутые там ими успехи стали началом их поражения на западе.

Меньше стал интересоваться этими событиями Бахар-ага; во-первых, воздействие взятия Арзрума ослабело, рубль снова стал падать в цене, что, по его мнению, было наилучшим показателем политической неопределенности. Теперь Бахар-ага был занят исключительно приготовлениями к празднику Новруз-Байрама. Он посеял в двух больших блюдах пшеницу, которая уже успела дать ростки высотой в палец, приводил в порядок цветочные горшки и мыл окна в  кабинете, где должны были встречать официальных лиц и соотечественников. То, что когда-то и я был в числе этих посетителей, казалось воспоминанием  из далекого  прошлого. Во второй половине дня Бахар-ага обычно занимался садом  и, в особенности, огородом под моим окном. Он укреплял ограду вокруг него, копал, разрыхлял и разравнивал почву. Вокруг него, вытянув клювы, расхаживали куры. Я знал, что когда-то очень давно, несмотря на все старания отца дать ему духовное образование, дядя пристрастил его к огородничеству и сейчас он занимался этим с большой охотой. Это занятие спасло его в Баку во время вынужденнной эмиграции, пока он не поступил на “дипломатическую” службу. До сих пор помню несколько его русских слов: “хлеб”, “капуста”, “пошел вон”, “вода”, “деньги”, “картошка”, “иди сюда”, “здрасьте”, “господин” и одно распространенное ругательство….

В начале марта меня навестила мать Гарегина Терзяна. Перед этим она была на свидании с ним в тюрьме. Терзяна, Пираняна, Погосяна и братьев Касабянов завтра на рассвете переводили в тюрьму Малатии, где должен был состояться “суд”. Она передала мне прощальные приветы и пожелания от моих друзей и просьбу не забывать о них, если я когда-либо освобожусь… Из ее старческих глаз медленно текли слезы и бороздили морщинистое лицо… Только теперь я понимаю, что от участи  товарищей меня спасла защита Мирза-Гусейн-хана.

В жизни остававшихся в квартале двух десятков армянских семей ничего не изменилось; каждую минуту они со страхом ожидали высылки и расправы, боясь выйти на улицу. Она рассказала, что матери Каптаняна и Алтуняна живы и вместе со внуками скрываются в греческом квартале. Сейчас, когда я пишу эти строки, думаю об этом спокойно. Но тогда..! О, тогда весть о спасении каждого знакомого армянина  передавалась шепотом  и наполняла наши сердца радостью! Она же рассказала, что уже начата аукционная распродажа “оставленного имущества”.

Бахар-ага, который в эти дни сообщал все новости, не обмолвился об этом ни словом. Вечером в ответ на мой вопрос нехотя сообщил некоторые подробности. Комиссия по оставленному имуществу в Самсуне состояла из одиннадцати человек, и только двое из них были из К-поля, остальные — местные. Бахар хорошо отзывался только о реисе, председателе, старом Азми-бее:

— Бей-эфенди теперь часто  посещает нас и всякий раз с горечью говорит о порученном ему деле.

Спустя некоторое время я и сам получил возможность познакомиться с этим почтенным старцем и убедиться в справедливости мнения Бахара. “Если даже армяне и человечество простят нас, Аллах не простит на Страшном суде”, — сказал он мне. При этом он, как и  Осман-бей, был абсолютно искренен.

Какой-либо предварительной описи “оставленного имущества”  не проводилось. Председатель открывал двери того или иного дома и начинал аукцион находящегося там имущества. Счетовод записывал стоимость проданной вещи. Предварительную цену, с которой и начинался торг, назначали два члена Комиссии.

Если покупателя по первой назначенной цене не находилось, ее сбавляли и называли новую. Аукционистом  также был один из членов Комиссии. Он громко объявлял новую цену; если желающих поднять не находилось, дважды объявлял о продаже. Другой член Комиссии дважды бил по барабану, аукцион оканчивался, и начинались новые торги.

Двое из остальных пяти членов тем временем проверяли ящики, карманы одежды, прощупывали белье, носки в поисках запрещенных записок или денег. Последние двое собирали, описывали и складывали в одном углу вещи, запрещенные к продаже. Из полученной выручки оплачивалась работа самих членов, остальное шло в государственную казну.

За продажу движимого имущества самсунцев предполагалось получить значительную сумму, хотя Бахар-ага считал, что результат будет более чем скромным.

— Этих чиновников развелось, как собак нерезаных; все золото, серебро, найденные наличные уже разворованы. Вещи никто не хочет покупать и их предлагают за смешные деньги:  фортепиано ценой в  двадцать-двадцать пять золотых продают за пять.  Одна скрипка — один золотой, две – полтора, три уже идут за два. Мужская и женская одежда – за шестьдесят курушей, за сорок, за двадцать, за десять курушей. Детская одежда, распашонки всякие, рубашки – десять курушей, пять курушей. Постельное белье – восемь курушей, четыре куруша. Посуда всякая – штука один куруш, двадцать штук – пятнадцать курушей, тридцать штук – 10 курушей, пятьдесят штук – пять курушей!.  Правда, ковры, коврики, паласы всякие, медная посуда не продаются. Вся медь отсылается в Стаамбул, там ее плавят и делают шрапнель. В Самсуне это ни для кого не тайна: все смеются, говорят: “ Эй, смотрите, армянские медные тазы будут защищать нашу страну!” Ковры, паласы, коврики, циновки собирают, посылают  германцам, говорят, чтобы им рот заткнуть. Книги, бумаги, документы  свозят в управу, уже, наверное, телег двадцать книг привезли из армянского квартала. Все удивляются, не знают, что с этими книгами делать. Одни говорят, что будут проверять, нет ли среди них запрещенных документов,  другие – что все свезут и сожгут…

Бахар-ага рассказывал и  все больше распалялся:

— До сих пор рука не поднимается купить хоть что-нибудь. Турки и сами мало чего покупают: швейные машины, посуду, больше ничего. Денег нет, работы нет, торговли нет, съестное дорожает с каждым днем. Все покупают богатые  перекупщики, чтобы потом продать подороже. Вчера распродавали имущество Маранянов; было немало народу, только все больше зеваки. Я сам себе сказал: ”Пойду посмотрю, может, и куплю что-нибудь на память; в мире всякое бывает, может, кто-нибудь из них уцелеет, вернется, отдам ему, пусть хоть этим утешится”. Только рука не поднялась: не будет счастья от вещи умершего. Аукционист голос сорвал: “Эй, подходите, берите! Имущество Маранянов – одежда красивых девушек, подушки маленьких детей….Эй подходите, берите, за куруш, за один куруш!” —  только никто не подошел, не позарился…

 

*         *          *

 

Прошло еще несколько дней и снова пошли разные слухи, и трудно было понять, насколько они правдивы или ложны. Из заслуживающих доверия греческих источников Мирза-Гусейн-хан узнал, что русские взяли Муш и Битлис. Турки, в свою очередь, говорили о победоносном наступлении на Кавказ двух турецких армий. Одной из них командовал герой Галлиполи Вехиб-паша, второй – опытный и способный полководец Ахмед-Иззет-паша. С последним связывались особенно большие надежды и даже простое упоминание его имени почему-то наполняло сердца турок восторгом.

Военная судьба Турции теперь была в руках Ахмед-Иззет-паши – он должен был вернуть на Кавказе обесчещенную славу турецкого оружия. Наступление Иззет-паши уже началось и  совершалось настолько стремительно, что получило название  “молниеносного наказания“.

Однако при всем этом оставалось неизвестным, где шли бои. Несмотря на эту неопределенность, настроение турок росло. Потом вдруг город взорвался новостью, пришедшей из прямо противоположной стороны, из далекого Кут-эль-Амара. Там английская армия сдалась на милость туркам и Нуреддин… Так вот кто это..! И тысячи, десятки, сотни тысяч пленных, пушки и сгущеное молоко.

И все же едва поднялось упавшее настроение турок, как опять его словно косой подкосили. В чем дело, что произошло – никто не знал. Немая, непонятная  озабоченность…

В началв апреля стали доходить слухи о каких-то жестоких сражениях в районе Батума и Чороха.

— Какой Батум, какой Чорох, бредер, о чем ты, — в моем присутствии возбужденно говорил Мирзе-Гусейн-хану  Осман-бей. – Ты о Ризе говори…

Вечером Бахар-ага был в приподнятом настроении: опять ожила торговля рублем. На следующий день он прибежал с рынка, запыхавшись,  и спросил, где находится Кара-дере. Я не знал, нужно было посмотреть по карте. Но у него не хватило терпения.

• А Трона (Дирона)..?
• Совсем рядом с Трапезундом, а в чем дело..?
• Ох ты..!

И сломя голову выбежал вон…

Под вечер Бахар-ага вернулся с пачкой трехрублевок.

Трапезунд был взят русскими…

Новость распространилась мгновенно. Это поражение уже  нельзя было объяснить ничем. Говорили, что в Трапезунде не осталось турок, все бежали по побережью в Кирасон, Орду, Самсун.

Примерно в середине мая до нас добрался добровольческий полк грузин-мусульман и временно расквартировался в Самсуне. Затем появились состоятельные трапезундские беженцы. В Самсун бежали также полиция и часть чиновников. Население небольшого городка сразу увеличилось почти вдвое. Большая часть прибывающих поселялась в брошеных домах армянского квартала. На рынке, в кофейнях и в гостиницах вновь закипела жизнь. На улицах появились группы новых людей, чиновники, полицейские. Одновременно среди местного населения стали ходить ужасающие рассказы о казаках.  Это они взяли Арзрум, а теперь и Трапезунд. А завтра? Кто может обещать, что завтра на рассвете они не возьмут и Самсун? Если они от Арзрума до Трапезунда дошли за два месяца, почему они не могут дойти от Трапезунда до Самсуна за два дня..?

Этот кошмар, распространяемый беженцами и переходящий все разумные границы, овладел умами людей и преследовал их. Как быть, где спасаться от казаков, на кого оставить дом, хозяйство, имущество..?

Под казаками теперь понимали не людей, не воюющих солдат, а человекоподобных чудовищ, непобедимых и беспощадных, силу, которую невозможно побороть, занесенную для удара мстительную руку, которую невозможно остановить. И потому что говорили, будто Трапезунд был захвачен внезапно, совершенно неожиданно, никто не был уверен, что Самсун не разделит его судьбу. Самым же ужасным было то, что никто не мог предугадать, откуда придут казаки – с моря, по берегу, с тыла, с гор..? Они могли высадиться в любом месте и напасть из любого места. Насмерть перепуганные самсунцы говорили, что, высадившись в городе, казаки будут страшно мстить за армян; за каждого убитого армянина убьют пять турок, похитят всех девушек, а женщин насильно сделают русскими, детей всех утопят в море, мужчин свяжут группами за руки и перебьют в дороге…

Удивительным было то, что этому всеобщему страху поддались и Мирза-Гусейн-хан с семьей. Он уже не сомневался, что русские возьмут Самсун и в неизбежной суматохе казаки, не разбирая ни правого, ни виноватого, могут причинить вред и им.

Зекия-ханум совсем осунулась, стала похожа на тень. Невозмутим был только Бахар-ага, чья политическая прозорливость теперь уже никем не подвергалась сомнению: ведь это он первым сказал, что русские возьмут Трапезунд, а затем и Самсун. Люди, ставшие перед наполовину совершившимся фактом, сейчас были согласны с ним. По вечерам он дотошно расспрашивал меня о Мураде из Сваза. Я понимал его. Мурад хорошо знал меня, он был моим другом. Он,   героически сражавшийся на море вместе  с товарищами против нескольких турецких военных катеров, полных солдат, и сумевший обратить их в бегство, а сам с соратниками добравшийся до Батума, не мог не быть командиром армянских добровольцев, а как командир должен был знать русских добровольцев. Русские добровольцы должны были знать главного командира, а тот – русского царя. Выходило, всего лишь через нескольких посредников я знал русского царя. Теперь Бахар-ага воздавал мне поистине царские почести, чем зачастую ставил меня в неловкое положение.

Однако дни проходили за днями, а появление русских в Самсуне все откладывалось…

К середине июля этот кошмар начал понемногу рассеиваться, как вдруг тягостные известия стали приходить из внутренних провинций – там действительно появились казаки. Страх вновь овладел всеми; людям казалось, что казаки повсюду, что вся Турция захвачена ими, и некуда бежать, чтобы спастись от них. Казаки появились в Алачаме, в Никсаре, даже под самым носом Самсуна – в Чаршамбе. Греческих, даже турецких беженцев, заполонивших в эти дни побережье и вглубь от него, было невозможно отличить от казаков – всякий, кто укрывался в горах и имел при себе оружие, был казаком и, пользуясь подвернувшимся случаем, многие беженцы грабили и убивали под видом русских. Внезапно появились слухи о том, что казаки, поднявшись с моря вверх по руслу Кизил-Ирмака, высадились за Чаршамбой, изловили троих турок, отрезали им уши и отпустили в Самсун, наказав передать: “Сукины дети, знайте точно, что послезавтра мы будем в вашем городе и всех вас уничтожим”. В то же время пошли упорные слухи, что русский крейсер без огней каждую ночь заходит в залив Чалты-бурун и, высадив в прибрежных камышах десант казаков, незаметно уходит…

Распространению и укоренению этого ужасного положения способствовала и сама природа. Днем стояла удушающая жара, а ночью начиналась буря и, казалось, этому не будет конца. Люди не могли припомнить такой погоды: за краткой утренней свежестью наступал жаркий день, не шевелились даже листья на деревьях. И в домах, и на улице жизнь замирала; люди сидели, раскрыв рты, ловя воздух, словно рыбы. Бахар перестал застегивать пуговицы своего полинявшего мундира. Зекия-ханум все чаще появлялась возле колодца; руки и плечи ее были обнажены, короткая оранжевая юбка едва закрывала бронзовые колени.

Мирза-Гусейн-хан ходил почти без одежды; иногда появлялся на первом этаже в красной ночной рубахе с неизменной тростью на плече и снова поднимался наверх – в комнатах второго этажа было более-менее терпимо. Но стоило солнцу закатиться, как поднимался жаркий сухой ветер и, усиливаясь, переворачивал все с ног на голову. Ночами по небу ползли тучи и сад окутывала непроницаемая темень. Затем из какой-то очень далекой дали доносились глухие раскаты, эхо от которых постепенно замирало как отзвуки залпов тяжелой артиллерии.

В одну из таких ночей я не смог сомкнуть глаз. Едва на рассвете прекратился ветер, как вокруг раздался какой-то необычный грохот, словно я оказался внутри работающей мельницы. Сел в постели, стал прислушиваться, но грохот, удаляясь, затих. В коридоре послышались торопливые шаги Бахар-аги. Вдруг грохот раздался с новой силой. На верхнем этаже закричали. Бахар бегал по коридору. Грохот шел с улицы. Били в дверь. Стало понятно, что произошло что-то чрезвычайное.  Я начал торопливо одеваться. Едва подошел к двери в соседнюю комнату, когда внезапно, словно верблюд, ввалился Бахар и побежал к наружной двери.

— Что случилось, Бахар-ага..?

— Беда!

Шум возле входа усилился, какие-то люди пробовали войти в дом, казалось, сейчас станут ломать дверь.

Бахар кричал на них изнутри. С лестницы послышался голос  Мирза-Гусейн-хана:

— Открывай, открывай  скорее…!

В коридоре забегали женщины; их крики, плач детей усилили суматоху. Только я вернулся в свою комнату, как в коридор и соседние комнаты хлынула толпа турчанок – растрепанных, перепуганных, оттуда ввалилась ко мне и, увидев меня, в панике подалась назад, отхлынула и из соседней комнаты и разлилась по коридору. Подоспел Мирза-Гусейн-хан и, схватив мои костыли,  подставил плечо, чтобы вывести из комнаты. Времени на расспросы не было, мы вышли. В коридоре царили невообразимая суматоха и паника: женщины, кричали, били себя в грудь, рвали волосы – стыд, “намахрам”* были забыты напрочь. Бахар, возвышаясь между ними, громко приказывал не бояться. Турки были и во дворе. Стало очевидно, что русские вошли в город и, в ужасе от предстоящего, люди кинулись спасаться в консульство. Но как они вошли и что происходило на самом деле..?

Мирза-Гусейн-хан вел меня наверх.

———————————————————————————————————-

* Намахрам — следование традициям.

 

— Что, русские уже в городе?

— Не знаю, вполне вероятно…

На лестнице мы расстались. В небе снова раздавался гул, внизу еще громче зашумели женщины. У порога верхнего этажа стояла Надиде-ханум, исчезнувшая при моем появлении. Изнутри слышались голоса матери, Ризы, Бриллианта. Консул провел меня на чердак и, показав на потолок, торопливо ушел. Только я подошел к широкому открытому чердачному окну, когда вдруг передо мной с грохотом очень низко пролетел аэроплан….

В 1909 году в Баку Уточкин в первый раз должен был совершить показательный полет над городом. Я тогда сидел в тюрьме и мы с товарищами целый день не отходили от зарешеченного окна, надеясь увидеть его, но так и не смогли. Я стоял ошеломленный – я впервые видел эту чудесную летающую машину. Вдруг снова раздался гул и грохот, но на сей раз я уже ничего не увидел…

Рассветало; прильнув к поверхности моря, скользила легкая тучка. Внезапно  в глаза бросился стоящий в море корабль, затем другой, третий, четвертый, пятый…

Броненосцы… Я уже различал  направленные на город стволы орудий… И вдруг:

— Б-бах! Ба-бах!

Обстреливали, но кого, где, что – было не понять. В следующих друг за другом залпах стволы орудий сверкали  на мгновение, грохот выстрелов, разрезая пока еще густой воздух, отзывался  далеким эхом…

Поднялось солнце. Канонада продолжалась, не ослабевая. Бесчисленные парусные лодки, стоящие на якоре в самсунской бухте, раскачивались от разрывов снарядов, сталкивались, переворачивались и тонули. Несколько груженых больших парусников вдруг задымили и вспыхнули, как  факелы на свадьбе. Броненосцы, очевидно, уничтожали все, что было на берегу.  Неожиданно я заметил возле Чалты-буруна дым еще пяти или шести кораблей…

Показалось, что высаживают десант. Сердце колотилось. Подумал, что надо бы сойти вниз, но вернулся, опять прильнул к окну. Подошедшие броненосцы выстроились в одну линию; стволы орудий были направлены на армянский квартал или чуть севернее, на Кара-Самсун. Ах, если бы армянское население не было выслано, нет сомнения, что план Терзяна можно было бы осуществить с легкостью и спасти людей от смерти…

— Б-бах! Ба-бах!

Все орудия словно выстрелили залпом. Потом все будто разбилось, раскололось и  с  грохотом  рухнуло вниз… Ничего не понимая, я сел, скорее – упал.

Теперь уже раздавались дробные удары:

• Та-та-та-та, та-та-та…!

Пулемет..?  Я поднялся, высунулся в окно и вдруг увидел, что обстреливают три большие красные  резервуары нефтяного общества “Меркурий”, построенные в северной части города на открытом месте. Оттуда уже поднимался густой дым…

Канонада вдруг прекратилась и снова раздалось:

• Та-та-та-та, та-та-та…!

Я не понял, откуда стреляли. Корабли на море перестраивались, занимая новые позиции. Теперь уже все стволы, казалось, были направлены мне прямо в лоб, значит, на центр турецкого квартала. И снова раздалось:

• Та-та-та-та, та-та-та…!

Среди броненосцев показался паровой катер, медленно идущий к берегу. Какой-то человек, стоя на катере, держал у рта блестящий на солнце предмет, похожий на раструб. Казалось, что это труба, и он сейчас на ней сыграет… Но звуков не было. По мере того, как катер приближался к берегу, становились видны и другие сидящие в нем люди… Похожий на призрак, он вскоре пропал возле причала. Не помню, сколько я прождал возле окна, но воцарившаяся тишина уже ничем не нарушалась…

Мне надо было спуститься вниз, но ослабевшие от волнения колени подгибались, не держали. С трудом доковылял до балкона селамлыка и остолбенел: двери распахнуты, нигде ни живой души… Я позвал консула и сам испугался своего голоса.

Никого не было… Я растерянно подумал, что все спустились вниз.

Но еще не спустившись до конца, понял, что и там никого нет. Кое-как одолев две или три ступени винтовой лестницы, позвал Бахара… Он не отозвался. Тогда я всерьез испугался и сел прямо на лестнице…

Было ясно, что все бежали, но куда и от кого..? Я собрался с духом и с помощью костылей сползая по ступенькам, спустился на первый этаж. И здесь никого. Осторожно приоткрыл дверь в коридор. Двери кабинета консула и входные двери были заперты, в консульстве не было ни одного человека. Я вернулся в свою комнату. Куры, лежа под деревьями, безразлично купались в пыли. Казалось, что все это сон, и на самом деле все осталось по-прежнему. Я снова вернулся в коридор. Дверь, ведущая во двор, была на крючке, значит, ее заперли из кабинета. Осторожно отбросил крючок и  выглянул в щель: железный засов на воротах был задвинут, никого не было и во дворе. На улице стояла мертвая тишина. Едва я сделал два шага по направлению к воротам, как  над моей головой раздался резкий хлопок – на конце высокого флагштока развевался славный персидский флаг. Лев с мечом в вытянутой лапе изгибался и вытягивался… Я подумал, что могут перелезть через ворота и увести меня; со всей возможной быстротой я вернулся в дом, набросил крючок и стал ждать, прислушиваясь к каждому звуку… Но никаких звуков не было слышно. Тогда я решил, что надо снова подняться на чердак. Оставил костыли и, задыхаясь, вскарабкался наверх. Добравшись до чердачного окна, застыл в изумлении: броненосцы все еще стояли в бухте. От бесчисленных парусных лодок, больших и малых,  стоявших в бухте и возле берега, не осталось и следа. Под солнцем на сверкающей глади моря мирно качались какие-то доски, крупные и мелкие обломки – все, что осталось от лодок. Да что же происходит, в конце концов, и почему корабли стоят..? Корабли простояли очень долго. Потом вдруг мое внимание привлекли два парящих в синеве аэроплана. Еще немного спустя корабли выстроились в три кильватерные колонны и пошли по направлению к Чалты-буруну. Возвращались обратно… Густой дым из труб косо висел над морем. Броненосцы, все уменьшаясь, подходили к линии горизонта. Меня охватило какое-то грустное безразличие. Казалось, теперь я вижу не  настоящее море и корабли, а нарисованную картину. Наконец наступил момент, когда уже я с трудом различал сливающийся с горизонтом дым…

Я лежал в своей комнате, когда вошел Бахар. На лице его было какое-то непонятное выражение и говорил он невпопад.

— Все обошлось..? Испугался, наверное, один.. Ты сейчас думаешь, что я сбежал, да что оставалось делать, не мог же я оставить детей одних…

— Куда все делись..?

— В поле они, возвращаются уже… Мужчины, женщины, дети – все турки города в поле.

— Почему..?

— А если бы стали обстреливать город..?

Выяснилось, что русские парламентеры на паровом катере предупредили, что если по ним сделают с берега хоть один выстрел, броненосцы сравняют город с землей…

 

Глава двадцать пятая

РАССКАЗ ПАРУЙРА

 

Боевое крещение Самсуна повлияло на местных турок как  положительным, так и отрицательным образом.

Положительным было то, что  почти исчезли ужасные слухи о предполагаемых действиях казаков. Во-первых, выяснилось, что они и не думают уничтожать мирное население. Затем стало ясно, что они вовсе не намерены, как полагали сами турки, мстить за убийства армян. Отрицательным же было исчезновение давно и упорно ходивших слухов о том, что “Явуз Султан Селим” * уничтожили большую часть военно-морских сил русских, и их остатки боятся выходить из гаваней…

Теперь выяснилось прямо противоположное, и недоверие к благоприятным для правительства слухам все возрастало.

В конце июля, после падения Ерзнка (Эрзинджана), эти настроения усилились; Россия давала почувствовать всю тяжесть своей карающей длани.

В августе деморализация турок достигла пика. В войну на стороне Антанты вступила Румыния. На фоне общих неудач турок это могло стать для стран Согласия существенным подспорьем и привести турок к окончательной гибели.

Это беспокойство усиливалось и действиями Греции. После почти двухлетней игры в “карагез”* Греция начала понемногу раскрывать свои карты. Борьба короля, Венизелоса, Заимиса, Акулидиса друг с другом, подлинной подоплеки которой в Самсуне и без того никто не понимал, сейчас стала для них и вовсе бессмысленной. Уже было известно, что англо-французские войска, бывшие в Галлиполи, эвакуировались в Салоники. Теперь туда “бежал” и Венизелос со своими единомышленниками и объявил себя “Правительством спасения родины”.

Не было никакого сомнения, что это “спасение” должно состояться за счет турок. Следовательно, возрастала вероятность новых бедствий, которые опять могли начаться с Балкан и распространиться до Чаталджи…

В эти тяжелые дни остатки армян еще мучились в турецком аду, как рассказывали турки из внутренних вилайетов, бежавшие от страха перед русскими и добравшиеся до Самсуна. Охота на мужчин и их уничтожение продолжались с неослабевающей силой.

———————————————————————————————————-*«Явуз Султан Селим» — германский линейный крейсер “Гебен”.

*Карагез – театр теней.

Женщин и детей бесконечно перегоняли с места на место и убивали голодом. Уцелевших косили распространившиеся заразные болезни. Вместе с бежавшими из  внутренних вилайетов турками часто появлялись и похищенные ими армянские девушки, ставшие их женами или невестками. С тремя из них я встретился в консульстве; они рассказывали об ужасах, пережитых  ими и их родными. Одна была из Трапезунда, выпускница местной армянской школы. Несмотря на пережитые страдания, она еще сохраняла свежесть юной красоты. В первый раз ее похитил жандарм, когда отца и брата отделили от них, а мать заболела. Еще до того в дороге умерла младшая сестра. Несколько дней спустя армянам удалось выкрасть ее у жандарма и присоединить к другому этапу; все попытки найти мать окончились безрезультатно. Во второй раз ее похитил в Кемахе какой-то почтовый служащий, с которым она и пришла в Самсун. Девочка примирилась со своей участью, воспринимая ее как неизбежность. Единственное, чего она еще хотела – познакомиться с армянами, подружиться с ними, вообще, видеть армян, говорить с ними. В ней еще жила надежда найти мать.

Она часто приходила к Мирза-Гусейн-хану; они куда-то писали, запрашивали о судьбе ее матери.

Вторая была из Малатии, совсем юная и очень красивая женщина. Она была любимицей двух десятков армян, еще уцелевших в квартале; все знали ее как “женщину из Малатии”. Муж ее, какой-то ходжа*, был не против ее общения с армянами и предоставил ей в этом полную свободу. Рассказ о пережитых ею ужасах ничем не отличался от других. Однако подлинную трагедию этой женщины мне передали Анник Палакчян и Немрут-ханум Татарян, уже когда мы снова встретились в Европе: ее депортировали накануне обручения – память и любовь ее жениха достались ходже… “Женщина из Малатии” то и дело говорила о решении задушить своего ребенка от ходжи сразу после рождения и ужасалась этой своей мысли…

Третья была из Марзвана, девушка лет 20-ти, в старой рваной черной одежде турчанки. На ее овальном бледном выразительном лице болезненным огнем горели большие черные глаза. Густые, свалявшиеся черные волосы говорили о пренебрежении к внешнему виду, несовместимом с ее возрастом.

Она говорила обычно бессвязно, торопливо и отрывисто, но на мои вопросы отвечала сосредоточенно, внимательно. Училась в колледже в Марзване. Отца и двух братьев отделили от этапа на четвертый день депортации. Младшая из двух сестер умерла в дороге. Старшую похитили еще раньше. Благодаря всяческим ухищрениям избегнув похищения, она с больной матерью дошла до Суруджа. Здесь скончалась мать. Девочка отстала от своего каравана и в первый раз была похищена по дороге от Суруджа к Мурад-чаю (Евфрату). Ее спас какой-то влиятельный конный  курд со своими спутниками, когда она у подножья горы из всех сил сопротивлялась насильнику, спасая свою честь, и проводил до каравана соплеменников. Там она надела изодранное крестьянское платье и, взяв на руки грудного младенца, дошла с ним до Мурад-чая. Однако при переправе через реку обман раскрылся…

Здесь девочка залилась горькими слезами и я сквозь рыдания разобрал только: “Раздели догола…”

От третьего насильника ей удалось бежать и укрыться в греческом квартале…

* Ходжа – ученый человек, грамотей; обычно – знаток Корана.

В конце осени вместе с турецкими беженцами в Самсун сумели вернуться две местные армянки – Немрут-ханум Татарян, которая приходилась теткой “верхним” Палакчянам, и Анник Палакчян. Обе потеряли мужей и  по  сыну. Второго сына, Паруйра, Анник Палакчян удалось спасти от смерти с помощью турецких друзей. В конце года, когда проживание в городе опять стало опасным, персы укрыли их в консульстве. Паруйр был широкоплечий юноша 18 лет, беспокойный, с небольшими умными глазами, бледным, преждевременно постаревшим лицом. Я не помню, где он учился; моим воспитанником он не был. Порывистый, нервный и быстрый в движениях, он сначала не понравился Бахару. Тому казалось, что Паруйр ведет себя так нарочно, чтобы позлить его. Между тем, такое его поведение было следствием пережитого нервного потрясения; мальчик сильно заикался.

Была уже поздняя ночь, когда Паруйра с матерью удалось благополучно привести и укрыть в консульстве и в первую же ночь он рассказал об увиденном и пережитом — о всех ужасах и страданиях.

“Когда караван самсунцев пришел в Амасию, половина амасийцев уже была депортирована. Оставшиеся женщины распродавали домашний скарб; скоро должны были депортировать и их. Продавали за пять, десять, двадцать курушей – больше никто не давал. Переночевали мы в поле под открытым небом. Утром встретились с женщинами из Токата; их мужчин отделили и перебили под Ченгелом. Оставленных в городе молодых женщин и девушек хотели обратить в ислам. Когда это не удалось, их присоединили к нашему этапу. Все армянские села по дороге были разграблены и их жители высланы. Многих вырезали под Шаркишлаком, Чифтиликом. В Чифтилике один из погромщиков, убивший сразу несколько сот армян, сошел с ума и убил своего же товарища, решив, что и тот — армянин. Его повесили. В Шаркишлаке было множество армян из Парфы, Токата, Марзвана, Хаджигюха и других мест. Каждый старался держаться с односельчанами, земляками — лагеря и караваны депортируемых были похожи на огромные земляческие союзы. Большинство голодали, но каждая группа старалась помогать своим, обходиться своими силами; делились друг с другом последним. Многие обнищали до крайности; эти были исключением — они вымаливали денег и хлеба у всех подряд. Одна из женщин сошла с ума, она кричала, кружила по полю и танцевала какой-то дикий танец…

Так добрались до Тонуза…

Паруйр монотонно и размеренно качал головой, сгорбившись под тяжестью воспоминаний. Он сделал одну или две попытки продолжить рассказ, но остановился, исчерпав силы; потом вдруг, преодолевая заикание, продолжил:

— Это бы-было невозможно ви-ви-видеть. Наших мужчин отделили от нас, загнали в сараи и конюшни и приставили стражу. Женщины кричали, плакали, звали  мужей, требовали выпустить их, спрыгивали с ароб и бежали к конюшням; дети плакали и кричали. Жандармы избивали женщин, заставляли опять садиться на арбы…

Паруйр обхватил голову руками и застыл в неподвижности: отец, брат… Особенно брат, к которому он был так привязан… Потом нашел в себе мужество преодолеть свое горе и продолжил обыденным тоном, словно говорил об обычных вещах:

— Несколько часов длилось это безумие. Наконец жандармы взяли верх, погнали нас по дороге; мы пошли дальше, мужчины остались. У какого-то села остановили на привал. По распоряжению мюдура  жандармы стали при нем обыскивать всех поголовно. Отобрали все, что нашли: золото, серебро, бумажные деньги, украшения. Некоторые из нас, несколько человек, решили отдать часть добровольно, надеясь сохранить остальное, но и это не помогло, обыскали и их. Обыскивали очень тщательно: прощупывали и проверяли каждую складку, каждый шов одежды, белья, узлы со скарбом, разрывали даже полотняные пуговицы. Если находили что-то: утаенные деньги или украшения, начинали ругаться, оскорблять, мол, как не стыдно, как можно власти обманывать. Многие из женщин в последнюю минуту проглатывали золотые монеты…

Паруйр замолк, стараясь вспомнить:

— Отсюда нас направили в Гондал, затем – в Кеплу-хан. Там было много похищенных девушек из предыдущих этапов. Некоторые, кто смог, сбежали и укрылись в нашем караване… В Кеплу-хане нас снова обыскали, но почти ничего не нашли и потребовали с нас сто золотых, угрожая перебить всех, если не отдадим. Мы с большим трудом собрали деньги и откупились от них. Утром, едва отъехали от Кеплу-хана на два-три часа пути, аробщики высадили нас  и повернули обратно. Мы взяли, что могли унести на себе, дальше пошли пешком. К вечеру дошли до Челеби. Здесь в конюшнях было заперто много мужчин. Прошел слух, что и наши среди них, но оказалось – неправда: эти были из предыдущих этапов, из других мест. Утром их вывели из конюшен и со связанными за спиной руками погнали в горы. Вслед за ними шла толпа с топорами и ножами. Вечером турки вернулись – с одеждой и обувью наших. Той же ночью от нас отделили человек сто молодых женщин и девушек и тоже посадили под замок. Хотели обратить в ислам, не смогли заставить, утром выпустили обратно…

— Дошли до Эким-хана. О-ох…!

Паруйр опять обхватил голову руками и с ужасом посмотрел вокруг себя. Казалось, он снова видел все это; было видно, что он не может найти слов продолжить свой рассказ…

— Нево-возможно бы-было видеть; вы не мо-можете представить… Всю ночь до утра в поле со всех сторон слышались крики: “Жандармы, жандармы!”. Девушек многих увели. Матери до утра кричали, плакали, звали, искали – все без толку. На следующий день нас погнали дальше; по дороге мы видели много трупов — они гнили под солнцем.

По дороге полз один, тяжело раненный в голову; мы ему помогли, отвели от дороги, усадили под камнем. Вечером в Гасан-патрике опять похитили девушек. Наутро по дороге мы увидели их обесчещенные обезображенные трупы;  между ногами им загнали колья. Дошли до Кирк-геза… На берегу реки скопилось множество женщин и детей из предыдущих этапов. Мертвых было не отличить от живых и умирающих. Группа девушек бросилась в реку, они покончили с собой. Это подбодрило остальных, указав им на выход из положения. Узнав об этом, родственники последовали их примеру… Я сам не видел гибели девушек, но их матери и бабушки тонули на моих глазах; то одна, то другая появлялась на поверхности воды, боролась с волнами и снова пропадала под водой. Говорили, что девушки бросились в воду с песней, взявшись за руки, но смерть их матерей была ужасной. Умерших здесь же, на берегу, и хоронили, но их было так много, и земля была такой твердой, что закапывали их кое-как; то тут, то там из земли выступали чьи-то руки, ноги, головы, волосы… Несмотря на все возраставшее число смертей, среди живых еще было довольно много детей, ставших в эти дни страшной обузой для матерей: они не понимали происходящего, плакали, просились домой, пока не заболевали и не умирали. На следующий день, по дороге, под горой мы видели двух детей двух-трех лет; они сидели, молча прижавшись друг к другу, чуть поодаль лежала их мертвая мать …

— Через месяц после того, как нас этапировали из Самсуна, мы добрались до Малатии. Мы думали, что здесь закончатся наши мучения; говорили, что дальше нас не погонят. Но и здесь нас остановили за городом, в поле. Ночью пришли за дочерьми Кераяна и Тоникяна, до это чудом уцелевших и избежавших позора. Тетушка Херьян защищала их как тигрица – ей сломали руку, девушек увели. Мать Тоникян сошла с ума. Утром, когда нас погнали дальше, недалеко от города встретились три-четыре арбы с маленькими детьми: это были отставшие от караванов сироты, которых собрали и везли обратно в город…

Дошли до Ференчлара. И здесь тоже в открытом поле недалеко от города были согнаны тысячи женщин и детей. После бесчисленных грабежей и обысков на них оставались одни лохмотья. Здесь все были уравнены; не было уже ни богатых, ни бедных. Повсюду тысячи больных, множество брошенных детей. И не разобрать было уже, кто из них больной, кто – здоровый, кто живой, а кто – мертвый. Через два дня нас погнали в горы; очень многие умерли от солнечного удара, от жажды, от голода или просто отстали от каравана в пустыне и погибли. Мы шагали уже прямо по полуразложившимся трупам, по скелетам, по костям. Вечером возле какого-то села отделили всех ребят старше 13 лет и загнали, заперли в сараях; стражники ловили и избивали тех, кто пробовал подобраться к ним, отгоняли, но наши опять, таясь, ползком подбирались к арестованным. Меня выпустили за взятку; те, кто смог припрятать, уберечь от обысков деньги, смогли выкупить своих детей, но таких было очень мало…

Из Ференчлара до Суджуха мы шли через несколько горных хребтов и перевалов; чего только мы не насмотрелись здесь, где люди боролись за свое выживание: мать взяла больную дочку на закорки и сама больная, голодная, нагая, умирая от усталости, вынесла ее на перевал. В этих адских условиях жандармы часто отдавали группы армян на подряд курдам – грабить. Подряд всегда окупался, потому что как ни обыскивали, как ни грабили, все равно люди ухитрялись прятать деньги: зашивали их в пуговицы, глотали, прятали в обуви, в обмылках или даже просто в отрепьях, в которые давно уже превратилась наша одежда. Подрядчики, наученные, знали, где искать, и что-то все равно находили. Если награбленное превышало обговоренную подрядом сумму, между жандармами и курдами вспыхивали дикие драки. Восемь дней длилась эта неописуемая голгофа. В пути почти все старики и больные умерли, наши ряды сильно поредели. Наконец добрались до берега Мурад-чая….

Паруйр снова обхватил голову руками, глухо застонал:

— Боже, что мы пережили… Тысячи людей уже ждали здесь переправы. Их перевозили на разваливающихся плотах, на середине реки начинали избивать, требуя денег; чтобы запугать, то и дело сбрасывали людей в воду. Мы словно шли по волосяному мосту – такое это было страшное зрелище. На другой берег выбралась едва половина. Здесь же насильно увезли большую часть еще остававшихся с нами молодых женщин и девушек. Многие предпочли смерть позору: бросились в реку, утопились. Знаете, им еще повезло, потому что на берегу нас ждали дикие стаи курдов; они избивали выходящих, требовали с нас денег, грабили, отбирали даже последнее тряпье. Кто смог выжить после этого, пошел дальше. Но только теперь на нас уже ничего не было. “Стриженые овцы”, — так нас теперь называли жандармы….

Паруйр окончательно замолчал. Повесив голову, он мешал золу в погасшей жаровне.

— А тебе нигде не встречалась дочка моей хозяйки? – спросил я тоном напускного безразличия.

— Не помню…

— Алемшах-ханум и дочь ее Искуи…

— Ах, да, встречались, мы несколько дней шли вместе. Но мать была уже больна и дальше Кирк-геза не смогла идти. Утром, когда выходили в путь, я был рядом с ними. Мать уже умирала, дочка плакала, сидя возле нее. Я видел, что бесполезно, ей уже ничем не помочь, прошептал ей: “Вставай, пойдем с нами, а то отстанешь от нас, пропадешь”. Мать услышала, с трудом подняла голову: “Он прав, доченька, вставай, оставь меня, уходи, моя хорошая …”

Паруйр неожиданно широко зевнул и, вставая, добавил:

— Не согласилась, осталась с матерью, что с ними потом сталось, не знаю…

 

* * *

Наступил 1917 год. После падения Трапезунда и Ерзнка прошло несколько месяцев, однако о русских в Турции ничего не было слышно. У турок давно уже пропал страх перед их продвижением вглубь страны. Война стала обыденностью, интерес к сообщениям с фронта пропал.

В получаемых из Константинополя газетах с бухгалтерской точностью сообщалось о победах германского оружия на румынском фронте; цифры свидетельствовали о захвате трех четвертей румынской территории. И хотя еще удерживаемая румынами полоска земли на следующих страницах газеты плавно сходила на нет, у самих турок была захвачена такая огромная территория, что победные реляции на них уже не действовали. Определяющим настроением было безнадежное примирение с фактами, по всей видимости, не лишенное оснований.

Мирза-Гусейн-хан описывал состояние союзников в самых мрачных тонах. По имеющимся у него сведениям, Германия исчерпала до дна все свои возможности; страна больше ничего не могла дать фронту для продолжения войны. Все мужское население от 17 до 45 лет давно уже было под ружьем, экономика – разрушена, блокада привела к непреодолимым трудностям со снабжением продовольствием. В Австрии и Болгарии дела были еще хуже. При таких условиях Мирза-Гусейн-хан полагал положение союзников безнадежным, однако считал, что Германия, перейдя к обороне, может сопротивляться еще достаточно долго. Он находил также, что приказ Вильгельма о тотальной подводной войне, в случае его исполнения, может причинить много хлопот странам Антанты и война затянется.

Сведения Бахар-аги были проще и яснее. Как и прежде, большую часть дня он проводил на базаре, в каравансараях, в кофейнях, слушал все разговоры, рассуждения и сведения и затем, сравнивая и делая для себя выводы, безаппеляционным тоном передавал их нам. По его сведениям, русские теперь очень серьезно готовились к нанесению туркам последнего решающего удара. Они днем и ночью завозили в Трапезунд боеприпасы и оружие, концентрировали там крупные силы для захвата всего побережья до Синопа. Вроде бы до наступления остаются считанные дни и через 2-3 недели русские уже  будут  в Самсуне. Нет слов, сведения Бахар-аги были для нас весьма ободряющими, но каждый раз, когда я пробовал понять истоки его оптимизма, он начинал рассказывать подробности взятия русскими Арзрума, случившегося год тому назад, услышанные им от приходящих из внутренних вилайетов обозников-чарвадаров и погонщиков верблюдов.

Только под Зилли-гелем казаки уничтожили десять тысяч аскеров, — повторял он, по привычке преувеличивая.

После этой битвы турки были до того потрясены, что были вынуждены оставить Каркабазар. Отсюда казаки одним ударом заняли Гюрджибогаз. Затем, держась за хвосты коней, поднялись в горы Думлудага и, ударив оттуда, уничтожили аскеров в укреплениях Чобандере. На другой день через Узун-Ахмед ударили по позициям турок в Девебоюне; бои там шли очень жестокие. Ночью, в страшный буран, они опять пошли на турок; те приняли свист русских пуль за завывания бури и поняли свою оплошность только утром, когда увидели казаков в белых простынях, атаковавших их позиции. Тогда турки сами перешли в атаку, перебили казаков, взяли их простыни и пошли вперед, да только не сообразили, что простыни-то уже грязные. Казаки, издали целясь в грязные пятна на снегу, перестреляли всех наступавших турок и заняли Девебоюн… Говорят еще, что русскими командовал известный полководец Хаджи Мурад, захвативший у турок 88 орудий.

— Во время этих жестоких боев, когда русские бинбаши (командиры) показывали чудеса храбрости, комендант укреплений Эрзрума Махмуд Кемал-паша, сидя в Стамбуле, наслаждался прыгающими пупками стамбульских танцовщиц, — с неизменным сарказмом добавлял Бахар-ага…

Проходили дни, дрема деморализованных турок ничем не нарушалась. Затягивание и перенос сроков русского наступления теперь уже откровенно раздражали Бахар-агу. Ситуацию осложняла и “проблема рубля”, меновая торговля которым совершенно прекратилась. Он серьезно беспокоился по этому поводу, но гордость не позволяла выражать волнение вслух. Неизвестно, сколько трехрублевок было у Бахар-аги, но все знали, что на их покупку он потратил все свои наличные деньги. И сейчас, когда об этом заходила речь, его охватывала грустная гордость, подчеркивающая как величину, так и рискованность его коммерческого предприятия. Тогда он начинал наматывать на указательный палец цепочку часов, пока не доходил до маленького ключика на ее конце, а затем разматывать обратно. Когда беспокойство становилось нетерпимым, он открывал крышку часов своими непривычными к мелким предметам пальцами, смотрел на часы и тут же закрывал крышку…

С появлением Паруйра жизнь в консульстве изменилась. Бахар-ага ужесточил режим, так как, фактически, он отвечал за порядок в консульстве.

Следование исламским традициям – намахрам — опять стало обязательным. Зекия-ханум уже не могла ходить по помещению без хиджаба. Дверь в соседнюю комнату, отделенную дощатой перегородкой, теперь всегда должна была оставаться закрытой, чтобы Паруйр не видел, что там происходит. Я сам давно уже не выходил из своей комнаты и всячески старался делать свое присутствие как можно более незаметным. Наши долгие беседы с Паруйром днем и ночью были о депортации, об общих знакомых, об ужасной судьбе каждого из них; кончались они рассуждениями о несравнимо более страшной общенациональной трагедии…

Алтунян был убит в Элеви вместе с председателем политического совета Самсуна Томарзаляном и еще десятью-одиннадцатью другими горожанами. Каптанян был убит вместе с отцом и братом Паруйра и другими самсунцами в 5-6 часах пути от Сваза возле села Тонуг. Ханетанян, врач Хинтлян из Карагиссара, из молодых — Акоп Галстян, Барунак Кехлян, Ншан, Галуст, Мелкон из Амасии, многие другие были убиты в районе Гангали. Там же были перебиты большинство моих учеников-старшеклассников. За Малатией в живых не оставалось уже никого, кроме учеников начальных классов …

Невообразимо страшнее была участь моих учениц, большую часть которых похитили турки, часть умерла от заразных болезней или не вынеся каторжных условий депортации. Одна из моих выпускниц, красавица Перчуи Пашикян, два дня скрывалась от похитителей в караване, но в Гасан-Челеби была вынуждена отдаться в руки своему палачу, чтобы спасти жизнь и честь остальных женщин. Жена одного из самсунских богачей Тоникяна сошла с ума от побоев, сама вызвала дочь, скрывавшуюся в другом караване, и передала ее насильникам. И матери, матери, господи Боже, что они пережили, чего насмотрелись и натерпелись, пока не пришла желанная смерть…

То, что видел и перенес Паруйр, было невозможно представить, вообразить — понять…

В один из этих дней мне ночью в последний раз приснилась Искуи. Она была похожа на фотографию в натуральную величину, в ореоле сияющих лучей. Приложив палец к губам, она словно хотела сдержать улыбку. Я проснулся в холодном поту.  Понял, что она мертва…

 

Глава двадцать шестая

В РОССИИ  РЕВОЛЮЦИЯ

 

Группа армян, нашедших убежище в персидском консульстве. Сидят (слева направо) Акоб Кевшенян, Артем Кевшенян, Араксия Кевшенян, полулежит Торгом Тюргян

 

В начале марта сонное существование Самсуна было внезапно взорвано потрясшим всех сообщением о революции в России. В консульство эту новость принес с улицы Бахар-ага. Сколько поколений положили свои жизни ради этой революции..! В нахлынувших на меня воспоминаниях я не смог сразу осознать произошедшее…

Бахар-ага был потрясен не меньше меня, словно революция была направлена против него лично.

— Говорят, в России больше нет царя; говорят, царя стащили за бороду с трона и посадили в курятник…

Только к вечеру нам удалось составить примерное представление о случившемся и узнать некоторые подробности.

Мирза-Гусейн-хан не сомневался, что военное счастье изменит России. И тот интерес, с каким он выспрашивал у меня подробности о российских партиях, о народах России, давал основания предположить, что случившееся на самом деле имеет гораздо более важное значение, чем нам казалось в эти дни.

Ночью, наедине с собой перебирая и анализируя, я понял, что всем моим надеждам на освобождение, связанным с приходом русских, не суждено сбыться…

Друг за другом расходились поразительные новости: будто русская армия развалилась и на фронте остается в лучшем случае половина состава, а остальные либо дезертировали, либо самовольно вернулись домой; будто на фронте какая-то часть ограбила армейскую кассу и поделила деньги между собой; будто офицеры, командующие и солдаты уравнены в правах и теперь непонятно, кто кому должен приказывать. Этим новостям, исходящим из  вновь оживших правительственных источников, не было конца.

Теперь я почти все вечера проводил с  Мирза-Гусейн-ханом. По получаемым сведениям становилось ясно, что положение в России ухудшается с каждым днем. Власть в стране фактически находится в руках какого-то рабоче-крестьянского совета. Разложение армии все усиливается. Ораторы на фронте призывают солдат к восстанию против офицеров. Повсюду создаются солдатские комитеты, которым фактически подчиняются фронтовые части. Офицеров, командиров и командующих избирают и назначают эти самые солдатские  комитеты.  Солдаты на фронте митингуют и требуют мира. Самым же удивительным было то, что они относились к туркам лучше, чем к своим союзникам по Антанте, которых и считали виновниками развязанной войны. Они хотели помириться и побрататься с турками, чтобы прекратить войну. В тылу армии, во всех крупных городах царила анархия, безвластие и хаос. На фронте от армейской дисциплины не осталось и следа, военные и гражданские власти не знали, что делать. Сообщение между фронтом и тылом, между городами и селами было нарушено. Солдаты голодали и ели мясо павших лошадей. Подавляющая часть старых, опытных командиров была снята с должностей, армия осталась без командования…

Замершая было жизнь самсунских турок вновь оживилась. Каждый понимал, что переменчивое военное счастье на этот раз может обернуться к ним лицом. Во всяком случае, было ясно, что разложение России, во-первых, ликвидирует возможность новых захватов турецких территорий и, во-вторых, может смягчить создавшееся тяжелое положение турок.

Теперь уже настали черные дни для греков. Уже заговорили о необходимости принятия решительных мер против греческих беженцев, о том, что нужно как следует “проучить” уже и греков…

Диаметрально противоположным оказалось в эти дни отношение властей к остающимся в Самсуне двум десяткам армянских семей. На них больше не обращали никакого внимания. Словно не было ни армян, ни Армянского вопроса.

В этих условиях родные Паруйра посчитали правильным перевести его к себе. Несмотря на дружелюбие и сердечность Мирза-Гусейн-хана, жизнь в консульстве была по-тюремному однообразной  и тяжелой. С другой стороны, они считали, что в квартале Паруйру  больше ничего не угрожает. Жизнь так прошлась катком по немногочисленным армянам квартала, что теперь  они уже ничем не отличались от турок.  Они не только “смирились” с потерей родных, но и, при необходимости, могли “поцеловать руку погромщика” и даже “восхвалять” его деяния. Теперь они уже не только не “были армянами”, но и были согласны со всеми  действиями, направленными против армян, и всеми обвинениями в свой адрес.

К концу марта новости, приходящие из России, стали постепенно складываться в более-менее логическую картину. Теперь уже был известен состав Временного правительства, появление в котором члена нашей партии Керенского стало для меня обнадеживающей неожиданностью. В это же время в войну вступила Америка. Затем последовали наступления англо-французских войск в районе Арраса и Реймса. В какой-то момент сложилось такое соотношение сил, что, казалось, все снова начнет развиваться в обратном направлении. Длилось это недолго: Америка была далеко и в ближайшем будущем не могла оказать сколько-нибудь решающего воздействия на ход войны. Наступления англичан и французов были отбиты с большими для них потерями.

В России Временное правительство оказалось неспособно остановить безвластие и хаос…

После ухода Паруйра мое одиночество стало особенно тягостно, но поскольку ограничения, наложенные Бахаром, были сняты, я был более свободен. Меня опять обслуживала Зекия-ханум. Она уже настолько привыкла ко мне, что иногда даже заговаривала из-за двери. После революции заметно изменился и Бахар-ага.  Все его политические расчеты оказались неверными. Его вера в Россию пошатнулась и, хотя он ничего не говорил, было очевидно, что очень переживает по поводу закупленных  российских трехрублевок. В Самсуне ими уже никто  не интересовался, неизвестно было даже, какова теперь цена царских денег в самой России. Бахар похудел, забывал вовремя красить усы и волосы, отчего на затылке под черными волосами белым полукругом виднелась седина. Он сам почти не разговаривал, зато внимательно слушал новости, сообщаемые Мирза-Гусейн-ханом и его комментарии. В таких случаях он подходил как можно ближе и даже старался не дышать, чтобы не пропустить ни слова. На люди он теперь выходил только по служебной необходимости и большую часть дня проводил во дворе или в доме. В полдень, когда допекала жара, он переставлял свой стул с тротуара в квадратный коридор и, полузакрыв глаза, дремал с царственной ленью. По вечерам, если у него было более-менее хорошее настроение, он держал себя как человек с большим и горьким жизненным опытом, много повидавший и переживший. А вообще Бахар-ага был сердит на весь мир. Перестав интересоваться политикой, он сосредоточился на огороде и получал отменный урожай. Но и здесь шла бесконечная борьба между ним и курами. Он прореживал, пропалывал, поливал грядки, но стоило ему отойти, как куры забирались в огород и раскапывали их в поисках червяков. Если Бахар-ага настигал птиц на месте преступления, то совершенно терял самообладание и начинал гнать их, бросая камни, палки и все, что подворачивалось под руку. Единственным исключением был  белый петух.  В один из ясных майских дней я стоял возле окна, когда вдруг заметил, что все куры, забежав в огород, с какой-то особенной злостью клюют растения и,  отбрасывая далеко в стороны ноги, раскапывают грядки, сводя на нет все старания садовника. Подумал, что надо бы сообщить Бахару. Он спал, я разбудил  его. В ярости он побежал к огороду. Пока он бежал вокруг дома, я опять стал возле окна. Подбежав к огороду, Бахар стал красться на цыпочках, затем вдруг выскочил и вытащил один из столбиков ограды. Образовавшаяся дыра оказалась узкой, он не смог пролезть в нее. Тогда он изо всех сил метнул столбик в кур, развернувшись по инерции на месте, едва устоял на ногах и с глупой яростью смотрел на разбегающихся птиц.

— Ко-ко-ко-ко-ко-ко..!

 

*           *             *

 

В июле опять стали приходить новости с давно уже забытого русского фронта. Армия республиканской России не только устояла, но и предприняла крупное наступление на юго-востоке европейского театра военных действий. Официальные сообщения свидетельствовали о заметном успехе операции. Не знаю, какова была причина столь редкой откровенности турок, но из поступающих  к-польских газет можно было понять, как развивалось наступление, по напечатанным картам увидеть образовавшийся прорыв, захваченные у австрийцев и германцев земли. После всех полученных известий это явление было сродни чуду.

В один из этих дней Мирза-Гусейн-хан прочитал мне список нового состава Временного правительства, в котором была и фамилия В. М. Чернова. Бахар-ага ожил, узнав, что я лично знаком с ним. В погасших глазах загорелась искра: вероятно, у него появилась слабая надежда реализовать с моей помощью свои трехрублевки.

Однако удача сопутствовала  русским едва две-три недели. Затем началось контрнаступление германцев и  повсюду разом заговорили о страшных поражениях России. Солдаты сдавались в плен десятками тысяч; русские бежали, бросая оружие. Весь июль стал месяцем судьбоносных поражений. После этого германцы стали  наступать в другом месте – на Ригу, — и взяли ее в начале августа. Русские уже не отступали, а панически бежали толпами под ударами германцев. Количество военных трофеев, пленных не поддавалось счету. В конце месяца дорога на Петроград была уже в руках германцев. В Петрограде военные подняли восстание; какой-то военачальник, став во главе отступающих с фронта частей сражался против своего правительства, чтобы вернуть старые порядки. Стало очевидно, что судьба окончательно отвернулась от России.

В это же самое время на Западном фронте англичане и французы, казалось, играли с германцами в прятки, во всяком, случае, турецкие газеты рассказывали об этом как о  курьезе: они, передвигаясь вперед-назад на километр-полтора, делали вид, что нападают на германцев. Итальянцы все еще топтались под печальной знаменитым Изонцо. Об Америке ничего не было слышно. С Румынией было покончено. Все это сопровождалось сообщениями о нападениях германских субмарин – ежедневно они топили по нескольку кораблей в разных морях.

Моя судьба, равно как и судьбы всех пока еще живых армян Турции по воле провидения был самым тесным образом связана с судьбой  человечества и его великой войны.  Все ее перипетии переживались как личные. Каждое личное переживание в основе своей было общественным. Уже три года судьба топтала, морально убивала немногочисленных армян, случайно уцелевших в Турции. Стократ блаженны были умершие; мы были обречены на проклятие. Жизнь турок, наоборот, снова стала налаживаться и с каждым днем становиться все активнее. Все движимое имущество самсунских армян было уже роздано, разворовано, распродано, разделено, распределено… И снова начали собирать деньги, одежду, табак и прочее для новых армий, которые должны были нанести решающий удар как по русским, так  и по англичанам.

В конце октября, вечером, когда я лежал, скорчившись, на своей кровати, вернулся растерянный Мирза-Гусейн-хан с сообщением телеграфного агентства в руках, в котором, по его словам, он ничего не понял. Там было буквально следующее:

“Большевики взяли власть и теперь танцуют в церквях. “

Посмотрел на меня:

-Ты тоже ничего не понимаешь..?

— Нет..

Когда он перечитал и до меня дошел смысл текста, я был ошарашен.

— Понятно только, что в России новая революция, вот только кто они такие – эти большевики..?

— Большевики составляют одно крыло социал-демократической партии, те, что на лондонском съезде…

— Помилуй, причем лондонский съезд, — нетерпеливо прервал  Мирза-Гусейн-хан, — из телеграммы ясно, что это какая-то религиозная секта…

— Секта..?

— Конечно, иначе зачем они сразу после захвата власти стали танцевать в церквях..?

В жизни моей я не испытывал большего смятения.

— Они не духоборы..?

В моей голове все смешалось…

 

*           *         *

 

С каждым днем все яснее становился ужасный смысл происходящего. Однако новости доходили до нас в таком извращенном виде, что можно было сойти с ума от самых невероятных предположений. Мой главный поставщик вестей Бахар теперь совершенно сник. За несколько дней бедняга превратился в ходячий скелет. Вероятно, он стал понимать, что положение  с его трехрублевками критическое. Едва он кое-как примирился с существованием Временного правительства, как вдруг складывается такая ситуация, где совершенно невозможно понять, что к чему.

— Говорят, это новое правительство — власть бедняков, и в России должно быть равенство во всем, — передавал он уличные новости в надежде на получение объяснений, — говорят, дома, земли, имущество богачей грабят, раздают беднякам. Говорят, из богачей кто успел сбежать — спасся, кто остался – тех убили. Нет ни адата, ни шариата, ни церквей, ни мечетей. Попы, муллы, имамы все разбежались…  А кто остался, склоняет голову перед всяким прохожим человеком и говорит ему:

— Садись, здравствуй, товарищ…

На рынке, в турецкой толпе, передаваясь от одного к другому, эти слухи гиперболизировались. В России люди уничтожали друг друга, как бешеные; внутренние стычки перерастали во всеобщую войну, которая, по рассказам,  во многом  была похожа на армянскую резню…

В конце ноября новости стали более взвешенными; одновременно стало известно, что новые власти России просят у  Турции мира с условием возврата к довоенным границам.  Сначала никто не поверил. Но когда оказалось, что это правда, недоумение сменилось удивлением, удивление – восторгом, граничащим с сумасшествием. Улицы и кофейни взорвались этой неслыханной радостью. Даже самые отъявленные оптимисты среди турок не могли надеяться на такой подарок судьбы. И только привычные к сказкам умы смогли понять и поверить в реальность происходящего. Пессимисты продолжали делать всяческие предположения – что это капкан, в который их завлекают: хотят мира, чтобы разобраться с германцами и затем со всей силой ударить по Турции. Только когда за словом последовало дело и было заключено перемирие, выяснилось, что новые российские власти вообще против войны как таковой и хотят побрататься с турками…

К концу месяца в ходе брестских переговоров ситуация стала понемногу проясняться. Россия вообще не имела территориальных претензий к Турции – абсолютно никаких. Тайный договор об отделении Западной Армении был разорван и вся эта страна  возвращалась туркам. Новая Россия была против любого ограничения суверенитета Турции  и отказывалась от всех притязаний царской России, а также от любых привилегий. На этой основе она предлагала русско-турецкий союз, предлагала поднять мусульман всего мира на борьбу с их поработителями-европейцами и, в первую очередь, со странами Антанты для установления во всем мире справедливости, равенства, свободы и братства…

Эти вести ввергали меня в невыразимое смятение: мысли и идеи были знакомы, ход их реализации был абсолютно непонятен…

Не меньшим смятением отзывались они и в Самсуне. Во-первых, резко изменилось отношение турок к русским и к их новой власти: все разговоры о внутренних неурядицах, о междоусобице, о развале страны разом прекратились. Прошли митинги; на них говорили речи о Хюрриете (Свободе), Адалете (Справедливости) и русско-турецком братстве, практическим следствием которых должен был стать газават – священная война против всех гяуров – неверных… И толки, совершенно непонятные политические расчеты, согласно которым, якобы,  турки России, крымские татары, туркестанские киргизы, сарты, туркмены, мусульмане Закавказья, горцы Северного Кавказа, персы, арабы, индийцы, египтяне должны подняться как один, чтобы сбросить иго всякого рода гяуров и создать единый мусульманский союз…

С этими запутанными, непонятными вестями мы вступили в 1918 год. Чем закончились брестские переговоры, было неизвестно, но Мирза-Гусейн-хан уже получал достаточно достоверные сведения. Русско-турецкий союз, по его мнению, был состоявшимся фактом и разговоры о том, что решение Армянского вопроса отложено в долгий ящик, сооветствовали действительности; в доступных ему осведомленных кругах теперь говорили не о том, чтобы, передав Ван армянам, закрыть этот вопрос, как предполагалось в 1916 году, а о необходимости освобождения мусульманских колоний англичан и французов. В самом деле, все встало с ног на голову. Большевики отвернулись от стран Антанты и протягивали руку дружбы германцам и туркам. Идя  на всяческие уступки туркам, они предлагали, в свою очередь, помочь им с устройством мировой революции – поднять на ноги весь мусульманский мир против европейских стран.

— Турки смеются себе под нос над этой “всемирной революцией”, — говорил Мирза-Гусейн-хан, — но не хотят упустить подвернувшейся возможности: во-первых, помочь большевикам  осуществить их обещания и, во-вторых,  создать в России всеобщий исламский союз. Они сейчас кое-что делают, но только для виду, чтобы завоевать доверие большевиков. Говорят, что в К-поле создано общество под названием  “Союз исламских революционеров”, целью которого является содействие большевикам. Говорят, что известный египетский деятель шейх Абдулазиз обещал в скором будущем поднять  весь Египет против англичан. Такие же обещания дал сириец Эмир Шекир Аслан, а также перебравшиеся из Индии в К-поль несколько индийских революционеров. Говорят, что в К-поле под руководством Мехмеда Зеки с теми же целями создано еще одно общество под названием “Комитет национальной защиты”; оно уже посылает оружие, эмиссаров, деньги, проповедников на Кавказ, в Туркестан, в Египет, в Индию, в Афганистан,  словом, повсюду. Говорят, что старый мир доживает свои последние дни, не сегодня-завтра он развалится и пробил час освобождения всех мусульман… Но это все ничего не значит – важно, что приобретут от этого турки.

Бахар-ага, слушавший с большим вниманием, теперь выражал свое отношение руганью в адрес русских: “Намус! Где их честь?”. “Честь русских” жгла, терзала его сердце…

Русско-турецкий союз понемногу стал достоянием общественности. Вместе с ним опять подняла голову ненависть к армянам, причиной чему были странные вести из внутренних провинций. Говорили, что якобы армяне начали беспощадную резню турок на захваченных русскими турецких территориях.

В конце января заговорили о том, что “армянские разбойничьи банды” сожгли село Зегих под Ерзнкой и вырезали жителей. Что та же судьба постигла жителей села Коска под Артазом. И так повсюду: туда, откуда уходили русские войска, приходили “армянские разбойничьи банды” и всех вырезали. Они часто нарушали перемирие, переходили границу, чиня беззакония. Похищали турецких женщин и девушек, мужчинам связывали группами руки, высылали в неизвестном направлении и убивали по дороге …

В начале февраля стали рассказывать,  будто  армяне собрали всех турок-мужчин из Ерзнка и окрестностей в армейских казармах и всех уничтожили. Горожан собрали на церковной площади, облили нефтью и сожгли. Через пару дней прошел слух,  что турецкие погромы возобновились с новой силой возле сел Васкерт и Хашхаш и вдоль шоссе в Кемах. И вроде бы эти погромы дело рук “старого разбойника” Мурада. Затем такие же новости стали рассказывать о турках Баберда, Гюмушхане, Вагифа, Гебера и даже побережья. Удивительным было то, что все эти “турецкие погромы” в точности “повторяли” произошедшие ранее армянские. Все, что турки совершали над армянами, все формы истязаний и мучений с дотошной педантичностью теперь “совершались” над турками. Не говорили только об обращении турецких женщин в христианство под страхом смерти или вообще о насильственной арменизации турок…

Знающие, совестливые турки не верили этому. Осман-бей говорил, что все это плод воображения самих турецких погромщиков.  Мирза-Гусейн-хан находил, что могли быть отдельные случаи мести, совершенные в приступе ярости, которые власти раздувают с политическими целями.  Он считал, что турки подготавливают почву для нарушения перемирия и скоро перейдут в наступление. Он оказался пророком: три-четыре дня спустя мы узнали, что турки заняли Ерзнку. Турецкое телеграфное агентство опять начало упоминать населенные пункты “Кавказского фронта”. “Мы без особого труда изгнали из района Ерзнка вооруженные банды армянских разбойников, — говорилось в одном из сообщений. — Разбойники отступили в  направлении Мамахатуна. Под Чорсом и Беджаном они оставили после жаркого боя 335 убитых, раненых и обмороженных, 38  лошадей, 4 орудия и множество боеприпасов. Преследование продолжается.”

Однако это сообщения не дали ожидаемого властями эффекта; люди с удивлением поняли, что фактически идет война… с армянами.

— Опять эти армяне, что это такое, в самом деле, — жаловался потрясенный

Хашим-бей Мирза-Гусейн-хану.

Да, это было фактом и его подтверждало само правительство.

 

Бахар, присутствовавший при этом, воскликнул: “С армян  началась война турок, с ними и закончится..!”

Воинственные настроения турок постепенно поднялись до того, что вскоре от “братских” чувств к русским  не осталось и следа. Беседы и славословия о Хюрриете, Адалете и Миллете, так распространенные в дни брестских переговоров, были забыты. Теперь в кофейнях говорили о Вехиб-паше и Иззет-паше: это они, в конечном счете, поставили русских на колени, это они должны опять дать миру почувствовать силу победного ятагана Османа, Фатиха, султана Селима… Прошло немного времени и специально нанятые люди стали распространять слухи, что армяне организовали новую резню в Бладане.  На сей раз всем стало понятно, что скоро будет взят Трапезунд. Не прошло и двух дней, как город был оглушен новостью, призванной оживить настроения Хюрриета.  Турецкие и русские войска встретили друг друга  в Трапезунде объятиями. К несчастью, во время этой душещипательной сцены братания в городе взорвался главный склад боеприпасов.

— Жаль,  сказали на это турки на рынке, — рассказывал Бахар-ага. – Но другие говорили, что русские оставили в Трапезунде такое количество продовольствия, оружия, боеприпасов и всякого имущества, которого хватит на два года войны…

После этого разговоры о “зверствах” армян прекратились. В следующем официальном сообщении уже просто говорилось: “ Из Эрзерума без особого труда изгнаны армянские разбойничьи банды. Разбойники оставили под Илиджой тысячи трупов”.

Взятие Арзрума стало в Самсуне большим всенародным праздником  и хюрриетские настроения опять исчезли. Теперь уже Мирза-Гусейн-хан говорил о том, что повсюду в России – в Закавказье, в Туркменистане, даже в Крыму и на Волге, на всем Северном Кавказе мусульмане восстали против русских и хотят присоединиться к Турции.

В эти дни в Самсуне появились новые,  боеготовые части, переведенные из фронта в Добруджах и направляющиеся в Трапезунд. Начальник добровольческих отрядов грузин-мусульман Мурад-бей готовил своих людей к маршу на Кавказ. На Кавказ – наступая на пятки бегущим русским, на Карс, на Ардаган, на Батум..!

На улицах, в кофейнях, даже в домах в эти дни распевали новую песню. Она начиналась словами:

“Мачты “Грозного Султана Селима”

Из золота, из золота….

Куда русским бежать..?

О прекрасный Батум…!

 

Глава двадцать седьмая

И НОВЫЕ УЖАСЫ. ТЕПЕРЬ УЖЕ – ГРЕКИ…

 

Тикин Пайлацу А. Каптанян

 

В эти же самые дни с новой силой возобновилась еще продолжающаяся во внутренних провинциях резня. Теперь уже вылавливали, высылали, вырезали уцелевших армян  Алеппо. Добравшихся туда из разных провинций женщин и детей снова высылали уже в пустыню, где их, лишенных крова,  уничтожали эпидемии…

Эту новую волну преследований мы ощутили и в Самсуне, где два десятка  чудом уцелевших армян еще ухитрялись как-то поддерживать свое существование. Во-первых, опять пришло распоряжение, чтобы все армяне, укрывшиеся в греческом квартале и в селах, в восьмидневный срок явились в полицию для регистрации. Явившимся обещали “прощение”. Сведущие люди сказали Мирза-Гусейн-хану, что из К-поля получена бумага, в которой “убийство армян впредь запрещено по закону”.  Но та же бумага приказывала расстреливать всех, кто не подчинится первому распоряжению, как “беженцев”. Вследствие этого из греческого квартала вышли несколько старух со своими внуками. Оставаться там и дальше было уже невозможно – приютившие их греки сами с ужасом ждали погромов. Среди вышедших были и матери моих товарищей учителей Каптаняна и Алтуняна с внуками. Полиция сдержала  слово, данное этим женщинам. После чего были составлены списки всех вдов, а персидские подданные и “исламизированные” мужчины были учтены отдельно и им были выданы специальные удостоверения. Дня через два меня навестила мать Алтуняна. Я ужаснулся: передо мной стоял  буквально скелет. Она узнала от Палакчянов, что свои последние дни Гарегин провел со мной и хотела узнать подробности… Затем пришла мать Каптаняна с внуками – Грантом и Арамиком. Я оказался не в состоянии сразу связать прошлое с настоящим и не знал, что  им сказать. Дети подросли, но почти не изменились. Мариам-туту, как и мать Гарегина, вся извелась и высохла. При встрече она смогла сдержаться и не выдать при внуках своего волнения и, чтобы подбодрить их,  так поздоровалась со мной, словно ничего и не произошло и мы расстались только вчера. Малыши стояли ошеломленные. Затем вдруг старший, Грант, вспомнил меня, покраснел до ушей от смущения и с детской непосредственностью подбежал ко мне. Арам продолжал стоять и смотрел на меня исподлобья.

— Ты что, Арам, не узнаешь, неужели не помнишь мусью Ваана, — подбадривала его бабушка.

Арам смотрел то на меня, то на бабушку, пытаясь вспомнить…

— Арам, ты что, забыл, это же мусью Ваан, учитель физкультуры, товарищ твоего отца…

— А-а, — наконец вспомнил Арам…

С этого дня дети Каптаняна  почти все время проводили со мной. Я начал заниматься с ними по найденным в опустевших домах учебникам. Способный, прямо талантливый Грант за несколько дней одолел азбуку и начал свободно читать. Арам немного помучился над разницей между   буквами Հ и Յ, но это была, скорее, моя вина. Помню, когда я как-то  рассердился на него за непонятливость и поднял голос  на ребенка, Арам заплакал. Мне с большим трудом удалось его успокоить и, когда я попросил объяснить причину плача, он прошептал:

— Не кричи…

Эти дети, особенно Арам, очень скрасили  мое бесприютное существование…

Наступила весна, а с нею и  Новруз-байрам. Несмотря на праздник, Бахар в этом году был сильно угнетен. В этот день он обычно объяснял персидским посетителям свою точку зрения на политические процессы. Теперь у него никакой точки зрения не  было. После российских событий он был уничтожен не только материально, но и морально. Казалось, Новруз-байрам превратился для него в день скорби. В этом году он даже не прорастил пшеницу в широких блюдцах и красные яйца лежали в простых, ничем не украшенных тарелках.

Праздник этот был для меня важен тем, что я мог увидеться с Палакчянами, которые, чтобы не давать повода к подозрениям, избегали появляться в консульстве. Я ждал их, когда вошел Мигран. Орлиное высохшее лицо на тонкой исхудалой шее делало его похожим на хищную птицу. Язык не поворачивался спросить, как дела…

У него я узнал, что в Малатии были повешены члены самсунского ЦК  Гарегин Терзян, Мигран Пиранян, Арутюн Погосян и торговцы коврами братья Касабяны. Весть об этом принес добравшийся в Самсун из внутренних провинций  «исламизированный» Матевос-ага. Им на грудь повесили таблички с надписью “Предатель родины”. Все умерли достойно. Терзян смог сказать несколько слов: “ Придет время и вы поймете, что мы невиновны и почувствуете  весь стыд и  всю горечь совершенных вами преступлений.” До последней минуты, даже стоя на эшафоте, Гарегин оставался все тем же романтиком…

От “нижних” Палакчянов пришел Грант; в бухарской папахе он был похож на члена меджлиса. Чертя по скатерти ногтем иссохшего  и кривого мизинца, он передал мне новости, услышанные от греков: Бриан от имени французского правительства обещал в парламенте создать Великую Армению, и резня никак  не может повлиять на это решение.

Удивительно…

За ним пришел Арам, младший из братьев “верхних” Палакчянов с вечно кислым  лицом. Он рассказал, что в Европе в первый раз услышали о резне из письма, посланного из К-поля: там было написано, что если хотят узнать, как мы живем, пусть  прочитают «такую-то» главу Библии. Люди открыли Библию на этой главе: оказалось, это история про Содом и Гоморру.

Интересно – вряд ли возможно придумать лучший способ сообщить цивилизованному миру об уничтожении целого народа…

Весна была в самом разгаре. Среди турок Самсуна царило такое лихорадочное оживление, словно война только начиналась. В одно солнечное апрельское утро внезапно распространилась весть о взятии турками Батума….  Невозможно было постигнуть предела бесконечных страданий; ясно было лишь, что теперь повторения тех же ужасов надо ждать уже на Кавказе. Неужели армяне Кавказа будут уничтожены, неужели и их постигнет наша судьба..?

Турки, опьяненные невероятными удачами, совершенно потеряли голову. На улицах, в кофейнях, на рынке до самого утра не переставая гремели граммофоны. Воодушевлению горожан не было предела. Добровольческая армия Мурад-бея готовилась к отправке на Кавказ; перед этим уже выказывали недовольство ее задержкой в Самсуне. Гражданские власти из кожи вон лезли, чтобы удовлетворить растущие требования военных. В то же время полиция вела напряженную работу по искоренению “внутренних врагов”. Для греков наступили черные дни. В течение месяца в греческом квартале провели несколько повальных обысков, некоторых арестовали. Тюрьма заполнилась теперь уже греками. Во время этих обысков обнаружили и задержали и троих армян: последнего оставшегося в живых члена ЦК  Миграна Фундукляна, который после многих месяцев скитания по греческим селам вернулся в город и укрывался в греческом квартале и совершенно аполитичного, мирного балагура портного Максуда, которого я хорошо знал. Третьим был торговый представитель фирмы, торгующей газовыми лампами Седрак-эфенди, тоже мой знакомый, взявший на себя освещение поля во время нашего второго спортивного праздника.

Месяц подходил к концу; как-то вечером, едва забравшись в постель, я вдруг услышал мерные гулкие звуки барабанного боя.

— Бум-бум-бум, бум-бум-бум, бум-бум-бум, бум-бум-бум…

Этот бой так подействовал на мои нервы, что по телу побежали мурашки. Мне показалось, что я схожу с ума – сейчас опять начнется высылка армян. Встал с постели, зажег плошку и начал торопливо одеваться. Барабанный бой изредка перемежался криками. Я вдруг понял  — высылают греков…

Кто-то осторожно спускался по лестнице на первый этаж. Мирза-Гусейн-хан… Возле входной двери слышались сонные голоса его и Бахара. Затем дверь с лязгом открылась и снова закрылась. Барабанный бой все нарастал и нарастал  и вдруг стих. В наступившей мертвой тишине из коридора  неожиданно послышались  женские голоса. Мирза-Гусейн-хан что-то сказал и голоса пропали…

Не прошло и получаса, вошел Бахар: турки захватили Карс…

Только на рассвете я смог заснуть. Утром проснулся внезапно: передо мной стоял бледный, как мертвец, Бахар. Пересохший во рту язык не слушался; он был так потрясен, что я едва смог понять с его слов, что на рынке от одного конца до другого ставят виселицы…

Наконец рассвело. Пока еще было непонятно, для кого ставят виселицы, потому что Бахар больше не выходил за ворота. Наконец спустился Мирза-Гусейн-хан. Ему было известно об этих приготовлениях, но он не предполагал, что все обернется явью: должны были повесить всех арестованных греков. Самсун прожил этот день без шума, без звука. Никогда еще в городской мечети азан не был таким многолюдным…

Был полдень. Солнце  смотрело прямо на наш сад. Куры лежали, довольные собой, под тенью густых деревьев. Зекия-ханум, покачиваясь, шла к колодцу и, налегая на рукоять всем своим, гибким как лента, телом, вращала ворот.  Осколок жизни, сверкнувший в голове как память о прошлом… Наступил вечер, новостей не было. Вокруг волнами распространялся призыв к вечернему намазу, оставляя в воздухе обломки эха.

• А-а.. ллах.. а-а-а..кбар…!

Правоверные, ужаснувшись вида виселиц, вместо мечети заторопились по домам…

По-человечески понятно. Смерть сама по себе не страшна, тяжело сознательное ее предчувствие….

Наконец настала ночь. Я не спал и не бодрствовал. Какое-то чувство толкало меня к бдительности, словно впереди было важное свидание.  Тем не менее, я часто впадал в полудрему. В мертвой ночной тишине время от времени слышались легкие звуки ударов о ветки крыльев какой-то птицы, перепархивающей с ветки на ветку…

Густая мгла понемногу серела, возвещая о медлительном рассвете. В тишине вдруг издали донесся дробный топот конских копыт;  ежесекундно нарастая, он вдруг разрывается на части и глохнет. Не сомневаюсь, что греков уже вывели на площадь и сейчас по-одному подводят к виселицам, набрасывают петли на шеи и привязывают конец веревки к столбу…

Прошло довольно много времени, когда вновь раздался глухой и удаляющийся топот копыт, скоро совсем пропавший…

И снова рассвело. На рыночной площади качались тела 87 повешенных греков. Каждый желающий мог пойти посмотреть, обойти вокруг виселиц, пройти между ними, опустить на землю свой товар, — принесенные на продажу овощи и фрукты, и заняться торговлей….

Они провисели весь день. Вечером их сняли. Всем желающим разрешили забрать тела своих родных. Однако сделать это рискнули очень немногие. У большинства повешенных либо не было родственников, либо те побоялись забрать их…

 

*    *    *

После отступления русских  сообщение с внутренними провинциями восстановилось. Только теперь  становились известны подробности ужасных событий. Главным источником этих новостей по-прежнему оставался марзванец Матевос-ага; обмотав свою феску светло-желтой чалмой, он в качестве “надежного” турка опять начал свою торговлю с внутренними провинциями. Но то же самое в разных вариантах рассказывали и персидские караванщики, которые водили своих верблюдов туда и обратно по маршруту Самсун-Марзван-Сваз, греческий митрополит внутренних провинций Иеремиос, которому оттуда поступали письма и обращения пока еще уцелевших матерей, просящих его посредничества для спасения своих детей, оставленных у греков во время высылки.

Указывали на многие места, где проводились массовые убийства, но и здесь были свои крупнейшие центры – Дейр-эз-Зор, Ракка, Мескене и Рас-ул-Айн. Здесь убивали сотнями тысяч. Десятки тысяч были убиты в Шаргышлаке, в Гасан-челеби, в Вераншехире, в пещерах Ерзнка. Бесчисленное множество жертв забрала река Мурад. Но, кроме этих арменоедских боен, каждая местность во внутренних провинциях имела свою историю: вдоль всех дорог, в каждом “удобном” месте были убиты от пяти до двадцати пяти тысяч армян. Армянская молодежь, призванная перед этим в армию, некоторое время использовалась как “амеле табурнер”, отряды дорожных строителей, и тоже была вырезана возле этих самых дорог.

Говорили о невыносимых мучениях и издевательствах, которым подвергались армяне:  ударами шашек гнали к обрыву, откуда несчастные прыгали сами, иначе их убивали; сбрасывали связанными в ущелья; выкалывали глаза, отрубали конечности, вырывали зубы, закапывали живыми, сжигали, прибивали к рукам и ногам гвозди – это все были общеизвестные способы. Но этим мучениям подвергали более или менее известных людей – врачей, учителей, священников, митрополитов, революционных деятелей. Так погиб самсунский врач Хинтлян, родом из Карагиссара.

Но еще страшнее, чем судьба замученных и убитых, была участь  еще остававшихся в живых женщин и девушек. Добравшийся из Алеппо в Самсун греческий священник рассказывал невообразимо ужасные подробности. Лишь очень немногим добравшимся до Алеппо удалось найти приют в городе. Основная их часть осталась за городом, в чистом поле, без крова над головой, нагие, голодные, подвластные природным стихиям. Эпидемии убивали их сотнями.  Накануне выезда греческого священника всех еще остававшихся в живых армян выслали оттуда в направлении Хамы. Все мальчики старше тринадцати лет, повзрослевшие в этом аду, были отобраны у матерей. Отобрали всех тех девочек, которые за два-три года высылки, испив чашу мучений до дна, повзрослели и  стали девушками. Греческий священник и в самом Алеппо, и повсюду по дороге стал свидетелем продажи насильно отобранных, а попросту –  отобранных у родных девушек: они переходили из рук в руки за один-три меджидие. Факт этой постыдной торговли подтверждали многие источники.

В начале июня появились официальные сообщения  о новом крупном наступлении германцев, предпринятом на Реймсе и Марне. На Кавказе турки захватили Александрополь и окружили Баку. За ними последовали известия  о высылке уже собственно алеппских армян. Конца этому не предвиделось…

Эта новая волна насилия докатилась и до Самсуна: в греческом квартале прошли новые обыски,  удостоверения двух десятков армян были пересмотрены, затем на свет вылезла, казалось, давно уже забытая проблема: Сабри-бей заявил Мирза-Гусейн-хану, что я впредь “свободен” и безотлагательно  должен лично  явиться к нему в полицейское управление для  получения удостоверения. Цель этого неприкрытой попытки выманить меня из консульства была настолько очевидна, что Мирза-Гусейн-хан тут же заявил, что я пока не в состоянии самостоятельно передвигаться и появлюсь в полиции, как только окончательно оправлюсь от болезни. Через несколько дней после этого  выслали остававшихся в тюрьме Миграна Фундукляна, портного Максуда и Седрака-эфенди и убили, не довезя даже до Чахалли…

В конце месяца настроение турок вдруг снова испортилось. Еще до этого прекратился поток обнадеживающих известий с фронтов. Было непонятно, что сталось с германским наступлением, что происходит на Кавказе. Потом постепенно в доступных Мирза-Гусейн-хану кругах начали шептаться о тяжелом положении на Западном фронте, где,  с одной стороны, англичане ежемесячно высаживали по 150 тысяч войска, с другой стороны, с каждым днем иссякали возможности  германского сопротивления и падал боевой дух  их войск. В то же время говорили о сепаратных переговорах Австрии и Болгарии, которые будто бы проходят втайне от турок и германцев, со странами Согласия.

Власти стервенели. Многолетний опыт привел меня к убеждению,  что любая неблагоприятная политическая обстановка в первую очередь бьет по армянам. Вот и сейчас грекам и двум десяткам  армян надо было вести себя крайне осмотрительно, чтобы уцелеть. Сколько времени сохранится эта ситуация, было неясно. Очень трудно было выживать в условиях постоянных преследований, не имея никакой надежды на улучшение ситуации, и смерть в эти дни  была намного предпочтительнее жизни…

О немногих осколках армянского народа, бродящих во внутренних провинциях, теперь не было никаких известий. Однако Мирза-Гусейн-хан получил несколько писем, написанных самсунскими женщинами. Одна писала из Хамы с просьбой сообщить хоть какие-нибудь сведения о своем сыне, оставленном у греков. В письме указывались адрес греческой семьи, имя ребенка, имя его отца и, наконец, обратный адрес. Еще одно письмо было из Алеппо, третье – из Малатии… Начинался тот душераздирающий зов рассеянных ужасным ураганом остатков армянского народа, который не смолкает до сих пор…

В середине июля получили весточку и от тикин Пайлацу Каптанян, которая каким-то чудом попала из Алеппо в К-поль. Мирза-гусейн-хан незамедлительно ответил, что дети живы и при первом же удобном случае он постарается отослать их к ней. Очень трогательной была сцена сообщения детям о том, что мать их нашлась. Грант от радости покраснел до ушей, но вдруг засомневался; мальчик еле сдерживал плач. Арам немного подумал и неожиданно спросил об отце…

 

Глава двадцать восьмая

БЕЖАТЬ, БЕЖАТЬ ЛЮБЫМ СПОСОБОМ…

 

Надгробие Ваана Минахоряна на Новом кладбище Белграда. На камне надпись на армянском и сербском:

ВААН МИНАХОРЯН 1884-1944

ЧЛЕН ПАРЛАМЕНТА РЕСПУБЛИКИ АРМЕНИЯ И МИНИСТР

 

В Самсуне установилась летняя жара, когда жизнь днем замирает и просыпается только ночью. Неизвестность была более чем тревожной, однообразие жизни – убийственным. Я, как обычно, валялся на своей кровати, когда вдруг неожиданно вошел Бахар и взволнованно сообщил, что в консульство пришли трое русских и Мирза-Гусейн-хан зовет меня вниз.  Бахар попросил меня узнать у них, какова сейчас стоимость российских денег. Я не поверил своим ушам, когда узнал, что они приехали из России.

В кабинете консула на длинном  кресле напротив Мирза-Гусейн-хана сидели три человека. Они сразу оживились, когда узнали, что я говорю по-русски.

Мирза-Гусейн-хан протянул мне несколько бумаг, попросив перевести содержание. Это были удостоверения и два коммерческих свидетельства, выданные властями Евпатории. Выяснилось, что они приплыли из Евпатории на своем паруснике с солью и другими товарами для продажи в Самсуне. Одно из удостоверений было выписано на имя Якова Потаповича Иванова; он сидел с краю. Это был мужчина лет под сорок, с живым лицом и густыми рыжими усами, капитан парусника. Второй, Василий Павлович Иванов, был маленький, жилистый, готовый услужить. Третий, Тихон Сергеевич Гладков —  помощник капитана, бойкий широкоплечий молодой парень, весь дышащий силой и уверенностью.

Узнав, что интересы российских подданных в Самсуне представляет персидский консул, они пришли завизировать свои документы и совершить необходимые формальности, чтобы в Самсуне  не препятствовали в их торговле и возвращении домой.

Мирза-Гусейн-хан занялся оформлением документов. Русские начали расспрашивать, кто  я такой, как здесь оказался, сколько русских было в Самсуне, что с ними случилось, сколько времени я здесь, кто у меня есть в России и так далее. Я механически отвечал на их вопросы, но меня захватила мысль бежать с ними в Россию…

Закончив свое дело, Мирза-Гусейн-хан попросил задать им несколько вопросов.

— Когда вы намерены отплывать?

— Думаю, за неделю управимся, а там и отплывем, — сказал Яков Потапович.

— Куда направитесь?

— Опять в Евпаторию…

— Есть ли в Евпатории персидское консульство?

— В Евпатории нет, но в Одессе есть…

— Что сейчас происходит в России?

Яков Потапович посмотрел на Василия.

— Нет больше России, христианин, — грустно сказал тот. – Уничтожили, разорвали в клочья… Украина, Белоруссия под германцем, Польшу ляхи отхватили, Дон, Терек,  Кубань – казаки, Дагестан – горцы, Гюрджистан – грузины, Армению – татары с армянами, Туркестан – сарты, Мугань – татары, Сибирь – чалдоны… Что там осталось? — обратился он к сидящему рядом великану. Тот посмотрел на него сквозь полуприкрытые веки, но ничего не ответил.

— А не знаете ли, какие части Армении в руках армян..?

— Знаю только, что столица у них – Эривань.

Мое сердце колотилось как бешеное…

— Я не совсем понимаю, это что – страна, если у нее есть столица..?

— Конечно, новосозданная Армянская республика, а вы не знали..?

— Что он говорит? – вмешался Мирза-Гусейн-хан.

Я объяснил. Бахар, стоящий возле двери, с грохотом сел на подвернувшийся стул…

Мирза-Гусейн-хан стал выспрашивать подробности об Армении. Но Василий и сам их не знал.

— Спроси, у кого пограничные с Персией территории, — попросил Мирза-Гусейн-хан.

— Пограничные с Персией территории..?

— Да. Например, Баку, Ленкорань, Астара…

— Баку у армян, про остальное не знаю…

— А Ереван, Джульфа..?

— Эривань у армян, Джульфа – не знаю…

Я ничего не понимал.

— Спроси, разве армяне не подчиняются русской власти…

— Нет теперь русской власти.

— А Москва, Петроград..?

— То есть..?

— Кто там правит..?

— А-а, правят, — воскликнул Василий, будто припоминая. – Сначала Церетели, Рамишвили, Гегечкори, Чхенкели и этот фиговый листок Керенский. Потом Апфельбаум, Цетербаум, Нахамкис, Карахан, Гоц, Либер, Дан, теперь Ленин, Троцкий, Урицкий, Дзержинский, Иоффе, Сиклинский и тысяча других “ских”…

— Какие отношения у них с властями остальных территорий? — спросил Мирза-Гусейн-хан.

— Кроме войны, никаких…

— Неужели продолжается  междоусобица?

— Конечно! — удивился Василий.

— Кто с кем воюет?

— Все воюют с большевиками и большевики со всеми.

— И кто побеждает?

— Это смотря где. На Дону, к примеру,  атаман Краснов, на Кубани, Тереке – Алексеев, в Оренбурге – Дутов, на Северном Кавказе – Деникин, а в центральной России – большевики…

Все попытки Мирза-Гусейн-хана узнать подробности  происходящих в России событиях ни к чему не приводили, но он продолжал упорно допытываться:

— Спроси, что он думает, кто победит..?

— Большевики.

— Почему он так думает?

— У их противников нет оружия, боеприпасов – все осталось в центральной России. У них фактически и  солдат-то нету: большая часть – офицеры, генералы и случайные люди. У них нет дисциплины, нет конницы, нет врачей и, наконец, нет определенной программы, ясной цели. Рабочие, крестьяне, солдаты на стороне большевиков…

Мой взгляд случайно упал на Бахара; тот, не мигая, смотрел на меня.

— Какие деньги сейчас  ходят в России?

— Всякие. Керенки, петлюровки, карбованцы, колокольчики, донские, царские, колчаковские….

— Сколько стоят царские?

— Очень немного: стакан молока – три рубля…

Бахар, услышав слово “рубль”, вопросительно посмотрел на меня. Я сделал ему знак головой, чтобы обдумать свои слова….

Яков Потапович встал. Я растерялся: на мой главный вопрос уже не оставалось времени. После секундного колебания сказал:

• Погодите минутку, пожалуйста… Вы не могли бы забрать меня с собой..?

Они переглянулись. Едва сдерживая вдруг охватившее меня волнение, я насколько можно короче и понятнее объяснил, в чем дело, и повторил просьбу.

Яков Потапович немного подумал и повернулся к Тихону:

— Что скажешь, Тихон?

— Это можно, — ответил великан голосом, характерным для сильно пьющих людей.

— А ты как, Василий?

— Можно, да только, как сказал христианин, поймают – хлопот не оберемся…

— Вам ничего не будет. Если поймают, скажете, что мы незнакомы; поверьте, я и сам скажу то же самое. Проблемы могут возникнуть только по дороге. Вы можете сказать, что случайно встретили  на улице и приняли меня за русского…

Как я ни старался быть максимально убедительным, ответ запаздывал. Яков Потапович снова принялся расспрашивать меня  и наконец сказал:

— Я от всего сердца хочу помочь тебе, христианин. После стольких мучений грешно оставлять тебя тут. Но дело это опасное и, сам понимаешь, требует денег…

Я совершенно упустил из виду эту сторону вопроса. Когда речь зашла о сорока турецких бумажных лирах, я и вовсе сник. И хотя знал, что, упусти я этот случай, не смогу больше жить в таких условиях, но и просить такую сумму ни у Палакчянов, ни у консула я не мог…

Мирза-Гусейн-хан, с интересом ожидающий окончания нашей затянувшейся беседы, вероятно, догадался, в чем дело:

— Что они говорят?

Я объяснил в двух словах.

— Деньги не главное; надо подумать. Если считаешь, что может получиться, пусть зайдут завтра…

Мы расстались. Только русские вышли за порог, Бахар нетерпеливо воскликнул:

— Что они говорили про рубли..!?

— Говорят, рубли почти ничего не стоят…

— Сколько..?

— Говорят, стакан молока – три рубля…

Бедняга обеими руками ударил себя по  голове и вышел…

 

*     *     *

 

Вечером Мирза-Гусейн-хан отправился к Палакчянам и вернулся только поздней ночью. Вопрос с деньгами был решен: Палакчяны согласились их дать. Они боялись другого – что я не смогу дойти до причала и что меня вообще могут заметить и арестовать.

— Я тоже долго думал над этим и считаю, что они правы, — заключил Мирза-Гусейн-хан.

Действительно,  самой большой проблемой для меня было добраться до судна. Хоть я и ходил уже по комнате и по коридору без костылей, я не мог поднимать высоко правую ногу и не знал, смогу ли спуститься по улице. Тем не менее, мое желание бежать было настолько страстным, что меня занимало совсем другое – не появятся ли неприятности у консула и Палакчянов, если мое бегство обнаружится. Тремя-четырьмя последними годами жизни, вообще моим физическим существованием я был обязан этим людям и ни в коем случае не хотел причинять им новые неприятности. Когда я заговорил об этом, Мирза-Гусейн-хан сказал:

— Если тебя поймают, полиция решит, что это я организовал твой побег. Но это и не важно. Формально я не могу и не обязан держать тебя под надзором и ты в любой момент можешь сам уйти отсюда. Что касается Палакчянов, то они вообще не имеют к этому никакого отношения. Важно –  и плохо – то, что если тебя поймают, я уже ничем не смогу тебе помочь. Подумай, время еще есть, взвесь все; мы сделаем  так, как найдешь нужным…

Ночью, еще раз перебрав все обстоятельства, я решил все-таки бежать. Какой-то внутренний голос говорил мне, что все закончится удачно; я думал, что, наверное, не случайно я уцелел и должен днем раньше выйти отсюда, рассказать, кричать, вопить о том, что с нами сделали турки, чтобы все люди узнали об этом… Но даже в случае неудачи это был выход, потому что дальше существовать в таком состоянии я не мог…

Утром пришел один Яков Потапович. Я сказал ему, что могу уплатить эти сорок лир. Его живое лицо сосредоточилось на мгновение, затем он разгладил свои густые усы и сказал:

— Тогда будьте готовы, дней через пять-шесть и отправимся…

Я почувствовал необходимость посвятить его в детали моего плана. Поскольку дорога шла через рынок, было ясно, что бежать придется ночью: днем меня мог узнать первый же встречный полицейский или даже обычный горожанин. Для этого надо было, чтобы каждый день вплоть до моего побега Яков Потапович и Василий возвращались на судно ночью  по одной и той же дороге, изображая  пьяных. Если им трудно ежедневно задерживаться в городе до десяти-одиннадцати, значит, им надо выходить в город по вечерам и вести себя так, как я предлагал. Я не сомневался, что в городе за ними будут следить, значит, филеров надо было приучить к такому распорядку, чтобы он перестал вызывать у них подозрение. Я попросил, чтобы, если у них появятся какие-нибудь сомнения на этот счет, тотчас сообщили мне – тогда мы выберем другое время. Я также сказал  им, что деньги уплачу в последний день, перед уходом из консульства; в этот день Яков Потапович должен выйти в город с одним Тихоном, всячески стараясь не привлекать внимания на причале. И поскольку я больше всего был похож на хилого Василия, попросил взять с собой его одежду, чтобы переодеться и с ними вместе, уже втроем, спуститься к судну.  Объяснил, что без костылей я передвигаюсь с трудом, и поэтому надо будет идти так, словно мы все пьяны. Если удачно доберемся до места, утром судно отплывет. Если меня поймают, пусть говорят, что со мной незнакомы и я пристал к ним по дороге.

Я заверил их, что стану утверждать то же самое.

Яков Потапович внимательно выслушал мой план и заявил, что он прост и вполне приемлем.

Мирза-Гусейн-хана весь день грызли сомнения, но будучи удивительно деликатным, философского склада человеком, он ни словом о них не обмолвился. После ухода Якова Потаповича он пошел к Палакчянам, а я спустился в сад и начал пробовать ходить без костылей. Это оказалось для меня сущим мучением. Едва я делал несколько шагов, как  падал лицом вперед; правая нога  пока была до того слабой, что подгибалась при малейшей нагрузке.

Бахар-ага,  сильно подавленный после истории с трехрублевками, словно только сейчас узнал о моем плане побега. При каждом моем падении он высовывался из огорода, качал головой и снова пропадал среди зелени.

После нескольких неудачных опытов я понял, что надо носить на спине груз, который поможет поддерживать равновесие.  Попросил Бахара принести какой-нибудь мешок.

— Ходжа, ты же  не можешь идти, тебя поймают, оставь ты это дело…

И действительно, в этот день мое состояние было аховым. Но на следующий день с мешком, заполненном камнями, за спиной, дело пошло на лад. После полудня я уже не упал ни разу…

Мирза-Гусейн-хан и Бахар, видя мои решимость и упорство, стали подбадривать меня. Бахар выражал свою поддержку без церемоний, что было и смешно, и трогательно:

— И не сомневайся, ходжа, все у тебя получится. Подумаешь, великое дело – дойти отсюда до причала, а там Аллах поможет…

Несколько раз за день он заходил в сад, внимательно следил за моими упражнениями, как заправский тренер, дал несколько советов и ушел, восклицая: “Машаллах, машаллах”. Вечером с девяти до одиннадцати он изучал дорогу. Мирза-Гусейн-хан взялся прощупать настроения полиции: нет ли у них особого интереса к русским. Все в консульстве, кроме Ризы и Бриллианта, знали о моем готовящемся побеге. Риза, почти весь день проводящий в саду, видел мои занятия и чувствовал, что происходит что-то необычное. На его вопросы я отвечал, что так мне велели доктора.

На следующий день вечером пришел Яков Потапович и сообщил, что, как и  договорились, они каждый день в это время будут выходить в город и в одиннадцать  возвращаться обратно. По его словам, все складывалось как нельзя лучше и время для побега было выбрано самое благоприятное. К несчастью, он уже был сильно навеселе и я не знал, насколько можно ему верить. Попросил, чтобы впредь, если ничего не произойдет, больше не приходил.

На четвертый день с утра я уже ходил без костылей. Воля побеждала болезнь, упражнения заметно улучшили самочувствие. Правда, мешок сбросить не мог: без него я по-прежнему падал.

На другой день опять пришел Яков Потапович и сказал, что завтра зайдут за мной. Он опять был пьян…

В последний день я решил поберечь силы. Утром после нескольких удачных прогулок вернулся в свою комнату и начал приводить в порядок  бумаги. Кроме записок, полученных из лазарета, у меня были четыре большие толстые тетради, исписанные от корки до корки, и групповые фотографии моих учеников. Сложив все в один сверток, надписал адрес и попросил Мирза-Гусейн-хана при возможности передать Палакчянам, чтобы те после войны выслали их моим родным.*

В полдень пришла Мариам, закутанная в  черную паранджу, и принесла корзину с едой. Вид у нее был неприветливый и недовольный, на лице еще виднелись следы слез. Скорее всего, она знала о готовящемся побеге.  Я поостерегся спрашивать о чем-либо и начал рассматривать содержимое корзины, в которой было все необходимое.

— Вы правда уезжаете, господин Ваан?

— Да, правда.

Мариам всхлипнула и расплакалась. Странное впечатление оставлял этот большой ребенок. Что было причиной плача – страх, что меня поймают или нежелание расстаться, не знаю…

Под вечер Мирза-Гусейн-хан вернулся от Палакчянов и, кроме сорока бумажных

———————————————————————————————————*  *Часть этих дорогих для меня записей попала ко мне только осенью 1928 года, в Брюсселе. Привезла их тикин Анник Палакчян, в девичестве Чинкозян — ( прим.  автора).

лир, передал еще семь золотых от них же. Он был молчалив и  сосредоточен, необычно  официален, но рассеян. На основе документов консульства он выписал мне новое удостоверение личности  и, передавая, объяснил, что поставил дату трехмесячной давности. Риза и Бриллиант уже знали, что я уезжаю. Особенно расчувствовался Риза — этот мальчик относился ко мне с какой-то грустной трогательностью. Час назад я выразил свою благодарность матери консула, Надиде-ханум и Зекие-ханум и пожелал им всего хорошего. Мы остались в кабинете одни с Мирза-Гусейн-ханом и Ризой.

Мирза-Гусейн-хан заметно волновался: ему все время казалось, будто мы забыли или упустили что-то важное. Неожиданно поднялся, сел за стол, собираясь писать рекомендательное письмо персидскому консулу Одессы. Я отказался — брать с собой какое-либо письмо или бумагу было опасно.

Вечером Мирза-Гусейн-хан  предложил   отужинать вместе. На столе было вино. Он сидел в розовой ночной рубахе с неизменной тростью, упиравшейся в лопатку. По нему было видно, что собирается сказать что-то важное для нас обоих. Начал издалека. Заговорил о древнейших  событиях армяно-персидской истории, о вековой дружбе двух наших народов, о схожести наших судеб – все это было очень далеко от занимающих меня мыслей. Но убедившись, что консул хочет говорить именно об этом, я стал внимательно слушать.

— Армяно-персидским отношениям две с половиной тысячи лет. Начиная с этих древнейших времен политические судьбы двух наших народов всегда были тесно связаны и зависели друг от друга. И я рад и горд тем, что за все это время между нашими народами никогда не было ничего даже отдаленно похожего на то, что творится здесь. Ты знаешь, что в прошлом,  во времена персидско-византийского противостояния, армяне были то на нашей стороне, то на стороне нашего противника. Ты знаешь также, что в последнее время, в период русско-персидских войн, вы, армяне, сделали несравнимо больше для победы русского оружия, чем персидского, чем делаете теперь против турецкого. Но ни в древние времена, ни в новые не было ничего похожего на ту трагедию, которая разыгралась перед нашими глазами. Ни  один из наших даже самых жестоких властителей  не мог и допустить, что можно взять и уничтожить весь народ по политическим мотивам. Этого не было у них даже в мыслях, потому что они могли отделить вопрос политических пристрастий от хода истории армянского народа и понять, что времена преходящи, изменчивы, а соседство народов, установленное волею Аллаха, свято и вечно. Ваши историки утверждают, что при шахе Аббасе во время переправы через Аракс погибли сорок тысяч человек. Пусть Аллах  благословит память этих невинных жертв. Я бы молил Бога, чтобы турецкие политики руководствовались теми же соображениями и высылаемый армянский народ только один раз перешел бы через Мурад-чай  и потерял бы  жертв не больше, чем при шахе Аббасе…

Мирза-Гусейн-хан говорил воодушевленно и с большим волнением, которое невольно передалось и мне.

— Не всегда, но большую часть нашей истории мы жили мирно и в добром согласии. Армянские цари часто были нашими союзниками в борьбе против внешних, общих для нас с вами, врагов.

Армения была для нас той дружественной страной, по которой всегда шли наши караваны – направляясь на запад из Атрпатакана*, восточного Кавказа и туркестанских пустынь. В тяжелые для нас времена Армения надежно защищала наш тыл.  Наши персидские купцы – армяне  не только достойно представляли наши торговые интересы и возможности, но и везде распространяли персидскую цивилизацию, везде были нашими дипломатическими представителями. И сейчас, в эти тяжелые для вас дни я могу с гордостью сказать, что мой народ не поддался на  подстрекательства и армяне Персии благополучно избежали той страшной трагедии, которая постигла вас в этой стране…

*Атрпатакан —  провинция Азербайджан северного Ирана.

 

Он замолчал, словно собираясь с мыслями.

— Ты теперь уезжаешь… Ты не можешь представить, как я обрадовался, узнав от русских об образовании новой Армении. Я увидел в этом перст небесного правосудия, победу попранной справедливости. Мой брат, я уверен в большом будущем армянского народа. Только эта уверенность заставила меня согласиться с твоим отъездом. Я не сомневаюсь, что все пройдет благополучно. Ты можешь пригодиться, ты нужен там, в твоей новорожденной Армении. Присутствие живого свидетеля из мира мертвых даже может быть необходимо. Ты так много увидел и пережил, что это может стать для тебя и твоих друзей ориентиром для будущего…

Он потер лоб и добавил с улыбкой:

— Не сомневаюсь, что в Армении ты займешь высокие  государственные посты или будешь близко общаться с политиками. Не забывай –  пусть это будет твоим долгом – укреплять нашу вековую дружбу… За твое здоровье… Я прошу тебя передать мои приветы твоей матери, сестрам, друзьям…

Я был настолько тронут, что не нашелся что ответить, кроме простого “спасибо”….

Бахар-ага в последний раз “пошел в разведку” и скоро вернулся. Его  била дрожь, словно он убил человека и должен был где-нибудь скрыться. На лице застыло вопросительное выражение, глаза вылезали из орбит. К счастью, все было нормально.

В десять часов пришли Яков Потапович с Тихоном. Оба были сильно выпивши. На меня это оставило тяжелое впечатление, но времени на сомнения и раздумия уже не оставалось. Я быстро надел принесенную  одежду, передал им деньги, снова напомнил, что  надо делать  и приготовился выходить…

Подошел к Мирза-Гусейн-хану; почти три года я прожил под его кровом, но в этот момент все слова куда-то исчезли.

— Ну, в добрый путь, будь здоров, еще свидимся, а если что было не так – ты уж извини, — сказал он, овладев собой.

Это было одно из самых тяжелых прощаний в моей жизни. Не менее тяжело было расставаться  с Ризе и с Бахар-агой. На прощание он сунул мне пять трехрублевок.

— Может, пригодятся. Помоги тебе Аллах…

Я забросил за спину мешок, в который Бахар по моей просьбе вместо камней положил буханки хлеба. Уже у порога расслышал женский шепот, доносившийся из окна второго этажа, шагнул на улицу и, словно попав в стремительно несущийся поток, зашагал вниз…

 

Глава двадцать девятая

К СВЕТЛОМУ МИРУ

 

Друзья возле надгробия Ваана Минахоряна (слева направо): Никод Никодян, С.Т., Аршалуйс Аствацатрян, Арутюн Багдасарян

 

Едва мы отошли от консульства шагов на двадцать, как вдруг в темноте перед нами возник полицейский в сопровождении двух жандармов.

— Куда идете?

В моей голове была пустота – ни единой мысли. Но не было и страха, будто окаменел…

— Куда идете? — повторил полицейский, подходя к Якову Потаповичу

— Что..?

— Куда идете?

— Что он говорит..?

— Спрашивает, куда мы направляемся, — машинально ответил я.

— Ну так чего молчишь? Скажи, что идем на судно, а ты случайно к нам пристал…

Я овладел собой.

— Как я могу говорить на их языке – ведь я “русский”…

— А-а, урус, — обернулся ко мне полицейский.

Я успокоился: этого человека я видел впервые.

— Русский…

— Урус карошо, кардаш (брат), — сказал он и принялся рассматривать содержимое корзины Якова Потаповича. Увидев, что в ней продукты, оставил и стал прощупывать узел с моей одеждой подмышкой у Тихона, который мы по глупости забрали с собой.

Потом обернулся ко мне:

— Что это?

Я ничего не понял.

— Что там? — повторил он, протягивая руку к моему мешку.

Только теперь я сообразил, что ему нужно, но продолжал прикидываться непонимающим:

— Что там? — нетерпеливо повторил он и потянул за мешок.

Я скинул его с плеча, бросил на землю. Я был на удивление спокоен, точнее, был в том состоянии, когда человек ничего не чувствует. Полицейский присел и раскрыл его. Я вдруг понял, что пока не разоблачен и во мне затеплилась надежда.

— Хлеб, — сказал я, когда он начал копаться в мешке.

— А, хлеб, хлеб…

Он поднялся. Пока я в темноте поднял мешок и, снова закинув за плечи, выпрямился, увидел, что все трое  повернулись и уходят. Во мне молнией мелькнула мысль вернуться, бежать в консульство. Но ноги стали ватными и я  настолько растерялся, что,  ухватившись за руку Тихона, вместе с ними пошел дальше. Полицейский и жандармы шли впереди, шагах в пяти-шести. В голове с невообразимой быстротой мелькали мысли:

— А если они понимают по-русски и догадались, что я не русский..?

— А если он не понял меня и ведет нас в полицию, чтобы там установить наши личности..?

Несомненно, так оно и было.

— Какая судьбоносная ошибка – надо было взять документы Василия…

Крайняя степень отчаяния у меня всегда сменялась спокойствием. Внезапно вспомнил, что дорога в полицию ведет в гору, а мы спускаемся..!

Во мне опять забрезжила смутная надежда, когда Тихон вдруг прошептал:

— Он  арестует нас…

— Как..?

— Махнул рукой, чтоб мы шли за ним…

Теперь я понял, что все действительно кончено, и сказал, покорившись судьбе:

— Если так,  знайте, что вам ничто не угрожает. Мы же договорились, что незнакомы – я так и скажу в полиции.

Мне показалось, что они скажут мне хоть что-нибудь ободряющее, но оба промолчали. Внезапно в моей голове пронеслось:

— Надо вернуться в консульство..!

Но мы шли дальше и я был не в силах определиться, что делать. Вдруг при тусклым свете уличного фонаря заметил, что полицейский с жандармами ушли далеко вперед и совершенно нами не интересуются. Странно… Еще две секунды спустя они дошли до угла и пропали…. Кажется, я был спасен…

— Слушайте, ребята, полицейский участок выше, они нас должны были вести вверх по улице; может быть, мы вовсе и не задержаны и это все наши страхи…

Я остановился.

— Может, вы мне поможете вернуться..?

— Не останавливайся, они могут стоять за углом, поворачивать опасно, — прошептал Тихон.

Я б не смог в эту минуту сделать и шагу, если б не помощь Тихона – от волнения ноги отказывались повиноваться. Это был беспримерный побег – о таком я не думал и не мог представить. Ах, если бы держали ноги..!

Мои спутники шагали молча и медленно, приноравливаясь ко мне. Я снова овладел собой, когда Яков Потапович сказал:

— Думаю, все обошлось, они ушли…

Мы уже дошли до угла  – никого не было…!

— Да, недоразумение, значит, просто показалось, что он нам рукой махнул, чтоб шли за ним, — сказал Тихон.

Я воспрял духом, силы словно утроились. Вошли на нижний конец рынка, где раньше находились магазины и торговые конторы армян. Было темно, вокруг ни единой живой души. Прошли вперед.. Отель “Измир”, где летом в это время жизнь только начиналась, был закрыт. Мрачное здание  походило на лабаз…

Мы были почти у причала, когда послышался долгий и сильный звук свистка, перевернув все внутри…

— Ничего страшного, это они каждую ночь свистят при нашем возвращении, — успокоил Тихон.

Вышли на причал. Разум подсказывал, что волноваться уже нет смысла – будет то, что будет.

И опять на меня нашло спокойное безразличие.

Я с трудом вспоминал причал; казалось, его то ли отремонтировали, то ли перенесли на новое место. Слева виднелась новая постройка, вероятно, склад или караульня. Под висящей на стене лампой заметил какого-то турка: он сидел, поджав  под себя скрещенные ноги, и курил. Мы прошли мимо. Сделав несколько шагов, Яков Потапович передал корзину Тихону и отстал…

Оживленный причал Самсуна был безлюден. Внизу, у края, в темноте виднелась шлюпка.

— Прыгай, — прошептал Тихон, подтягивая ее ближе.

Я не мог. Шлюпка сидела в воде ниже причала почти на полтора аршина и я не мог поднять ни одну, ни другую ногу, чтобы спрыгнуть в нее…

Тихом мигом подхватил меня и бросил в шлюпку. Правая нога в темноте сильно ударилась обо что-то и словно сломалась. Придя в себя, я с помощью Тихона сел на скамейку…

Яков Потапович возился на причале с каким-то мешком. Подтащил и сбросил в шлюпку. Потом вернулся, отвязал  швартов и, пройдя немного вперед, начал сматывать его на руку в бухту. Господи, как же медленно и беззаботно он это делал …

В эту минуту к нему подошел с лампой в руке турок с причала; я ужаснулся – до чего он был похож на карлика…

— Кто он такой..?

Сразу понял, что речь обо мне.

Яков Потапович, занятый своим делом, словно и не замечал его.

— Я тебе говорю: кто это такой..? – повторил турок, направив свет фонаря на лодку.

— Что..? – вскричал Яков Потапович.

— Пленный, что ли..?

— Пошел вон..!

— Пленный солдат..?

Стало ясно: турок догадался, что я к русским отношения не имею и решил, что я пленный русский солдат. Между тем, Яков Потапович, решив, что турок говорит о нем самом, заговорил зло и быстро:

— Ну да, солдат, сражался под Эрзерумом, под Трапезундом, что ты хочешь, балбес..?

— А-а, Трапезунд, солдат, карошо, рус солдат, кардаш…

— Вишь ты.., кардаш, — воскликнул Яков Потапович, бросил бухту швартова  на нос шлюпки и спрыгнул в нее.

В следующее мгновение сильный толчок ногой оттолкнул ее от причала.

Турок посмотрел нам вслед и повернул обратно. Все мои мысли были об этом человеке…

— Видал ты кардаша..? – зло проговорил все еще не остывший от возмущения Яков Потапович.

Тихон греб молча.

— Эх, Богородица, и зачем ты погубила Рассею..! —  взволнованно воскликнул Яков Потапович. Мы уже были в море. Тихон усердно греб. Я находился посреди черного и подвижного, как деготь, пространства. Меня то и дело бросало в дрожь. В голове не было ни одной мысли, кроме как о турке. Голень все еще саднило. Я пощупал штанину: было мокро, но кровь  то была или вода – не знаю. От сильных гребков шлюпка раскачивалась, как корыто. Иногда казалось, что мы ныряем под воду и выныриваем уже в другом месте. Перед нами время от времени мерцали тусклые огоньки и тут же пропадали.  Небо было туманным,  полумесяц иногда показывался из-за рваных бегущих туч, между кудрявыми краями которых временами сверкали звезды…  Внезапно до меня донесся звук, похожий на одновременный шепот тысяч людей. Я посмотрел вперед и наверх: в темноте за моей спиной сгустился корпус парусника…

По брошенному сверху веревочному трапу первым с кошачьей ловкостью и быстротой взлетел Яков Потапович. За ним должен был подняться я, но это было для меня невозможно: я не мог поднять правую ногу настолько, чтобы поставить ее на следующую ступень. С помощью Тихона я кое-как добрался до середины, затем меня подхватили и втащили на палубу. Я совершенно обессилел и сел тут же на доски. Среди трех матросов на палубе узнал Василия.

— Честь имею приветствовать, — сказал он.

У меня не было сил даже на ответ.

Два других матроса, живые крепкие ребята, с помощью Якова Потаповича и Тихона поднимали шлюпку. Я встал, отошел в сторону и снова сел. В мыслях я все еще был с турком, который словно торчал в темноте передо мной….

Подняв шлюпку, все собрались в середине палубы под лампой. Яков Потапович сел и с видом заговорщика, выпучив глаза, начал говорить что-то сидящим перед ним на корточках Василию и двум молодым матросам…

Какой-то  гнетущий необъяснимый  ужас овладевал мною…

Вдруг мне показалось, что турок с причала уже сообщил обо мне в полицию и они сейчас на лодках плывут сюда, чтобы арестовать меня… Кто-то словно шептал на ухо: “Скажи, скажи, что турок о тебе спрашивал…”.  “Скажи —  принял тебя за пленного солдата, а откуда в Самсуне быть пленному русскому солдату…”.  “Скажи, чтобы приняли меры, пока не поздно…”.

Я встал с места и с видом полнейшего спокойствия  подошел к Якову Потаповичу, который все еще продолжал свой рассказ, обращаясь попеременно то к одному, то к другому.

Увидев меня, он вдруг вздрогнул.

— Что случилось..?

— Ничего, только вот должен сказать, что турок на причале обо мне спрашивал, не о вас…

— А-а, и что он спрашивал..?

— Он решил, что я пленный русский солдат, а ведь в Самсуне нет русских пленных. Если он теперь сообщил о своих подозрениях в полицию, они скоро появятся – арестовать меня…

Яков Потапович перепугался.

— Что вы говорите..?

— Да…

— Видите, я ж говорил, и что нам теперь делать..?

Я тут же решил, что мой побег раскрыт и больше нет никакой надежды на спасение…

Яков Потапович резко поднялся.

— Тихон, Тихон…!

И повернулся ко мне:

— Давай пойдем, я тебя по якорной цепи спущу в воду, просидишь, пока не дадим знак…

— Побойся бога, Яков Потапович, ты что, утопить хочешь христианина..? Как же ему в воде выдержать, — возразил Тихон.

— Тогда чего же делать…? Ведь приедут, заберут… А давай-ка мы тебя тут спрячем…

Яков Потапович потащил меня к носу, открыл низенькую дверь и скомандовал:

— Залезай быстрей да проползи внутрь, сколько сможешь…

Даже в самые тяжелые дни за эти четыре года я не испытывал такого ужаса. Пролез в дверь и пополз внутрь. Мои силы удесятерились; я был словно чудовище, ведущее борьбу за жизнь, подвергаемый травле зверь, что бьется о стены, одержимый животной силой борьбы за свое жалкое существование. Я полз вперед, только вперед, подальше от входа, извиваясь в темноте, кувыркаясь, бросаясь вправо и влево, ударяясь о какие-то пустые жестянки, коробки, ящики – вперед, только вперед! Наконец силы мои иссякли и я, задыхаясь, сжался в комок.

 

*    *    *

 

Сколько времени прошло – не знаю. Когда я начал соображать, удивился, не в силах понять происходящего. Вокруг  ни звука, словно я лежал в могиле.  Вдруг на палубе, прямо над моей головой, раздался зычный голос Якова Потаповича:

— Ребята, давайте ужинать…

Я понял, насколько безосновательны  и бессмысленны были мои страхи; я презирал сам себя —   мои вконец расшатанные нервы уже не выдерживали…

Я кое-как развернулся и выполз из своей норы.  На палубе от моей двери к носу стояли рядами низенькие сундуки. Я сел на один из них. Какое счастье дышать свежим воздухом..!

Вся команда собралась под лампой, висящей на рее грот-мачты, вокруг расстеленной прямо на палубе скатерти. Они ужинали: ели, пили. Лучше всех мне был виден Яков Потапович, сидящий с распахнутой грудью прямо напротив лампы; он больше пил, чем ел. И только он один всякий раз, перед тем как опрокинуть рюмку, начинал говорить. Вот он неожиданно поднял голову и, вперив взгляд в небо, ударил себя в грудь и громко воскликнул:

— Эх, Богородица, и  зачем ты погубила Рассею…!

При свете луны, иногда проглядывающей сквозь рваные облака, я различил нос шхуны. Она была не меньше средневекового военного корабля. Конец яйцевидного носа пропадал во тьме. На всех трех мачтах виднелись свернутые белые паруса…

Я был окончательно измочален и измотан. За всю мою жизнь в мыслях моих не было такой паники и хаоса. Странно: все казалось одним длинным кошмарным сном и, вместе с тем, связавшей по рукам и ногам реальностью. Мои мысли перескакивали с одного на другое, не в силах ухватить начало и конец. Когда я пришел? Откуда? Что со мной произошло? Куда я теперь направляюсь..?

Наступило время окончательного подведения счетов. Но я был слаб, слишком слаб для такого суда над самим собой…. Пока что я до самой глубины души чувствовал себя человеком, которого обокрали и обесчестили и который ничего, совершенно ничего не имел отныне  за душой…

Лампа под мачтой уже потухла, на палубе не раздавалось ни звука. Море было спокойным, настолько спокойным, словно оно тоже уснуло. Часть небосвода очистилась и на нем сверкали звезды. По другой части еще скользили на юг рваные тучи. В городе тут и там посверкивали несколько огоньков, один горел сильнее. Без сомнения, это был свет самой большой прибрежной кофейни. Правее,  довольно далеко от нее, должно быть консульство. Еще правее и выше – армянский квартал, наш дом… Примерно во-он там, в той части густой тьмы…

Ночь застыла в бесформенной вечности. Но и в этой всеобщей тишине что-то беззвучно билось и шептало, как молитву…

Густая пыль рассвета посеребрила тьму. Теперь тучи сбились и застыли на юге небосклона. Холодало. Бегущие издалека волны с плеском ударялись о борта шхуны и с плачем отступали назад…

Горизонт багровел. Заря, как серебряный туман, поднималась над черной водою. Вдали едва различались туман, вода и берег. Внезапно на горизонте показался  раскаленно-красный край солнца; расстилая по поверхности моря свою многоцветную скатерть, оно вытянуло дрожащий золотой лучик. Дикие утки, летящие от Чалты-буруна к берегу, иногда хлопали крыльями в тумане и тотчас пропадали…

Внезапно раздался  грохот: это поднимали якорь. Мою душу, тем не менее, угнетала мысль о том, что я навсегда покидаю опустевший квартал, город, эти воды, этот берег.. Большая часть моей жизни обратилась в прах и этот прах летал перед моими глазами…

Освободившееся от привязи судно закачалось от подъема якоря и, кивая носом, грациозно поворачивалось направо и налево. Все уже были на ногах. Николай с кошачьей ловкостью карабкался по вантам на мачту. Ставили большой парус. У Якова Потаповича вид был совершенно официальный. Подбоченясь и напыжившись,     он громко отдавал команды.

— Поворачивай..! – закричал он так, будто командовал решающим сражением.

Но и без его команды матросы делали свое дело. Шхуна, готовая к отплытию под наполняющимися парусами, опустила голову, словно невеста, затем вдруг окончательно освободилась от якорной привязи. Яков Потапович истово крестился. Судно пошло к выходу из бухты. Тихон стоял у руля. Казалось, что не я, а берег убегает от меня.

— Если ветер и дальше будет хороший, дней за пять-шесть дойдем, — говорит мне Василий.

Но меня  это уже  не интересует: я больше уже никуда не тороплюсь. Первые лучи солнца уже осветили город. Словно край огромного полукруглого цирка, от моря отделяется суша. За городом, под скользящим облаком вдруг появляется Фенер. Достаточно  одного знакомого ориентира, чтобы мысленно  пробежаться по всем кварталам города. Вот справа от Фенера по рощам на северной окраине лентой вьется тропинка, ведущая в поле. На краю рощи, чуть левее, должен быть наш дом, дом Алемшах-ханум. Левее облако еще царапает скалистые склоны Кара-Самсуна, забираясь вверх. Я видел это мысленно так отчетливо, что невозможно забыть. За каждым хлопком плещущих волн таится история одного рассвета, маленькая история. Розовые черепичные крыши Самсуна уже сверкали под солнцем, но я больше  не мог различить деталей. Самсун постепенно уменьшался, исчезая среди бирюзовой зелени. Белое здание больницы блестело вдалеке, как надгробная плита. Над ним почти сливались с горизонтом холмы Торамана…

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

Два слова

Ваан Минахорян

Глава первая………………………………..ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ В САМСУН

Глава вторая………………………………………………………………..  В САМСУНЕ

Глава третья…………………………………………  ДНИ НАДЕЖД И ВОЛНЕНИЙ

Глава четвертая …… СПОРТИВНЫЕ ПРАЗДНИКИ В САМСУНЕ И КИРАСОНЕ

Глава пятая………………………………………………………… ЗЛОВЕЩИЕ  ЗНАКИ

Глава шестая……………………………………………………………………В ЭРЗРУМ

Глава седьмая……………………………………………..ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ АРФД

Глава восьмая…………………………………………………….В СЕТЯХ ПОЛИЦИИ

Глава девятая……………………………………………………………………СУДЬБА?

Глава десятая……………………………………………………..СНОВА В САМСУНЕ

Глава одиннадцатая………………………………………………………НАЧАЛО МУК

Глава двенадцатая………………………………………………………….ДНИ УЖАСА

Глава тринадцатая ………………………………..ВО ВНУТРЕННИЕ ПРОВИНЦИИ

Глава четырнадцатая……………………………………………ПУТЬ БЕЗ  ВОЗВРАТА

Глава пятнадцатая……………………………………………В ОЖИДАНИИ СМЕРТИ

Глава шестнадцатая……………………………………………………ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава семнадцатая ………………………………. МЕЖДУ ЖИЗНЬЮ И СМЕРТЬЮ

Глава восемнадцатая ……………………………………………………………СУДЬБА!

Глава девятнадцатая ……………………………………………………..РАНЫ БЫТИЯ

Глава двадцатая ……………………………………КРОХИ АРМЯНСКОГО НАРОДА

Глава двадцать первая …………………………………СНОВА УГРОЗА ВЫСЫЛКИ

Глава двадцать вторая…………………………………….ПОД ШАХСКИМ ФЛАГОМ

Глава двадцать третья………………………………..РОЛЬ НЕМЕЦКОГО КОНСУЛА

Глава двадцать четвертая …………………………………УЖАС ПЕРЕД КАЗАКАМИ

Глава двадцать пятая ………………………………………………РАССКАЗ ПАРУЙРА

Глава двадцать шестая ……………………………………..В РОССИИ  РЕВОЛЮЦИЯ

Глава двадцать седьмая ……………И НОВЫЕ  УЖАСЫ. ТЕПЕРЬ УЖЕ – ГРЕКИ…

Глава двадцать восьмая………………БЕЖАТЬ, БЕЖАТЬ ЛЮБЫМ СПОСОБОМ…

Глава двадцать девятая…………………………………………….К СВЕТЛОМУ МИРУ

Оглавление…………………………………………………………………………………….

Примечания …………………………………………………………………………………..

 

Примечания

 

Абдул Гамид II (1842-1918) — султан Османской империи в 1876-1909 гг. по прозвищу “Кровавый” за организацию массовых погромов и убийств свыше 300 000 армян.

Аварайрская битва,  между армянами и персами возле Аварайра в 451 г.,  в которой армяне отстояли свое право на самобытность.

Агбалян Никол ( 1875—1947)  — армянский политический и общественный деятель, член АРФД. После провозглашения независимости Армении депутат парламента, в 1919—1921 гг.  министр просвещения и культуры. После установления в Армении Советской власти был арестован в феврале 1921 г., бежал в Иран.

Азатамарт — общественно-политическая газета, орган  АРФД. Издавалась в 1909-1914 и 1918-1921 гг. в К-поле.

Э. Акнуни (Хачатур Малумян) (1863-1915) — общественный и политический деятель, публицист. Член АРФД. Член ее Западного бюро. Работал в  газете “Мшак”,  стал секретарем редакции, ближайшим сотрудником редактора Г. Арцруни, сторонником его воззрений. После его смерти отправился в Женеву для продолжения образования. С конца 1898 г. сотрудничал в издававшейся здесь газете «Дрошак», опубликовал серию статей «Кавказские весточки», получившую широкую известность. Вел большую работу по пропаганде в Европе идей освобождения Западной Армении и решения Армянского вопроса. На парижском конгрессе партии “Единение и прогресс” 1902 г. выступил посредником, добившись примирения и ликвидации раскола в партии и согласия сторон объединить свои усилия в борьбе против султана. Принял деятельное участие в подготовке и созыве в Париже (1907) конгресса представителей оппозиционных сил Турции, стремившихся покончить с султанским режимом. После младотурецкого переворота 1908 г. переехал в Константинополь, где вел активную общественно-политическую деятельность.

24 мая 1915 был арестован турецкими властями и убит без суда и следствия.

 

Армянская революционная федерация, АРФ, Дашнакцутюн —  национальная партия, основана в 1890 г. Член Социалистического Интернационала. В 1910—х гг. имела два бюро: Восточное в Тифлисе и Западное в К-поле. Первичной ячейкой являются группы, объединяемые в комитеты, а эти — в центральные комитеты. ЦК организуются при наличии определенного количества членов. Верховный орган – Общее собрание (съезд). Между съездами  работой руководит коллегиальное Бюро.

Балканские войны — две войны 1912—1913 и 1913 годов, произошедших незадолго до Первой мировой, в результате которых страны Балканского полуострова потеснили турок с европейской территории.

Первая война носила освободительный, антитурецкий характер. Балканский союз  (Сербии, Черногории, Греции и Болгарии) планировал полностью лишить Османскую империю владений в Европе, что ему и удалось сделать (за Турцией сохранился лишь Стамбул и небольшие территории возле него).

Противоречия между победителями привели к началу второй войны между Болгарией, с одной стороны, и Сербией, Грецией, Румынией, Черногорией и Турцией, с другой. Болгария была побеждена и лишилась большей части своих приобретений в первой войне. Османская империя вернула Адрианополь с окрестностями.

Бекир Сами (1865-1933) — турецкий политический деятель, занимал должности губернаторов вилайетов Вана, Трапезунда, Бурсы, Бейрута. Первый министр иностранных дел в Анкарском правительстве Кемаля Ататюрка (1920-1921). Был противником сближения Турции с советской Россией, возглавлял турецкую делегацию на переговорах с Республикой Армении, участник советско-турецких переговоров, завершившихся подписанием Московского договора 1921 г., разделившего Армению между Россией и Турцией.

Бехаэддин Шакир (?-1922) — турецкий политический деятель, один из главных идеологов и организаторов Геноцида армян. После окончания войны бежал из Турции, жил в Германии. Военным трибуналом К-поля заочно приговорен к смертной казни на процессе младотурок 1919-1920 гг. в К-поле.  Приговор приведен в исполнение 17 апреля 1922 г. в Берлине Арамом Ерканяном и Аршавиром Ширакяном.

Венизелос Элефтериос (1864-1936) — греческий политический и государственный деятель, неоднократно возглавлял правительство Греции. Последовательно выступал за греко-армянское сотрудничество в борьбе против турок.

Врамян Аршак (1870-1915) — деятель национально-освободительного движения, член АРФД, депутат Османского парламента. Убит турками в результате заговора.

Врацян Симон (1882-1969) — государственный и политический деятель Республики Армения 1918-1920 гг., член АРФД, с ноября 1920 г. премьер-министр Республики Армения, глава Комитета спасения Родины.

Галлиполийское сражение, Дарданелльская операция, битва при Чанак-кале  (19 февраля 1915 – 9 января 1916) — действия англо-французского флота и десантных войск с целью овладения Дарданеллами, Босфором и Константинополем, победы над Османской империей и восстановления связи с Россией по Черному морю. С 19 февраля англо-французская эскадра бомбардировала турецкие форты, но не смогла подавить их и прорваться через проливы. Тогда 25 апреля  был высажен десант.  Неоднократные попытки расширить плацдарм окончились неудачей из-за упорного сопротивления турок под командованием немецкого генерала Лимана фон Сандерса. С 10 декабря 1915 г. по 9 января 1916 г. войска союзников были эвакуированы в Салоники для усиления Салоникского фронта.

Гамидие  — иррегулярные конные отряды курдов, организованные султаном Абдул Гамидом II (отсюда и название) для подавления освободительного движения армян и их терроризирования. Занимались погромами,  грабежом и убийствами.

“Гебен” и “Бреслау” — новейшие немецкие крейсера. Уходя от англо-французского флота, пришли из Средиземного моря 10 августа 1914 года и на другой день вошли в состав турецкого флота вместе с экипажами под названиями “Явуз Султан Селим” и “Мидилли”, что  позволило Турции вести боевые действия в  Чёрном море. Объединённые германо-турецкие силы возглавил командир германской Средиземноморской дивизии контр-адмирал В. Сушон.
Джемал-паша Ахмед (1872-1922) — турецкий политический и военный деятель, член триумвирата младотурок (вместе с Талаатом и Энвером). Один из главных организаторов и идеологов Геноцида армян. С 1914 г. военно-морской министр Османской империи, в войну командовал действовавшей в Сирии 4-ой турецкой армией. После поражения Османской империи бежал в Германию, затем в советскую Россию, в Тифлис. Военным трибуналом К-поля заочно приговорен к смертной казни на процессе младотурок 1919-1920 гг. в К-поле. Приговор приведен в исполнение в Тифлисе Петросом Тер-Погосяном, Арташесом Геворкяном и Степаном Цагикяном.

Дрошак (Знамя) — газета, официальный орган АРФД, основана в 1891 г. До 1914 г. издавалась  в Женеве, в 1925-1933 гг. в Париже, с 1986 г. – в Афинах, затем в Республике Армения с 1992 г. как журнал.           Дро (Драстамат Канаян (1883-1956) — один из видных деятелей национально-освободительного движения, государственный, военный и политический деятель Республики Армения 1918-1920 гг, член АРФД. После установления советской власти  эмигрировал. Жил в США. После независимости Армении его прах был торжественно перевез в Армению и захоронен возле Апарана, где он в 1918 г. командовал победоносным сражением против турок.

Заварян Симон (1886-1913) — общественно-политический деятель, один из основателей Дашнакцутюн. Окончил Петровско-Разумовскую сельскохозяйственную академию. В 1890 г. был направлен партией в Трапезунд для создания партийной организации. В 1908-1913 гг. жил в К-поле. Автор научных трудов, посвященных состоянию сельского хозяйства Кавказской Армении.

Зардарян Рубен (1874-1915) — писатель, публицист, переводчик. Убит во время Геноцида.

Изонцо – 23 мая 1915 г. Италия объявила войну Австро-Венгрии. Сконцентрировав вдоль реки Изонцо 25 дивизий,  23 июня она атаковала 14 австрийских дивизий генерала Хетцендорфа, рассчитывая на существенные территориальные приобретения,  в первую очередь, на Триест. Это было первое сражение на Изонцо. В 1915 г. последовали еще четыре, пять столь же безрезультатных сражений произошли в 1916 г., еще два — в 1917 г., пока в октябре 1917 г. не вмешалась Германия и не нанесла итальянцам сокрушительное поражение под Капоретто

Иттихад, Иттихад ве теракки (Единение и прогресс) — турецкая политическая партия, основана в 1889 г. Цели — восстановление конституции 1876 г. и созыв парламента. 23 июля 1908 г. пришла к власти  после военного переворота. Известна также под названием младотурок. ЦК партии (Талаат, Энвер, Бехаэддин Шакир и др.) в годы Первой мировой войны спланировал и осуществил Геноцид армян, а также ассирийцев и понтийских греков. В 1919-1920 гг., после поражения Турции  в  К-поле состоялся процесс над главарями младотурок, известный как Стамбульский трибунал, Процесс младотурок 1919-1920 гг. Главные военные преступники и организаторы были приговорены заочно к смертной казни. Приговоры в основном приведены в исполнение в ходе операции “Немезис”.

Св. Карапет, султан Муша — Иоанн Предтеча, считался небесным покровителем, султаном, Муша. В монастыре св. Карапета, по преданию, были захоронены его мощи.

Кукунян Саргис (1863-1913) — деятель армянского национально-освободительного движения, удин по национальности. 23 сентября 1890 г. боевой отряд С. Кукуняна предпринял попытку перебраться из Карсской области в Западную Армению, но прри переходе границы столкнулся с превосходящими силами турецких пограничников, принял бой и отступил к русской границе, где был задержан русскими властями. Подвиги С. Кукуняна воспеты в народных песнях.

Комиссия по оставленному имуществу была создана турецким правительством для сбора, учета и распродажи имущества депортированных армян.

Комитет спасения Родины — орган исполнительной власти, созданный в феврале 1921 г. в Армении для руководства антибольшевистским восстанием под руководством С. Врацяна.

 

Мехмед V Решад (1884-1918)  — последний султан Османской империи. Вступил на престол в 1909 г.  после младотурецкого переворота. Практически не вмешивался в управление страной, передав его в руки триумвирата младотурок.

Мурад из Сваза, см. Себастаци Мурад

Национальный совет – орган,  представлявший интересы армян  Османской империи при сношениях с правительством и регулируюший внутреннюю жизнь армян, создан на основе Национальной конституции 1860 г. (утверждена  правительством Османской империи в 1863 г.)

Нубар-паша Погос (Погос-паша Нубарян) (1851-1930) — общественно-политический деятель, сын премьер-министра Египта Нубар-паши. Основатель Армянского всеобщего благотворительного союза (1906 г.), руководитель Армянской национальной делегации, которой было поручено вновь возбудить перед европейскими державами вопрос об осуществлении  реформ в Турции, а после войны, на Парижской мирной конференции 1919-1920 гг. — осуществления идеи создания независимой Армении. Близ Еревана на его личные средства в 1920-х — начале 1930-х гг. был построен поселок Нубарашен для репатриированных армян.

ОЗАКОМ (Особый Закавказский комиссариат) — орган краевой власти в Закавказье, созданный в марте 1917 г. Временным правительством.

Пастрмаджян Гарегин (Армен Гаро) (1873-1923) — общественный и политический деятель, член АРФД. Родился в Карине (Арзрум). Учился в Женевском университете, имел степени доктора естествознания и химии. Депутат Османского парламента. В 1914 г. перешел на Кавказ, активный участник армянского добровольческого движения. Вместе с Гр. Мержановым и Шаганом Натали возглавил операцию “Немезис” по приведению в исполнение приговоров над организаторами Геноцида.

Ростом (Зорьян Степан) (1867-1919) — общественно-политический деятель, один из основателей и лидеров АРФД. В 1910-1914 гг. инспектор армянских школ в Карине (Арзруме).

Резня в Адане — массовая резня армян вилайетов Адана и Аллепо 1—4 (14—17) и 12—14 (25—27) апреля 1909 года, организованная турецкими властями после прихода к власти партии “Единение и прогресс” (Иттихад). Столкновения мусульман (турок) с армянами начались 13 апреля 1909 года и переросли в погромы армянской части города и соседних деревень. Власти вмешались только через два дня, когда уже были убиты более 2000 армян. После десятидневного перерыва начались новые погромы. Прибывшие  армейские подразделения вместе с погромщиками напали на армянскую часть города, которая была полностью сожжена. Погромы прошли по всей Киликии, доходя до Мараша и Кесаба. Были вырезаны даже обычно державшиеся в стороне от национального движения армянские католики и протестанты. Всего было убито, по разным данным, от 21 000 до 30 000 человек, включая 850 христиан-сирийцев, 422 халдея и 250 греков. В качестве наказания были повешены несколько мусульман и армян, однако настоящие виновники событий: губернатор области, армейский командир и местные чиновники не были наказаны, а пострадавшим армянам не была возвращена их собственность. Резня в Адане положила начало широкомасштабной политике Турции по уничтожению армян в годы Первой мировой войны и в последующих годах.

Резня 1895-1896 гг. — массовая резня армян Западной Армении и населенных армянами местностей Османской империи, организованная правительством султана Абдул-Гамида для подавления национально-освободительного движения армян и ликвидации Армянского вопроса. Резня началась в К-поле 18 сентября 1895 г.; войсками, полицией и сбродом были убиты около 2 000 человек. В сентябре-ноябре волна погромов прокатилась по Трапезунду, Дерджану, Баберду (Байбурт), Ерзнка (Эрзинджан), Кеги, Чарсанджаку, Эдессии (Урфа), Карину (Эрзрум), Малатии, Харберду (Харпут), Тигранакерту (Диарбекир) и др. местам. 14-16 августа 1896 г. последовали новые погромы в К-поле; были убиты около 10 000 армян. Всего за год были убиты около 300 000 армян, тысячи насильственно исламизированы или покинули Родину.

Реформы в армянских вилайетах, Армянские реформы 1912-1914 гг. — программа мероприятий в Западной Армении и населенных армянами местностях Османской Турции, разработанная русской дипломатией и армянскими общественными кругами на основе статьи 61 Берлинского  трактата 1878 г. Предлагалось создать Армянскую область из шести вилайетов (Эрзрум, Ван, Битлис, Диарбекир, Харпут, Себастия) во главе с генерал-губернатором христианином – подданным Османской империи или, предпочтительнее, европейцем. Западная Армения делилась на два сектора: Эрзрум, Трапезунд, Себастия и Ван, Битлис, Харпут, Диарбекир, управление которыми передавалось двум Генеральным инспекторам (Вестененк, Голландия и Гоф, Норвегия). Соглашение было ущербным и не предоставляло армянам тех прав, на которых настаивала Россия. Генеральные инспектора не успели приступить к своим обязанностям – воспользовавшись мировой войной, младотурки объявили соглашение недействительным и выслали инспекторов из страны.

Себастаци Мурад (Мурад Хримян, иначе — Акопян; (1874 -1918) — деятель армянского национально-освободительного движения, гайдук, национальный герой Армении. Был одним из руководителей Сасунского восстания 1904 года. Во время армяно-татарской резни 1905—1906 гг. был  руководителем обороны Зангезура и, собрав отряд из 50 всадников, спас от резни армян Капана. После младотурецкой революции 1908 года действовал в районе Вана и в Сивасе, принял участие в организации сети школ, благотворительных и женских обществ, ввел в армянских школах совместное обучение, физкультуру и театральное искусство.

С началом депортации армян в 1915 году со своим отрядом ушел в горы, затем, захватив судно, перебрался с товарищами из Самсуна в Батум. В 1916 году возглавлял армянскую администрацию в занятом русскими Ерзнка (Эрзинджане); вместе с другим известным лидером гайдуков, Сепухом, основал фонд для оказания помощи армянским беженцам и сиротам. После развала Кавказского фронта в 1918 г. руководил обороной Ерзнка и организовал эвакуацию местного армянского населения. 4 августа 1918 г. погиб при обороне Баку от турецких войск.

Срвандзтян Амазасп, Амазасп (1873-1921) — Член АРФД. Родом из Вана. Во время армяно-татарских конфликтов на Кавказе в 1905-1906 гг. действовавший под его командованием отряд армянских бойцов защитил армян Карабаха и Гандзака (Гянджа), отражая нападения погромщиков. В июне 1914 г. Амазасп в качестве делегата от Константинополя принял участие в VIII Общем собрании (съезде)  Дашнакцутюн в Карине, на котором решительно высказался против любого сотрудничества с младотурками. С началом  войны отправился на Кавказ, где принял деятельное участие в организации армянского добровольческого движения. Осенью 1914 г. был назначен командиром V-ой армянской добровольческой дружины и отправился на фронт. В условиях внезапного отступления русских войск отряд  Амазаспа сыграл решающую роль в спасении армянского населения Басена и Алашкерта, обеспечении его переселения в Восточную Армению. Отряд Амазаспа принял участие во многих боях на Кавказском фронте, его действия высоко оценивались русским командованием. В мае 1915 г. бойцы Амазаспа одними из первых вступили в освобожденный Ван, затем вели упорные бои на Битлисском и Хизанском направлениях. В 1918 г. Амазасп находился в Баку, был назначен командиром армянской бригады (3 тыс. бойцов), которая в течение почти пяти месяцев успешно отражала попытки наступления турецких войск на Баку, где в это время была установлена советская власть. После падения Бакинской коммуны перешел в Иран. После поражения Турции возвратился в Армению, был назначен командующим Норбаязетской группой войск, принял участие в защите Республики Армении на разных фронтах. После установления советской власти в Армении был арестован и в феврале 1921 г. зверски убит вместе с 50 другими заключенными, в основном офицерами, в Ереванской тюрьме.

Тер-Минасян Рубен, Рубен (1882-1951) — видный деятель национально-освободительного движения, член АРФД, делегат ее нескольких Общих собраний. Активный участник гайдуцкого движения. В 1915 г. возглавил самооборону Сасуна. Был членом Парламента Республики Армении, ее министром внутренних дел.

Хажак (Чахалян Гарегин) (1867-1915) — политический деятель, член АРФД, окончил факультет общественных наук Женевского университета. С 1913 г. жил в К-поле. Считал справедливое решение национального вопроса для армян важнее  классовой борьбы.  Арестован 24 апреля 1915 г. Убит на этапе по пути в ссылку.

Ханасорский поход 25 июля 1897 г. — операция армянских гайдуков по уничтожению курдского племени “мазрик”, отличавшегося особой жестокостью по отношению к армянам вообще, и гайдукам, в частности. Во время операции была уничтожена значительная часть вооруженных мужчин племени; женщин и детей не трогали.

Хримян Айрик, Мкртич Хримян (1820-1907) – Католикос Всех Армян с 1893 г., теолог,  публицист, общественно-политический деятель. Большой патриот, поборник освобождения Армении от турецкого ига, за свою деятельность заслуживший в народе прозвище “Айрик” (Отец). Ему принадлежит знаменитая оценка Берлинского конгресса: “На дверях конгресса было написано: право – за сильным, политика не имеет значения, а право находится на острие меча.  На конгрессе все были с железными поварешками, а мы, армяне, с бумажной. Армяне, полюбите железо, наше спасение в железе (оружии)”

Шахрикян Арутюн (Атом, Нитра) (1860-1915) деятель национально-освободительного движения, правовед, член АРФД. Окончил к-польский университет. работал адвокатом. В 1897 г., во время погромов был арестован, приговорен к 13 годам тюрьмы, бежал в Батум, оттуда в Тифлис, где работал по специальности. В 1897 г. по поручению Бюро АРФД отправился в Салмаст (Персия), где координировал организацию Ханасорского похода (см.).  В 1905-1906 гг. во время армяно-татарской резни организовал сбор денежных средств на вооружение армянских гайдуков, наладил закупку и переправу оружия. В 1908 г. после переворота младотурок перебрался в К-поль, был избран членом Национального совета. Был арестован 24 апреля, сослан в Айаш, по дороге  возле Анкары замучен до смерти.

“Энос-Мидия” — 12 марта 1915 года Лондон официальной нотой гарантировал передачу России Константинополя с прилегающими территориями, которые включали в себя западное побережье Босфора и Мраморного моря, Галлипольский полуостров, Южную Фракию по линии Энос — Мидия и, кроме того, восточное побережье Босфора и Мраморного моря до Исмитского залива, все острова Мраморного моря, а также острова Имброс и Тенедос в Эгейском.