ВААН МИНАХОРЯН

1915 год.

Дни катастрофы

 

Перевод с армянского и примечания Раздана Мадояна

Перевод турецких фраз Алексана Эмирзиоглу

ДВА  СЛОВА

Предисловие к тегеранскому изданию 2006 г.

 

С душевным трепетом приступаем мы к переизданию книги Ваана Минахоряна “1915 год” — одного из самых потрясающих документальных свидетельств массовой депортации нашего армянского народа. Автор прошел по крестному пути   Армянского Геноцида и рассказывает читателю о том, что видел и пережил сам.

Эта книга, несущая в себе печать свидетельства первого геноцида двадцатого столетия, приобщает армянского читателя к  одному из самых мрачных периодов нашей истории. Книга Ваана Минахоряна, будучи мартирологом нашего армянского народа, является в то же время завещанием новому поколению, написанным кровью, заповедующим ему жить по канонам своих мучеников и осуществить их несбывшиеся мечты.

В наши дни, когда турецкое государство всеми возможными  средствами и способами пробует отрицать Геноцид армян и освободиться от клейма народа-убийцы, переиздание подобных книг и их распространение не только актуально, но и крайне необходимо.

Минахорян,  пройдя по “ущелью смерти”, сам стал свидетелем чудовищной резни нашего народа; его свидетельство очевидца – материал для будущего историка Армянского Геноцида. Описанные автором трагические эпизоды мученичества и крестной муки свидетельствуют как о силе христианской веры нашего армянского народа, так и о его сопротивлении – результата веры в свое будущее.

Сегодня как никогда армянин – школьник, юноша или девушка, молодой человек или почтенный старец — должен, обязан читать, знакомиться, изучать  историю своего народа, особенно его новейшую историю, ибо знание этой истории вооружает его самым могучим оружием в борьбе за жизнь своего народа.

История армянского народа, история его голгофы – одна из самых мрачных страниц истории человечества и без ее основательного изучения мы, армяне, не сможем  защитить ни  самих себя, ни исповедуемые нашим народом духовные ценности.

Мы убеждены, что и эта, и все подобные ей книги, написанные рукой очевидца (к сожалению, их не так и много), станут источником силы в  нашей борьбе за восстановление попранной справедливости, оставаясь, вместе с тем, живым мартирологом нашего народа.

Описанные в книге эпизоды массового мученичества, резни и погромов красноречиво говорят об изуверской попытке турок положить конец самому существованию армянского народа, что свидетельствует о степени и размахе преступления, совершенного этим, на корневом, генетическом уровне народом-убийцей – турками.

Пусть эта книга станет воскуренным ладаном и молитвой, венком, возложенным на оставшиеся без погребения кости  сыновей и дочерей нашего народа, разбросанные в бездонных ущельях и по полям Армении, в пустынях Междуречья и Сирии.

 

Архиепископ Сепух Саргсян

Предводитель Тегеранской епархии Армянской Апостольской Церкви

 

 

Ваан Минахорян

 

Эта книга –  мы  глубоко в том убеждены —  займет исключительное место в нашей литературе. Она рассказывает об одном из наиболее мрачных и трагических периодов жизни нашего народа, о Катастрофе 1915 года – рассказывает так, как никто и никогда еще не рассказывал: с ужасающими подробностями и достоверностью, глубочайшей психологической точностью, необыкновенной силой и истинным художественным  мастерством.

Ее автор – Ваан Минахорян, гандзакец по рождению, с детских лет познавший горечь жизни. Среднее образование он получил в русской школе. Уже в зрелом возрасте окончил Пражский университет. Еще  юношей был одним из активных членов Ученического союза партии Дашнакцутюн** (Обозначенные здесь и далее двумя звездочками имена и названия см. в примечаниях), затем – деятелем Дашнакцутюн среди  армянских рабочих Баку. После революции 1905 г. – член партии социалистов-революционеров (эсэров). Дальше – жизнь, полная приключений, следующих друг за другом с кинематографической быстротой. Тюрьма и ссылка в Сибирь. Бегство из ссылки. Политическая эмиграция — у Дро**  в Старом Баязете. Деятель партии эсэров среди русских моряков в Константинополе.  Учитель в Самсуне. Делегат VIII Общего собрания (сьезда) Дашнакцутюн в Карине (Арзруме). Полное тревожных предчувствий  возвращение в Самсун вместе с Акнуни**. Депортация и резня армян. Он – одна из жертв. Чудесное избавление от смерти. Неописуемые страдания в персидском консульстве Самсуна. Авантюрное бегство в Крым, увенчавшееся успехом, оттуда – на Кавказ, и снова бурная жизнь политического деятеля. Один из руководителей армянской организации эсэров Закавказья. После распада Озакома** – депутат армянского парламента, член правительства Армении, наконец, член Комитета спасения Родины**. И снова изгнание, на этот раз —  Тебриз, затем –  Прага, где он учится в университете, и наконец – Белград, где он  — один из активных членов партии эсэров. В мрачные годы Второй мировой войны новые тревоги, непреходящая тоска по родине и смерть – в изгнании.

Вот путь, по которому прошла бурная жизнь Ваана Минахоряна. Настоящий роман, герой которого — сам Минахорян. Чтобы написать этот роман, требуется могучее перо истинного художника – автора и главного героя этого уникального произведения.

Ваан Минахорян —  образец человека, личности, образец интеллигента. Хорошо сложенный, обаятельный. Честный, доброжелательный, справедливый, общительный, оптимист по отношению к жизни и людям; пытливый ум и всесторонняя эрудиция.

Знания и интеллигентность  пришли к нему не из университетских аудиторий, а из  школы жизни. Ненасытный книгочей и заинтересованный слушатель, он самообразованием развил свой ум до совершенства.

Но одного развитого ума и знаний  недостаточно, чтобы быть интеллигентом. Настоящий интеллигент наряду с интеллектом и глубокими знаниями должен быть наделен  высокой и неколебимой принципиальностью, сложившимся устойчивым характером и определившимся мировоззрением, должен иметь идеалы и готовность сражаться и отдать за них жизнь.

 

Ваан Минахорян был сполна наделен всеми этими качествами; доказательством тому – вся его жизнь. Правда и то, что под влиянием  жизненных обстоятельств у него случались и колебания: из Дашнакцутюн он перешел в ряды эсэров, затем фактически вернулся в Дашнакцутюн и даже был делегатом Общего собрания, затем опять – эсэр. В последние дни жизни, как говорят, его симпатии склонялись на сторону Советов; несомненно, как и многие другие, он видел в победах Красной армии  еще и возможность решения Армянского вопроса. Однако все эти колебания  не носили личного характера и никогда не были следствием отхода от главных жизненных принципов. В поисках справедливости он не избежал душевных тревог,  каждый раз приходя к тому или иному решению после тяжелой внутренней борьбы.

Минахорян был свободомыслящим человеком, ищущим правды и справедливости, честным по отношению к себе и к другим. Поэтому он стал партийцем, но никогда не был догматиком. Его любили и уважали не только свои, но и чужие, что очень большая редкость в нашей догматической среде.

К сожалению, жизнь круто обошлась и с Минахоряном. По своему умственному и духовному складу он был призван служить национальной культуре. Однако проклятые условия нашей жизни бросили его на ристалище политической и партийной борьбы. Труженик мысли и пера, он мог быть в числе первых на нашей литературной ниве, и эта книга – тому свидетельство, но партийная деятельность отняла почти все его силы, оставив подлинному призванию лишь какие-то крохи. В последние  годы жизни он глубоко переживал эту драму и мучился ею.

Ваан Минахорян, однако, не был исключением. Ту же драму переживали и переживают и другие. Таким был,  например, и Никол Агбалян**, тоже унесший с собой в могилу эту трагедию, неотделимую от нашей общей армянской национальной трагедии. Мы же, в свою очередь, удовлетворимся тем немногим,  что оставили нам в наследство агбаляны и минахоряны. Поэтому  книга Минахоряна будет долго жить в ряду классики нашей литературы, обессмертив имя автора и обогатив армянское письменное наследие.

И это также не подлежит сомнению.

 

С. Врацян**

 

 

Глава первая

ИЗ КОНСТАНТИНОПОЛЯ В САМСУН

 

После распада константинопольской организации русских моряков в  городе из старых товарищей эсэров оставался только еврей Давид, бежавший из Сибири, куда был сослан на вечное поселение. Ему, как и мне, стало трудно жить в Константинополе и он решил  вернуться через Батум на Кавказ. Если бы его возвращение прошло успешно, я намеревался отправиться следом.

Давид жил в турецком квартале К-поля. Я должен был повидаться с ним, чтобы договориться о некоторых вещах. Было утро, один из тех ясных дней ранней осени, когда природа стоит на пороге  изменений, разлитых в воздухе. Давид был дома, просматривал бумаги, уничтожал ненужные,  собирал разбросанное тут и там белье – вечером он уезжал. Договорились, что он свяжется со мной сразу по прибытии в Батум; я передал ему необходимые для связи адреса.  Потом мы вместе вышли на улицу, направляясь в Пера*– посидеть и последний раз вместе пообедать. По дороге, на площади Фатиха, наше внимание привлекла собравшаяся толпа. Когда дошли до площади Султан-Баязид, было уже не протолкнуться: возмущенные, разъяренные бесчисленные толпы турок  направлялись к Айя-Софии. Здесь, под Джемберлидашем, какой-то оратор угрожающе размахивал руками. Ничего нельзя было расслышать, однако стало понятно, что началась балканская война**. Мы сочли, что это обстоятельство станет удобным поводом для успешного возвращения Давида.

С площади Айя-Софии толпа направилась к мосту и через площадь Кара-Кея двинулась к Пера. Множество людей смотрели из окон многоэтажных зданий Оттоманского банка, Пера-паласа, Пти Шани, английского консульства  на толпу, которая тем временем приняла вид организованной демонстрации. На площади Таксим она остановилась. Повсюду шныряли мальчишки, толкались, бегали туда-сюда по тротуарам, стараясь пролезть вперед.  В толчее я вдруг потерял Давида. Искать его в этой суматохе было бессмысленно; я остался стоять на месте, в надежде, что он сам найдет меня. Прямо напротив меня, над морем красных фесок вдруг показался  громадный турок. Он стоял на каком-то возвышении с угрожающим, злым лицом. Говорил что-то, размахивая обнаженной саблей, но мне ничего не было слышно. Я видел только, что его сабля со все нарастающим остервенением рубила воздух. Это была прелюдия к войне – поклонение традиционному ятагану. Стоящий рядом со мной мужчина в кепи почесал затылок и, глядя на меня,  улыбнулся. Я принял суровое выражение лица. Мужчина посерьезнел и сразу исчез…

— Яшасын!* Слава! – крикнул кто-то, стоящий рядом с оратором.

— Я-ша-сын! – откликнулось море фесок.

Столичная толпа, сжатая со всех сторон, непонимающая, удивленная, все еще тесно стояла на площади. Отставшие толкались, протискивались вперед, не замечая направленных на них угрожающих, возбужденных взглядов. Всяк старался заглянуть  поверх голов. Вдруг тут и там появлялись люди, демонстративно-уверенные движения которых выдавали в них государственных служащих. Внезапно установилась мертвая тишина. Голос оратора теперь эхом доходил и до меня, но понять что-либо все равно  было нельзя. Я чувствовал на своем лице чье-то тяжелое, пахнущее табаком, дыхание;  постарался отстраниться, и в это мгновение многотысячная толпа снова завопила в голос:

— Яшасын!..

Кто-то рядом со мной в тюрбане, с красным от натуги лицом, набухшими  на шее венами, тоже закричал во всю мочь:

— Я-ша-сы-ын!…

Стоящие рядом  безразлично оглянулись на кричавшего.  Толпа вдруг подалась назад; снизу послышался марш военного оркестра. Всеобщее внимание обратилось к оратору – в нижний конец площади.  Крайне возбужденные люди устремили туда свои горящие взгляды, готовые перегрызть горло всякому, кто осмелится помешать  насладиться зрелищем.  Толпа раздвинулась, затопив тротуары.

По улице проходил военный отряд – вооруженный, блестящий, в новенькой форме.

———————————————————————————————————————

*Пера — один из центральных кварталов К-поля

* Слова и предложения, набранные курсивом, в оригинале написаны на турецком и русском языках.

 

— Яшасын! ..

Колонны солдат бесконечным строем затапливали площадь и текли наверх. Их штыки блестели под солнцем. Впереди ехал конный командир. Конь, взбудораженный шумом толпы, мотал гривой и шел боком.

— Яшасын!..

Вдали все еще раздавались угасающие звуки песни “Хюрриет”* .

 

*       *       *

 

Прошло две недели; от Давида не было никаких известий, вероятно, его арестовали. Положение в К-поле усложнялось с каждым днем: вчерашние подневольные  люди, полные ненависти друг к другу, направлялись в старый город, и это заставляло беспокоиться даже тех, кто еще вчера «чисто теоретически» радовался подобному развитию событий. В Куманово, в Монастыре, Люле-Бургасе, Гирк-килисе, Чорлу малочисленные союзники, которых турки до этого и людьми-то не считали, громили наследников Грозного султана Селима и продвигались вперед, не встречая сопротивления. Турки укрепляли Чаталджу, опасность нависала над К-полем.

В подобных условиях нечего было и думать о том, чтобы найти в К-поле хоть какую-нибудь работу или должность, а имеющихся у меня денег могло хватить самое большее на месяц-два.

Был вечер. Я шел по Амал-баши к редакции “Азатамарта”**, когда вдруг встретил  Ростома**. Он шел медленно, глядя под ноги,  слегка покачиваясь — это было верным признаком того, что он всецело поглощен своими мыслями. Ростом справедливо  боялся, что под предлогом войны во внутренних провинциях* могут начаться беспорядки, от которых, как всегда, пострадают армяне.

Увидев меня, Ростом остановился. Посмотрел и, стараясь что-то вспомнить, поднес указательный палец к носу и приподнял его кончик… Нет, не вспомнил. И  спросил:

— Чем ты теперь занимаешься?

— Ничем…

— Поехали в Эрзрум…

— Что мне там делать?..

— Что нужно, то и будешь делать…

 

*     *      *

И в один из душных дней я отправился в Эрзрум. На пристани нас провожал один только Хажак**. Думаю, это он, не найдя для меня места учителя в К-поле, попросил Ростома взять меня с собой. Поездка была вынужденной и неприятной.  Снова этот неприветливый Эрзрум, через который я проезжал всего два месяца назад. Возвращение по дороге, по которой ты проезжал, всегда наводит на грустные мысли; в таких случаях кажется, что тебя по ней ведут не обстоятельства, а какой-то рок.

Мы уже проехали большую часть пути. Судно шло, прижимаясь к  скалистым берегам Синопа. Ростом сидел в каюте. На палубе никого не было, только два матроса лихорадочно закрывали досками люки и накрывали их брезентом. Море было настолько спокойным, что я наблюдал за их лихорадочными, торопливыми действиями с

————————————————————-

* Хюрриет (Свобода) – гимн Турции, музыка Гр. Галфаяна

*Внутренние провинции —  вилайеты Западной Армении, где, в основном, жили армяне.

удивлением, не понимая причины. Золотые лучи солнца, словно ниспадающая небесная корона, блестели на поверхности воды, складываясь в длинную дорожку. Вода кипела под носом судна; снежно-белая пена поднималась волной и со вздохом отступала, разбиваясь.  Меня внезапно удивил царивший вокруг покой: в воздухе чувствовалась какая-то напряженная угрожающая  тревога.  Матросы у борта смотрели на юг, где на горизонте появилась черная туча, быстро ползущая вверх по небосклону. Я понял, что будет буря. Море мягко плескалось, словно убаюкивая…  Вдруг сразу потемнело, поднялся сильный ветер. В борта судна ударили разъяренные пенные волны, и в мгновение ока все смешалось. Я едва успел подумать о  бездонной глубине моря и  надвинувшейся опасности, как нас настигли горы взбесившейся воды. Судно дрожало, билось, как в лихорадке, болталось, как корыто. Я спустился вниз…

Ночью буря совсем осатанела; море превратилось в ад. Ветер выл и свистел, швыряя судно словно лодчонку. Большая часть пассажиров страдала морской болезнью. Ростому было очень плохо – он и без того с трудом переносил морские путешествия. Он лежал на спине, не вставая. Буря между тем все крепчала. Капитан и вся команда сбились с ног, пытаясь спасти судно.

К рассвету буря начала  стихать. С первыми лучами солнца я вышел на палубу. Передо мной раскрылось великолепное зрелище, подобного которому я никогда не видел.

Гигантские изумрудно-бирюзовые волны, чьи пенистые  гребни походили на снежно-белые вершины, с ужасающей яростью бросались на судно и хлестко вламывались на палубу, заливая ее. Судно содрогалось, скрипело и словно замирало на месте, не в силах преодолеть ужасные валы. Огромный корабль, отданный во власть стихии, казался детской игрушкой. Несколько секунд он медленно выпрямлялся, вода шумно стекала с палубы. В следующее мгновение корабль столь же медленно начинал взбираться на новые вершины волн; его бросало с борта на борт; он, как пьяный, бросался в открывшуюся бездну, затем, словно протрезвев, распарывал носом подножия волн и, ныряя, как утка, поднимал над водой голову…

Взошло солнце. Буря начала успокаиваться; тяжелые, неповоротливые валы  тыкались туда-сюда, словно искали место для отдыха. Казалось, что-то продолжало бить их снизу, не давая передышки.

Измученные качкой пассажиры понемногу выползали на палубу и с вожделением смотрели на далекий берег. Мы подходили к Самсуну.  Судно уже вошло в спокойную, гладкую, как озеро, бухту. Тянущийся с севера в море язык мыса обвивал ее зеленым поясом. Издали город был похож на груду камней;  ближе стали различаться отдельные дома. Всего города пока не было видно, и только чуть позже он открылся во всем своем великолепии. Среди буйной зелени друг за другом появлялись бесчисленные коробочки домов с черепичными крышами. За ними, под стоявшими подковой холмами, блестело белое здание, похожее на казарму. Налево вдали виднелись бесконечные зеленые сады…

Издав последний громкий гудок, словно облегченно вздохнувший путник перед привалом, наше  судно со скрежетом отдало якорь. Матросы так же торопливо стали собираться и открывать люки. Один из них, размахнувшись, бросил за борт веревочные сходни. С берега к нам,  обгоняя друг друга словно утки,  плыла стайка лодок. Еще немного, и они уже сгрудились возле бортов. Жестами и криками лодочники  предлагали свои услуги. Мы, как и многие, сошли с судна на берег, чтобы провести  пару часов на твердой земле.

 

*    *    *

 

Насколько Самсун был привлекателен с моря, издали, настолько же неприглядным он оказался вблизи. Мы вошли в армянский квартал; улица была почти безлюдной. Дошли до школы.  В небольшом дворе толпились дети, стоял невообразимый гам, яблоку негде было упасть. Дети удивленно посмотрели на нас и отступили; шум прекратился. Наверное, была большая перемена. В  просторном, похожем на зал коридоре, куда с двух сторон выходили классы, беседовали учителя. Видно было, что все знакомы с Ростомом. Со мной поздоровались торопливо и мимолетно, так что я тут же забыл их имена. Они сильно различались возрастом, лицами, внешностью, словно представляли разные типы армянина, из разных областей.

После принятой в таких случаях пары-другой ничего не значащих фраз на нас обрушился  настоящий ливень нетерпеливых вопросов:

— Неужели иттихадисты* отрицают селаникские (салоникские) договоренности *, — спросил очкастый учитель, перескакивая  с вопроса на вопрос.

— Нет, — кратко ответил Ростом.

— Тогда как же следует понимать их действия?…

— Как хотите…

Учитель, помаргивая больными глазами, посмотрел на директора.

— Как же тогда с ответственностью за резню в Адане**, неужели они не считают это бесчестьем для себя, — спросил невысокий учитель со строгим выражением лица.

— Честь, бесчестье для них ничего не значат, мой дорогой, — устало ответил Ростом, — есть опасность повторения этих ужасов, об этом надо думать…

— А что говорят о порядке разрешения земельных споров? – озабоченно спросил директор.

— Ничего. Правительство потеряло голову, и решение земельных споров теперь еще больше осложнится…

— Каковы сейчас отношения  между дашнаками и иттихадистами*? – спросил учитель с бледным лицом и усталыми глазами.

— Мы не изменили своего отношения к новой Турции и работаем как над укреплением Конституции, так и над удовлетворением наших земельных и административных требований.

— Что вы думаете о войне? — спросил старик с застывшей на лице вежливой улыбкой.

— Война ставит нас перед необходимостью, с одной стороны, проявлять крайнюю осторожность, чтобы избежать массовых погромов в вилайетах,  с другой — еще больше сосредоточиться на решении наших политических требований.

— Как долго будет продолжаться война?

— Трудно сказать. Это зависит от воли великих держав…

— Как, по-вашему, поведет себя в этой войне Англия? – снова обратился с вопросом очкастый учитель, помаргивая.

— Как поведет себя Англия, не знает даже английский король, где уж мне знать, — с улыбкой ответил Ростом.

— А Россия? Ведь все зависит от двух этих противоборствующих стран…

— Позиция России понятна – ведь это она развязала войну…

— Но, простите, как могла Россия развязать войну, если ее начал К-поль? – возразил невысокий учитель.

— Почему же? — удивился Ростом.

— Как почему? Ведь говоря “Энос-Мидия”** мы понимаем “К-поль”.

———————————————————————————————————————

*Иттихадисты — младотурки, члены партии “Иттихад ве теракки”**

* Селаникские договоренности – соглашения о совместных действиях иттихадистов и АРФД  по свержению режима Абдул-Гамида и установления в Турции конституционной парламентской республики, достигнутые в Салониках (Македония), откуда были их главари, перед переворотом младотурок 1908 года.

 

 

— Начнем с того, что Россия не думала, что действия балканских союзников  будут столь успешны, иначе ей было бы нетрудно удержать их  на линии Энос-Мидия, — ответил Ростом и вместе с инспектором вошел в учительскую.

Учитель с бледным лицом стал показывать мне школу. Дети в классах вставали и, держа в руках учебник или тетрадь, не отрываясь, смотрели на нас. После многих лет перерыва их образы будили во мне старые милые сердцу воспоминания, встающие друг за другом  перед глазами.

Перемена закончилась, я вместе со своими спутниками зашел в учительскую. Директор уже был там, поднялся нам навстречу; выяснилось, что школе очень нужен еще один педагог; мне предложили остаться в Самсуне и занять вакансию.  Я был готов с большим удовольствием принять предложение и обернулся к Ростому. Он сразу угадал мое желание и с едва уловимой улыбкой сказал:

— Значит, хочешь остаться? Разве я для этого привез тебя с собой?..

 

Глава вторая

В САМСУНЕ

 

Гарегин Терзян с женой Беатрис

 

Гарегин Терзян. Коренной каринец (арзрумец). Дашнакцакан. Партийный деятель. Был гайдуком, контрабандой переправлял оружие. Участвовал в боях в  Дели-баба и в Басене. Работал с Адамяном, вместе с ним был арестован при попытке провезти оружие. Сидел сначала в Карине (Арзруме), затем целых десять лет в синопской тюрьме. После принятия Османской конституции переехал в Карин, стал дашнакским деятелем, в частности,  в районе Джaника. Был арестован, сидел в самсунской тюрьме, затем вместе с единомышленниками  — 6 человек — был отправлен в Себастию, где все семеро были повешены. Стоя на эшафоте, бросил  в лицо туркам обвинения в их преступлениях.

 

Беатрис Терзян (в девичестве Жамкочян), родом из Самсуна. Учительница местной школы. Член АРФД. Была партийным деятелем, занималась переправой оружия.  Секретарь Общества армянских женщин Самсуна, активная общественница. Умерла в конце Первой мировой войны.

 

 1. патриарх Завен, 2. неизв., 3. неизв., 4. епископ Палакян, 5. протоархимандрит Гарегин Хачатурян (из Трапезунда),6. архимандрит преподобный Мкртич Мехмуни (глава армянских католиков Самсуна), 7. неизв., 8. иерей о. Гарегин Шиникчян, 9. иерей о. Ваан, 10. Хаджи Оган Асланян, 11. Ипекян Нуриджан, 12. неизв.,   13. Атешян, 14. Ншан Казарян, 15. неизв.,   16. неизв.,    17. Геворг Экизян, 18. Ованес Экимян, 19. доктор Г. Хиндлян, 20. Ованес Кевшенян, 21. Арутюн Погосян, 22. Енок Гамперян, 23. Гр. Токатлян, 24. Маранян, 25. Арик Тоникян, 26. Карапет Айвазян, 27. Арташес Вардапетян, 28. жезлоносец самсунского епископа, 29. Царукян, 30. Иусисян, 31. неизв.,  32. неизв.,   33. Чинивзян, 34. неизв.,  35. неизв.,  36. неизв.,  37 . неизв.,  38. Ерванд Токатлян, 39. Чтчтян, 40. Ара Мамиконян (директор школы), 41. Мурад Херьян, 42. Тигран Паланджян, 43.  неизв.,  44. Петрос Паланджян.

 

С помощью учителя армянского языка Аракела Каптаняна, любезно предложившего свои услуги, я перевез с судна свои пожитки. Ростом продолжил свой путь…

Каптанян проводил меня в клуб АРФ Дашнакцутюн, где я мог пожить несколько дней, пока не подыщу комнату. Клуб располагался в центре квартала. Возле него нас встретил громогласный молодой человек — его откинутая назад голова и горящие глаза, казалось, бросали вызов собеседнику. Звали его Грантом.  Каптанян объяснил ему суть дела. Грант, как заправский офицер, сделал движение головой и, прокричав: “Добро пожаловать”, начал заносить мои вещи.

— Парень немного того.., — шепнул мне на ухо Каптанян.

Грант был  и директором, и работником клуба. Служил не за плату – за идею. Правда, ему оставались деньги за кофе.

Вечером стала собираться молодежь. Разодетые как женихи, все они горели желанием поскорее получить ответы на свои вопросы. Их интересовало все: Кавказ, Россия, Балканская война, Армянский вопрос, Европа, арменофилы, Турция, великие державы — словом, все абсолютно.

 

Общение с этими молодыми людьми настолько увлекло меня, что я позабыл о своей усталости и даже не заметил, как в комнату вошел еще один человек, посмотрел на меня как на старого знакомого и улыбнулся. Я стал припоминать, что вроде бы видел его лицо в одном из старых номеров “Дрошака”**…  В самом деле, это был Гарегин Терзян, один из членов ЦК АРФД Самсуна, соратник Айка Тиракяна  и Грайра, до революции* десять лет просидевший в каринской тюрьме. Его все еще молодое лицо украшали улыбчивые глаза и бородка с проседью. Гарегин был само воплощение доброжелательства и чистоты. Познакомились, точнее, отдались во власть воспоминаний. Он пришел вместе с носильщиком, который принес панцирную кровать, подушку, одеяло и даже постельное белье и ночную пижаму.

Вечером Гарегин пригласил к себе  поужинать. Жена, тикин*  Беатрис, служила инспектором женской школы. Его мать — очень бодрая и активная женщина, хотя ей было уже за семьдесят — знала всех каринских революционеров и могла подолгу рассказывать о каждом. Терзян с тикин Беатрис сообщили мне много интересного и полезного о самом городе, армянском квартале, школах, учителях, так что вернулся я в клуб очень поздно.

На следующий день, в воскресенье, было назначено учительское собрание  для окончательного распределения часов и составления расписания. Я уже был знаком со всеми. Директор Ара Мамиконян получил высшее образование в Париже и считался одним из лучших учителей города. Ерванд Ханетанян, нервный очкарик,  преподавал французский, много лет проработал в национальном училище в Трапезунде. Невысокий Ваан Апешян, преподаватель естествознания, окончил Берлинский университет. Карагиссарец Гарегин Алтунян был математиком, окончил гимназию “Санасарян” в Арзруме. Аракел Каптанян был из Унии, в 1895 г. во время резни потерял там отца. Даниел Тер-Даниелян из Сгерта учил турецкому, старик “месье” Ншан Чатырджян – закону божьему. Все,  кроме Алтуняна и месье Ншана, были дашнакцаканами.

Класс, где должно было пройти собрание, был полон учителей-женщин. По виду самая юная из них сидела на первом стуле в левом ряду. Когда мы с инспектором вошли, она покраснела до ушей и встала с места; наверное,   сама была только со школьной скамьи. Инспектор представил меня ей первой и добавил:

— Мадмуазель Искуи Симонян, учительница родной природы и истории в младших классах.

Затем состоялось знакомство с остальными: мадмуазель Сатеник, Эрмине, Берсабе и Индза. Они, хотя были молоды,  оставляли впечатление опытных педагогов. В этой новой и незнакомой для меня среде я чувствовал себя не совсем уютно, словно пришел сдавать экзамен; все время думал, о чем меня могут спросить и каких ответов от меня ждут. Я не знал, какие предметы буду вести; следовало основательно освежить знания. Но все разрешилось неожиданно и с пользой для меня. Выяснилось, что инспектор передает мне свои часы по общей истории и политэкономии в двух старших классах, остальная нагрузка — за счет прослушивания и проверки  преподавателей. Я понял, что в Самсуне не нуждались в учителе, и Ростом попросту “пристроил” меня… Я выразил свою благодарность и пожелание, чтобы часы прослушиваний были заменены на уроки физкультуры с тем, чтобы считать их обязательными. В этот момент я и предположить не мог, что именно они  станут моим основным делом в школе. Мое предложение было принято с энтузиазмом, каждый в свою очередь высказался в пользу необходимости физического воспитания. Однако, когда м-ль Индза предложила ввести уроки физвоспитания и в женской школе, никто не отозвался, и директор предложил вернуться к этому вопросу в другой раз.

*Имеется в виду младотурецкая революция 1908 г.

* Тикин – армянское  обращение к замужней женщине.

 

После полудня я познакомился с членами Квартального совета и представился председателю.

Вечером опять пришел Терзян. Он уже присмотрел для меня комнату и договорился с хозяйкой Алемшах-ханум. Для меня оказалось приятной неожиданностью узнать, что эта “царица общества”*  еще и мать м-ль Искуи Симонян. Я был готов сразу же,  даже не видя комнаты, перебраться к ним, но это сочли бы неприличным.

Дом стоял на краю квартала, возле поля, но очень близко к Терзянам и школе. В нем было всего две комнаты. Еще одна, просторная, с утоптанным земляным полом, находилась в цокольном этаже и служила одновременно кладовой и кухней. Две жилые комнаты на втором выходили в небольшой коридорчик с окном в поле.

Алемшах-ханум была едва старше 40-45 лет, но в волосах уже белела седина. Волевое лицо и светло-голубые глаза светились оптимизмом.  Дочь — противоположность матери: смуглянка с меланхолическим взглядом, пышными каштановыми волосами, сдержанная и пугливая.

Алемшах-ханум  сердечно приветствовала нас. По лицу дочери можно было подумать, что мы вломились в их дом силой. Отведенная мне комната была средних размеров, с окнами на море и скромной обстановкой. Вероятно,  комната дочери. Теперь мать и дочь должны были обходиться второй такой же. Я сказал, что перееду на следующий день.

Ночью я погрузился в уже забытые воспоминания, словно судьба требовала от меня поставить крест на прошлом и начать совсем новую жизнь.

 

*    *     *

В Самсуне жило около 800-900 армянских семей, около 5000 человек. Греков было около 10 000, турок – 15 000.  Все три народа жили в своих отдельных кварталах.  Особенно были обособлены армяне; армянский квартал располагался на севере города, здесь жили все армяне, за очень редким исключением. Только на южной окраине квартала стоял небольшой ряд армянских и турецких домов вперемежку. Греческий квартал располагался на юго-западе. Турецкий словно клином разрезал город, отделяя армян от греков.

Отношения армян с турками в городе были очень хорошими. Добрые соседи ничем и никогда не омрачали жизни друг друга, бессильной оказалась даже армяноненавистническая политика султана Абдула Гамида. Армяне Самсуна играли заметную роль в организации торговли — как на внутреннем рынке, так и в установлении связей с рынком внешним. Здесь они не только не соперничали с турецкими торговцами, но и составляли необходимую прослойку, своим посредничеством стимулировавшую экономическую жизнь страны. В плане политическом армяне Самсуна хоть и жили общенациональными интересами, но, в массе своей, чувствуя себя оторванными от Армении, ограничивались  школой, культурой и церковью, не выставляя других требований.

Добрым было и отношение к ним властей, считавших армян примерным народом. Ведь ни один спор или разногласия внутри общины не доходили до властей, а решались внутри. Армяне пунктуально выполняли все свои гражданские обязательства перед государством, никогда от них не уклоняясь.

Так же обстояло дело  на всей территории Джаника. Очень хорошими были отношения армян с греками.

По  социальному составу армян Самсуна можно было разделить на три группы: состоятельные, среднего достатка и неимущие. Состоятельных было семей 10-15, неимущих — больше,  основная часть  жила благополучной, обеспеченной жизнью.

         * «Царица общества» — буквальный перевод  с турецкого имени Алемшах-ханум

 

Общественно-политические пристрастия молодежи были на стороне АРФД, местная организация которой, в соответствии с устоявшимися порядками Самсуна, больше походила на общественно-культурный союз.

В квартале работали две школы и один детский сад, располагавшийся на первом этаже мужской школы. Всего в обеих школах было  700-800 учеников;  в школу ходили все дети квартала в обязательном порядке. Своим благополучием обе школы были обязаны квартальному совету, членами которого были  Яглиян, Джинивизян и Царукян. Это были скромные, преуспевающие торговцы, все свободное время посвящавшие школе. От остальных армян квартала они отличались, по сути, только своим официальным положением; школы были предметом забот всего армянского населения.

Духовным предводителем Самсуна был архимандрит отец Завен из Кюрина, человек со старыми духовными традициями, скромный священник, знающий свое дело. Квартал во главе со своим предводителем был похож на одну большую патриархальную семью. Во дворе епархии возвышалась великолепная церковь, которая по своим размерам и архитектуре могла стать украшением большого города. Построили ее недавно стараниями всех армян Самсуна — от мала до велика. Рассказывали, что многие годы местные армяне всем миром собирали деньги на строительство и сами работали на стройке. Клир, в отличие от великолепия епархии и церкви, был немногочисленным: два священника и два жезлоносца. Отдельно следует сказать об иерее отце Гарегине Шиникчяне и жезлоносце Хаджи —  близких друзьях и одновременно беспощадных противниках. Первый был великолепным знатоком армянского языка, второй не знал его вовсе и говорил только на турецком. Первый – почти вольнодумец, второй —  ярый патриот. При необходимости о. Гарегин мог преступить через все божьи заповеди, Хаджи во всем следовал  Евангелию, которое знал на турецком назубок. В клир входили также эфенди Ншан Чатырджян и эконом школы братец Габриел. Ншан-эфенди уже сорок первый год исполнял обязанности чтеца, Габриел  был ключарем.

Квартальными делами занимался политический совет вместе с предводителем. В их ведении были отношения с властью, общеквартальные, общешкольные и общецерковные вопросы. Председателем был Томарзалян-эфенди.

 

*    *     *

Совершенно незаметно для меня наступил 1913 год, ставший для армян Самсуна годом невиданного подъема. Как долго мог продолжаться этот подъем, трудно сказать. Самсунские армяне с невиданной жадностью интересовались всем, что могло хоть как-то утолить их культурную и духовную жажду. Словно предчувствуя, как мало времени им оставалось на мирную жизнь, они горели, словно свеча, зажженная с обоих концов. Вечера и спектакли, выступления и концерты, игры и беседы следовали друг за другом, казалось, бесконечной чередой. Душой этого кипения были учителя и молодежь. Центральное училище преобразовывалось в колледж. Заметно увеличивалось число предметов и количество часов. Особое воодушевление царило среди старшеклассников мужской и женской школ. Политический совет искал средства для расширения здания школы.  Квартальный совет пытался изыскать средства на растущие школьные бюджеты. По воскресеньям церковь и церковный двор заполнялись народом; всем хотелось послушать проповеди архимандрита о. Завена, которые обычно начинались с истории создания армянских письмен или с рассказов о Полководце Вардане* и заканчивались пожеланиями здоровья и благополучия султану Мехмеду Пятому**. По вечерам молодежь собиралась в клубе, где шли репетиции концертов и представлений.

——————

* Полководец Вардан Мамиконян – главнокомандующий армянской армией в Аварайрской битве**.

 

К этому времени я уже достаточно обжился на новом месте и не чувствовал себя чужаком. Дома м-ль Искуи сперва стеснялась и избегала меня, и это было для меня загадкой. Но 2-3 месяца спустя ее отношение вдруг изменилось; в простоте и естественности ее общения появилось что-то, особенно привлекавшее меня: ее поведение, образ мыслей, духовный мир. Алемшах-ханум с первого же дня относилась ко мне с материнской заботой. Она уже и спать не ложилась, не дождавшись меня. В котором бы часу я ни пришел, она  всегда ждала меня; ее интересовали  новости и происшествия.

Я понемногу освоился на новом месте; у меня появились определенные достижения, особенно по части занятий физкультурой, на которые я тратил львиную долю времени и усилий. У меня уже была небольшая библиотека учебников и пособий по физическому воспитанию, здоровому образу жизни, большую часть которых мне прислали с Кавказа. Имеющихся у меня знаний было достаточно для самостоятельного отбора упражнений, их разработки, обучения и систематизации. Учительский совет всячески поощрял мою деятельность. Физкультура стала любимым занятием учащихся. Я уже задумывался над созданием единой формы, оркестра, приобретением снарядов, но для растущего бюджета школы  это пока оставалось роскошью.

Тем не менее,  к концу весны мне удалось достать форму и купить два барабана. В один из воскресных дней я вывел учеников на Тораманские поля. Воодушевление в квартале било через край – проснувшееся национальное самосознание ждало только повода. Интерес к школе и образованию среди молодежи был высок как никогда. Их усилиями, и, в особенности, стараниями музыканта Онника Палакчяна, в связи со спортивным праздником был организован концерт, прошедший с большим успехом. Вырученные деньги решили употребить на покупку музыкальных инструментов.

Полная энтузиазма молодежь предложила завершить учебный год  большим спортивным праздником в поле за городом, и я с радостью взялся за его организацию.

Проведение праздника назначили на середину июля. Но дни перед праздником стояли пасмурные, шел дождь, поэтому во избежание неприятностей с погодой мероприятие перенесли на следующую неделю. И угадали. Погода в воскресенье была великолепной, на небе ни облачка. Зато произошел непредвиденный случай, запомнившийся навсегда.

Поле было полно народу; пришли все. Сообщили, что явился и сам мутессариф*; я вывел учащихся из школы. Но едва мои ученики вышли на поле через арку, построенную  напротив дома  Мсрянов,  и под аплодисменты собравшихся сделали круг, небо в одно мгновение неожиданно помрачнело. Поднялся ураганный ветер, который все разметал, перевернул павильоны, разодрал большие зонты; клубы поднявшейся густой пыли обволокли все вокруг, началась невообразимая паника. Пока мне удалось снова собрать и организовать моих ребят, начался настоящий потоп. Люди разбежались. Мутессариф с именитыми жителями квартала и предводителем укрылись у Мсрянов. Поле уже  опустело, когда я, наконец, собрал промокших до нитки детей  и вместе с ними направился в школу…

Вечером пошел к Айку Хримяну. Там уже собрались учителя Ерванд Ханетанян, Апешян, из местной молодежи – Барунак Кероглян, непременный и активный участник всех общественных и партийных мероприятий, Акоб Галстян и его неразлучные друзья Ншан и Галуст, служащий российского консульства Ваан Чамчян, Грант Палакчян, Мигран – словом, все, кто принимал прямое или косвенное участие в организации праздника.

Айк был одним из лучших ребят квартала. Занимаясь самостоятельно, он достиг заметных результатов в физической подготовке. Будучи переводчиком мутессарифа, он обладал определенным положением и старался использовать его на благо квартала. Я

———————————————————————————————————-

*Мутессариф – губернатор, правитель области

 

часто бывал у него и, как и Ханетаняны, был очарован его  игрой на уде и великолепным голосом. Особенно хорошо он пел турецкие песни “Мемо” и “Ешил гурбаглар”, которую, словно нарочно,  я услышал, едва войдя. Песня оборвалась, все засмеялись. Меня тронуло это, пусть не совсем уместное, выражение сочувствия. Вообще, жизнерадостность и воодушевление молодежи в эти дни били через край. Непогода уничтожила все то, что так старательно готовили ребята, но вели они себя, словно ничего серьезного и не произошло.  Собравшись  за столом в зале, эти наследники великого Пароняна* ели-пили, с искристым юмором описывали случаи, якобы происходившие в поле во время урагана. Говорили, будто кассир квартального совета Царукян-эфенди сошел с ума при виде такого разорения и до сих пор бродит с лампой по полю в поисках потерявшихся игрушек;  будто бы Тогруч-ханум  ударила палкой повара Саргиса, когда тот, спасаясь от ливня, перескочил через нее, упавшую…

Айк спел “Мемо” и трижды демонстративно кашлянул – в знак того, что хочет говорить. Все посерьезнели. Сначала он сообщил о том, о чем  все, кроме меня, уже знали. Мутессариф, уезжая, выразил желание, чтобы праздник был обязательно организован повторно, обещал опять приехать и привезти с собой гостей.  Значит, надо было снова убрать поле и приготовить его к будущему воскресенью.

Присутствующие выразили сомнение, что Царукян-эфенди даст на это денег.

— Не страшно, мы возьмем все расходы на себя; никто не сомневается, что все затраты окупятся десятикратно.

Это заявление Айка было встречено бурными аплодисментами; об этом никто и не подумал.

И снова песни, музыка, шутки до позднего вечера…

Слова Айка оправдались. Праздник удался на славу и принес около ста золотых чистой прибыли. Накануне Царукян-эфенди, видя, с каким успехом распространяются билеты, и как растет количество пожертвований, предложил молодежи солидную денежную помощь от квартального совета. От помощи отказались, тогда он купил мне в подарок отличные часы…

 

Глава третья

ДНИ НАДЕЖД И ВОЛНЕНИЙ

 

Еще в начале года пошли слухи о реформах в армянских вилайетах. Летом эти слухи получили подтверждение. Теперь уже каждый армянин знал, что над  реализацией реформ работают Католикос Всех армян, Армянская Патриархия Константинополя, Национальный совет**, Погос Нубар-паша** и все видные национальные деятели. Повсюду в квартале только об этом и говорили. Во дворе церкви, в клубе, на рынке, в торговых лавках людей занимало только это. Были немногочисленные османисты, но были и сторонники армянского самоуправления, точнее, недовольные ограничением решения Армянского вопроса одними реформами. Однако с каждым днем эти крайние точки зрения сближались, сливались со всеобщим настроением; национальные устремления и думы охватывали все большее число людей, становились общественно значимым явлением.

Начался сентябрь, а вместе с ним и занятия в школе. Еще в конце прошлого учебного года, когда обсуждалось расширение учебной программы, стало ясно, что нужен еще один педагог. По моему предложению был приглашен Ваан Агаджанян, которого я встретил  в Трапезунде, и с которым, как это иногда бывает, за два-три дня успел подружиться. Агаджанян был российским армянином с Кавказа, женился в Кирасоне, там жили его жена и ребенок. В Турции он, как и я, находился на положении беженца, с персидским паспортом.

Спустя недолгое время мы получили заказанные в Германии медные духовые инструменты; это событие вызвало большой интерес в квартале и в школе. Начались усердные репетиции;  состав учителей пополнился музыкантом Онником Палакчяном. Я заметно расширил программу физвоспитания. В один из дней, когда мы тренировались на площадке напротив дома Мсрянов, я вдруг увидел Саргиса Барсегяна, который подошел ко мне вместе с двумя женщинами. Едва я успел сообразить, кто это, как его голова в феске с кисточкой откинулась назад, и раздался громоподобный хохот. Я не видел его уже много лет. Саргис был моим родственником. В Гандзаке* его знали как Одабашунца Левона. Сколько слез пролила моя мать, когда узнала, что он “сбежал в Армению”, что тогда было равносильно гибели!.. С тех пор я его не видел, и вот он здесь. Моей, как и его, радости не было предела.

— Слушай, ты что здесь делаешь? А ну, пошли, показывай свое “войско”…

Я велел одному из моих воспитанников, Турекцяну, построить ребят и отвести отряд в школу. Турекцян с важным видом дал команду. Загремели барабаны – их теперь было целых четыре. Саргис заметно смутился. Что заставило моих ребят пройти мимо него строевым шагом, отдавая честь, не знаю, но и я был впечатлен увиденным. Саргис мгновение смотрел на них, потом вдруг взял под козырек, отвечая им тем же.

Ребята прошли.

— Слушай, откуда у тебя эти барабаны? — обратился он ко мне.

Есть слова, которые будят целый мир воспоминаний; вот и Саргис назвал барабаны так, как мы называли их дома, в нашем Гандзаке.

Наконец дошла очередь и до дам. Саргис познакомил меня со своей супругой Перчуи и ее сестрой Гегецик.* Она и в самом деле была красавица, особенно прекрасны были глаза.

Саргис направлялся в Кирасон, куда был назначен инспектором училища. К сожалению, времени было мало, и я не успел сполна насладиться его присутствием. Саргис непрерывно и  с увлечением говорил о том, как с моей помощью организует в

————————————————————————————————————

* Гандзак – совр. Гянджа.

*Гегецик – по-армянски “красавица”.

 

Кирасоне уроки  физкультуры и настаивал, чтобы я сейчас же поехал с ним хотя бы дней на десять.

Для него не было различий между школами, преподавателями, должностями. Все армянские школы для него были одинаковы, все армянские учителя служили одной армянской школе.

К сожалению, наше свидание было очень кратким – всего около часа. Мы расстались, я пообещал  заехать к ним при первой же возможности…

Эти осенние дни были ясными и прозрачными словно весенние. Одновременно с занятиями физкультурой я организовал из учеников старших классов скаутские группы, с которыми мы проводили все свободное время. Казалось, после долгих поисков я нашел, наконец, тот якорь, тот образ жизни в родном кругу, который необходим человеку. После нескольких репетиций мы предприняли первый большой поход в Чахаллу. Он прошел успешно, и мы вместе с учениками решили навестить армянское село  Чаршамбу, находящееся на расстоянии около 50 километров к юго-западу от Самсуна. Провидение словно само заставляло нас учиться преодолевать пешком большие расстояния… На этот раз дорога оказалась сколь дальней,  столь и тяжелой: вторую половину  пути  километров 6 — 7 мы шли по глубокому песку. Мы вышли в дорогу еще затемно и только к вечеру смогли добраться до Кызыл-Ирмака, легендарной реки Алис. Много столетий назад  дельфийский оракул предрек крах всемогущего Ксеркса на берегах этой овеянной тайнами, спокойной как озеро, реки. “Великий Ксеркс, если ты переправишься через Алис, падет могущественная империя”… Ксеркс переправился. И вместо покорения вражеской империи потерял свою… Какие новые двусмысленные загадки таила эта немая река?…

Армяне Чаршамбы, около двухсот семей, жили теми же тревогами и ожиданиями, что и самсунцы. Наше посещение вылилось в большой праздник.

В середине октября армянский квартал Самсуна был в ажитации – нужно было достойно встретить Патриарха Константинопольского Завена, который по дороге из Трапезунда в К-поль должен был на пару часов  остановиться в Самсуне. Казалось, спустя столетия вновь едет сам Тигран Великий* — возглавить свой народ на борьбу, повести его к победе, к обретению потерянной славы. Именитые, богатые и бедные, молодежь и старики — весь квартал был воодушевлен. Они украшали цветами арки балконов епархии, двор церкви и подьезды к нему, дорогу, по которой должен был пройти патриарх. Особенно волновались и суетились женщины,  загодя выторговывая у Габриела удобные места в церкви. Больше всех, однако, волновались ученики младших классов, в представлении которых патриарх был могучим и непобедимым, как сам Давид Анахт*.  Как я понимал их! Я вспоминал свое детство, тот дождливый и пасмурный день, когда по Гандзаку разлетелась весть о том, что приезжает Хримян Айрик**. Люди высыпали на улицы, толпа стояла перед зданием епархии, где он должен был остановиться. Я тогда был  совсем ребенком. Куда я ни тыкался, пробуя найти место, откуда смогу увидеть Айрика, взрослые гнали меня. Наконец мне удалось найти удобное место за стоявшими перед входом в епархию, под самой стеной. При появлении Айрика я рассчитывал пробраться вперед между ног взрослых и увидеть католикоса. Но началась давка, меня затерли, я едва смог увернуться и увидел лишь большую и красивую крытую карету, на запятках которой стояли двое крепких мужчин в красной одежде с тяжелыми медными булавами в руках …

—————

* Тигран II Великий – царь Армении (II в. до Р.Хр.), создатель могущественной империи.

*Давид Анахт (Непобедимый) — армянский философ IV века, признанный в Греции непобедимым в диспутах, отсюда и прозвище. Греки при жизни поставили ему памятник в Афинах.

 

Учеников в школе отпустили на час раньше. Я возвращался домой. Перед домом моего соседа Кристостура сбились в стайку малыши. Вдруг от них отделилась пятилетняя кудрявая дочь Кристостура и, подбежав ко мне, закричала:

— Мусью, а патараках приехал?

— Кто-кто?

— Па-та-ра-ках, — закричала она так, как кричат глухому.

Я понял, что речь о патриархе*.

— Нет еще, хорошая моя, пока еще нет…

 

*    *    *

 

Наступил конец октября. Деревья еще стояли зеленые, хотя листья уже пожухли, готовясь оторваться от веток. С юга непрерывно надвигались и уносились дальше дождевые тучи. Иногда накрапывал теплый дождь, который быстро прекращался. Истрескавшаяся за лето от жары земля покорно ложилась под капли дождя и, раскрыв уста, утоляла жажду. Словно весной, зелень Торамана вновь просыпалась к жизни, умывалась, причесывалась и толстым бархатным ковром  расстилалась по полю. На рассвете с моря, словно голубой дым, наползала туча и, прижимаясь к холмам Торамана, уходила в горы. Ночами еще мерцали крупные летние звезды, бросая отблески на дремлющую землю.

На причале стоял полицейский Эмин. Это был улыбчивый трапезундский парень с открытой душой, который иногда появлялся в армянском квартале вместе со своим  товарищем, полицейским Турсуном. Мы были с ним добрые приятели; он удивился, узнав о моей поездке. Я понял, что обязан сообщить ему, куда и зачем еду… Пожелав доброго пути, он попросил привезти ему из Кирасона подарок.

Было воскресенье, облачное, но спокойное утро. Перед нами расстилалось бесконечное и бескрайнее море с дремлющими отяжелевшими волнами. Вдали, под сетчатой тучей, один за другим уменьшались, исчезая, холмы Торамана, прорисовывающиеся под первыми лучами. Ниже, белое и чистое, как первый снег, еще виднелось здание похожей на казарму больницы. Корабль плыл вперед под равномерный стук могучих машин. Я стоял на верхней палубе, пытаясь представить себе, чем сейчас занимаются мать и дочь – мои квартирные хозяйки. Что скрывать, я давно уже настолько привык к ним, что казалось, уезжаю из родного дома  в далекое и безвозвратное путешествие. В моей душе вдруг родилось какое-то новое и странное чувство, непонятная тревога, необъяснимая печаль. Я не мог не заметить, что со временем Искуи начала относиться ко мне не как к обычному постояльцу, постороннему человеку. И хотя мать околичными вопросами пыталась выведать сроки моего возвращения, я ясно видел, с каким нетерпением ожидала моего ответа сама Искуи. При этом, конечно же, она могла молчать или, как рыба, открывать и закрывать рот, не произнося ни слова и широко распахнув глаза…

Наступил вечер. Мы подплывали к Кирасону, чей манящий берег  зеленой лентой тянулся по  горизонту, скользя по подернутой дымкой поверхности моря. Веселые волны, изгибая спины, бежали по спокойному морю, легко и беззаботно сопровождая корабль. Вот и Кирасон, потонувший среди тополей, привалился спиной к лесу.

Саргис встречал меня на каменной набережной. Увидев его, я забыл обо всем. Он завоевывал человека уже одним своим гомерическим хохотом, резкими движениями и нетерпеливыми расспросами.

— Жаль, как жаль, что ты без своих барабанов…

Можно было подумать, что я приехал на свадьбу без приличествующих случаю вещей. Выйдя с набережной, я выразил желание сначала устроиться в гостинице, а уж затем ехать  к нему домой.

* В армянском игра слов — патараках (вилка)

 

— Ты что, с ума сошел? Какая гостиница? Перчуи ждет тебя не дождется…

Мы дошли до двухэтажного дома недалеко от набережной. Высокая узкая дверь была заперта. Саргис, продолжая разговор, потянул за шнур. Где-то внутри раздался прерывистый и неровный звон колокольчика, похожий на звук коровьего ботала.

— Иттихадисты сейчас страшатся, что Армянский вопрос даст  великим державам повод для вмешательства.

Вдруг он удивленно замолчал  и опять подергал за шнур.

— Теперь они надеются решить вопрос своими куцыми реформами….

На втором этаже открылось окно, и послышался голос Перчуи:

— Кто там? …

— Да мы это, мы, разве не видно? – закричал Саргис, отступая от двери и, повернувшись ко мне, добавил:

— Хотят таким образом добавить к куче бумажек еще одну и тем ограничиться…

Перчуи и Гегецик приняли меня с искренней радостью. В квартире были две отдельные комнаты с большими окнами, связанные просторным коридором. Одна  из комнат, судя по всему, была еще и кухней и спальней Гегецик. Чистота и порядок -идеальные, обстановка – очень скромная. Саргис явно гордился этой убогой меблировкой, которую, судя по всему, им собрали местные. Я понял, что мое решение остановиться в гостинице было правильным.

— Обед готов?

— Хочешь сказать “ужин”? — улыбнулась Перчуи. — Так ужинать еще рано, сейчас я вам чаю приготовлю.

— Ну, рассказывай, как ты… Есть вести из дому …?

Только мы сели пить чай, как пришел Ваан Бадлеян, кирасонец, член местного квартального совета. Я объяснил, как собираюсь работать – сначала позанимаюсь с учителями, затем проведу один-два показательных урока с учениками. Дальше с ними будут заниматься подготовленные мной учителя, а я приеду на более долгий срок уже на пасхальные каникулы. К этому времени они должны сшить для всех форму. Представление в кирасонской школе состоится сразу после нашего. Программу обсудим в мой следующий приезд, когда в Самсуне все будет завершено.

Было уже поздно, когда я поднялся, попросив Саргиса проводить меня в гостиницу.

— Слушай, что ты за человек? Заладил — “Гостиница да гостиница”! Разве наш дом хуже…?

— Конечно, не хуже, Саргис, только где мы Ваана положим? — сказала, улыбаясь, Перчуи.

-Да что же, в этом огромном доме места не найдется…?

— Место-то найдется, вот только…

Бадлеян пригласил меня к себе, у него  было комфортнее…

 

*       *       *

Приближались рожденственские каникулы. Среди школьников уже царило праздничное настроение. Ученики младших классов дарили своим учителям бессчетное количество открыток с новогодними пожеланиями. Когда родилась в самсунской школе эта добрая традиция, не знаю, но до сих пор среди моих бумаг и групповых фотографий я бережно храню одну такую открытку, врученную мне Трдатом, которого я уже не помню, с пожеланиями доброго Нового года.

Настроение младших школьников заразило весь квартал.  Перед праздником Нового года были забыты все волнения и тревоги. О, эта рождественская ночь, эта неповторимая ночь, что должна была наступить и безвозвратно уйти в вечное небытие!..

Отцы семейств подводили финансовые итоги, словно от этого зависело, сколько они смогут потратить на праздники. Все необходимое закупалось и завозилось в дом загодя. По вечерам малыши с  нетерпением ждали у ворот – у каждого были свои виды, свои расчеты, свои надежды на праздничные сладости и игрушки. Кто-то грезил о давно желанной и обещанной родными игрушке, которую теперь уж точно должен был получить, кто-то мечтал о самых невообразимых заморских яствах, волновался, пробовал выяснить, а не забыли взрослые, помнят ли, не обманут…

— Мусью, а сколько бутылок вина может выпить русский царь на Рождество?

— Сто.

— Всего сто…?

— Может и больше…

Был сочельник. Женщины лихорадочно разбирали, перебирали, перетряхивали, стирали, мыли, чистили все, что подворачивалось под руку. В нашем маленьком доме царила  та же суматоха – некуда было деться. Куда я ни пытался приткнуться со своими пособиями, тут же рядом появлялась Искуи и начинала чистить и протирать все и вся. Мать полила лестницу водой и теперь драила ее с мылом, не переставая давать указания дочери. Повсюду одно и то же – ни спрятаться, ни сходить в гости. Решил пойти в клуб.

— Нет, поверьте, я все закончила, — говорила, еле сдерживая смех, Искуи с раскрасневшимся лицом.

— Пусть идет, доченька, пусть идет, зачем ты его удерживаешь…

— Ладно, только  возвращайтесь не раньше, чем через час, хорошо?…

— Дочка, какое  там через час! Пусть возвращается попозже, чем позже, тем лучше…

— Сегодня клуб  закрыт, месье Ваан, — говорит Грант, гордо откидывая назад голову.

— Это почему же?…

— Вы же видите – моем…

— Что, и вы моете?…

— А как же….

Старухи, которые уже не могут принять деятельного участия в наведении порядка, в ранних зимних сумерках направляются, как тени, вниз, к церкви. Здесь тишина, абсолютный покой. Хаджи убрал двор до блеска и расчесал свои густые усы и желтую бороду. Второй служитель епархии, Асатур из Сваза, оделся в темно-голубой стихарь; горящие золотом пуговицы делают его похожим на персидского князя. Медлительному ключарю и эконому братцу Габриелу помогает член квартального совета Царукян-эфенди. По его заказу отлили толстые, с большой палец, великолепные свечи, которые всякий желающий может купить и зажечь под образами. Доход с них пойдет школе и на образование детей. В церкви людей  пока немного. В тишине под образами гулко отдается кашель, который пытается сдержать простуженный эконом. У высокого аналоя, склонив голову набок, неподвижно застыл отец Гарегин. “А где мусью Ншан?”- думаю я. А вот и он – выходит из ризницы. Звонят колокола. И пока звон одного колокола не растаял и не исчез в воздухе, брат Габриел не дергает за било следующего.

Как мучительно рождается в этом году Христос…

Утро Рождества. Я говорю слова, которым еще в детстве научила меня мать: “Поздравляем со Святым Рождеством и Крещением”. В ответ Алемшах-ханум желает добра и предлагает попробовать пахлаву из 15 слоев теста.

— Целых 15 слоев…?!

— Разве это много, сынок, я могу и сорокаслойную испечь….

Ничего себе!.. Я не в состоянии даже удивляться…

Искуи, внимательно поправляя кажущиеся недостатки прически, спрашивает, кого я собираюсь навестить.

— Тогруч-ханум и месье Ншана..

— И больше никого?

— Больше никого.

Вдруг она резким движением головы отбрасывает назад косу и взволнованно заявляет:

— Боже, как же обрадуется Тогруч-ханум…!

Тогруч-ханум живет одна недалеко от нас вниз по улице. Никто не знает, сколько ей лет. Может — 80, может – 90 или 100, а может, и больше. Так или иначе,  Тогруч-ханум — все еще  бодрая и крепкая — каждый день ходит в церковь, опираясь на толстую клюку. Тогруч-ханум знают все. И Тогруч-ханум всех знает. В квартале она слывет непререкаемым авторитетом во всем, что касается справедливости, традиций и обычаев. Все принимают это как должное. Она бесспорный  “предводитель” всех женщин и “старшая бабушка” всех детей.

— Живи долго, будь ты благословен, сынок! Не выведи ты Берсабе на люди, кто бы заметил ее достоинства и добродетели, чтобы жениться на  ней….

От Тогруч-ханум я отправляюсь к месье Ншану Чатырджяну. Будучи секретарем квартального совета, он был бессменным свидетелем на крестинах трех поколений самсунцев. С первого же дня открытия школы он учит детей грамоте. Сам  уверяет, что ему 73 года. Но его бывшие воспитанники, сами давно уже ставшие отцами семейств, говорят, что ему не меньше 80. Месье Ншан продолжает учительствовать уже по традиции – без него школу трудно представить. Младшие школьники привязаны к нему, как внуки к деду,  его всегда слушаются, и в этом послушании нет и толики страха. В квартале месье Ншан отличается от Тогруч-ханум своей образованностью. И известен он больше: его знают все старожилы турки и греки…

Увидев меня из окна, он торопливо выходит навстречу. Едва мы успеваем обменяться приличествующими случаю поздравлениями и пожеланиями, как между нами втискивается его внук и  с певучей торжественностью заявляет:

-Мусью… Христос…. воскрес!

— Дурачок, какое “воскрес”!..  Сейчас не Пасха, чтоб “воскрес”… — мягко укоряет его мусью Ншан…

 

Глава четвертая

СПОРТИВНЫЕ ПРАЗДНИКИ В САМСУНЕ И КИРАСОНЕ

 

Oнник Палакчян

 

ОРКЕСТР САМСУНСКОЙ ШКОЛЫ

(В белой одежде директор Ара Мамиконян, рядом руководитель и дирижер оркестра Онник Палакчян)

 

Учащиеся самсунской школы на тораманском поле во время спортивных занятий

 

1914 год, этот год заката человечества, начался  с  обещания самых радужных перспектив. Поступающие из-за границы вести  более чем обнадеживали. К-польские газеты свидетельствовали, что начались дни общенационального напряжения всех сил. Патриархия, Национальный совет*, Посольский совет*, армянские депутаты парламента, известные и неизвестные деятели, партии, фракции – в эти судьбоносные дни всех обуяла  лихорадка деятельности.

Все эти новости находили самый живой отклик у молодежи Самсуна, учителей, вообще всех жителей армянской части города, придавая им новые силы. В школе происходили огромные изменения. С особым вниманием мы относились к учащимся старших классов: армянскому  народу для новой жизни нужны были новые люди, наделенные здоровыми общественными инстинктами. На деньги с добровольных взносов, со спектаклей и представлений был оборудован класс-лаборатория математики и естественных наук. В библиотеку поступило много новой литературы. Наряду с уже действующим мужским оркестром для спортивных занятий был создан струнный оркестр со смешанным составом из мальчиков и девочек. Изменения произошли даже в  патриархальной, приверженной традициям церкви: литургия сопровождалась четырехголосым хором, которому аккомпанировал  новый большой орган.

В один из последних весенних дней я вывел детей в поле в сопровождении оркестра, который уже разучил несколько простых маршей. Воодушевление было чрезвычайным. Привлеченные звуками оркестра, в квартал поднялись и турки.

Вечером в клубе Терзян отвел меня в сторону и сказал, что случайно услышал разговор двух турок на базаре: один  говорил,  мол, пока этот русский шпион в городе,  многое может случиться…

Этот, казалось бы, незначительный случай сильно подействовал на меня…

На следующий день ко мне пришел радостный Айк Хримян и сообщил,  что мутессариф намерен повсеместно ввести занятия физкультурой, поощряя к этому  турецкие школы, и в связи с этим хочет повидаться со мной.

*Национальный совет  представлял интересы армян в Османской империи при сношениях с правительством и регулировал внутрннюю жизнь армян, создан на основе Национальной конституции 1860 г. (утверждена  правительством Османской империи в 1863 г.)

* Посольский совет ведал отношениями с другими странами.

 

Неджми-бей был высокий представительный человек лет за сорок. Уже во второй раз после спортивного праздника я удостаивался его внимания. После обмена любезностями он сказал:

— Айк-эфенди, вероятно, уже сообщил вам о моем намерении…

— Да…

— Наши, к сожалению, очень тяжелы на подъем, — сказал он с видимым неудовольствием и каким-то нежеланием, — между тем необходимо, чтобы наши мальчики не отставали от ваших детей. Наследство старого режима все еще связывает нас; излишне говорить, что состояние наших школ хуже некуда…

Это неожиданная откровенность смутила меня. Но дружеский тон Неджми-бея внушал доверие.

— Без сомнения, это одна из главных наших внутренних проблем, и скоро будет решение правительства. Но я хотел бы заранее создать здесь соответствующий настрой. Что вы об этом думаете?

— Постараюсь быть полезным всем, чем смогу. Я готов. Но поскольку речь идет о всеобщей школьной реформе, должен сказать, что в нашей школе есть куда более опытные педагоги, чем я.

Он удивился, сочтя мои слова проявлением скромности:

— Неужели?..

— Да, это так…

Он на миг задумался.

— Как вы полагаете, может быть, имеет смысл организовать совет из армянских, греческих и турецких учителей для решения общих вопросов?.

— Это будет полезно во всех смыслах…

— Что вы думаете о введении занятий физкультурой и в наших школах? – спросил он, глядя на меня из-под бровей.

— Если вы распорядитесь, я могу организовать такие занятия во всех турецких школах хоть сейчас.

Видимо, мой ответ стал для него неожиданностью, во всяком случае,   понравился, и он сказал, дружески угощая меня сигаретой:

— Как же вы сможете  работать с двойной нагрузкой?

— Если недолго, смогу. За два месяца я могу подготовить турецких учителей, а потом они управятся сами, без моей помощи.

— Что ж, я был очень рад нашей встрече и остался ею доволен, — сказал он, вставая и провожая меня к выходу из здания.

Первое, о чем я подумал, оказавшись на улице – не допустил ли я какого-нибудь промаха во время беседы… И что это было – своеобразный допрос или искренне желание сотрудничать?..

Первым  человеком, которого я встретил по дороге от рынка к армянской части города,  оказался Царукян-эфенди. Он уже знал, что мутессариф вызывал меня, чтобы поговорить об организации оркестров и занятий физкультурой в турецких школах. Выслушал сосредоточенно, воткнув в меня, словно стрелу, свой взгляд исподлобья, потом самодовольно воскликнул:

— Ты еще услышишь, как разойдется слава об усилиях квартального совета!

— Я думаю, мои ответы мутессарифу были правильными, — сказал я, вдруг почувствовав облегчение.

— Великолепно, ты только в одном месте допустил промах. Нужно было воспользоваться благоприятным случаем и попросить выдать школе деньги, положенные по закону. Мог бы сказать, что после всех наших усилий, после того, как школа добилась таких успехов, настала очередь государства проявить должную заботу…

Все, кому я рассказал о встрече – и  в школе, и в квартале – были воодушевлены. На этом фоне и мои сомнения стали казаться чем-то сиюминутным, преходящим, недостойным серьезного внимания…

Вечером меня вызвал к себе духовный предводитель. Он сидел на ковре, выставив одно колено, и перебирал четки. Моргнул грустными глазами, улыбнулся и легким движением головы пригласил сесть рядом. Святой отец уже знал о моем визите к мутессарифу, но попросил рассказать все в подробностях. Никак не отреагировал. Мне было неуютно, я не понимал, зачем он меня вызвал…

— Хочу дать вам совет: ребят в спортивной форме и под оркестр к рынку не выводите.

Я удивился, тем более, что вовсе не собирался этого делать.

— Почему же..?

— Так, сын мой, не стоит играть за пределами квартала, нехорошо это…

Я вернулся домой, опять обуреваемый сомнениями…

Мысли мои в этот день были настолько сумбурными, что я не смог удовлетворить любопытство Алемшах-ханум и рассказать ей, почему меня вызывал духовный предводитель, и тотчас лег спать.

Прошла неделя, все было забыто, когда мутессариф снова вызвал меня. На сей  раз душу скребло какое-то неприятное предчувствие, тем более, что за мной пришел этот двуличный полицейский, Турсун. Но достаточно было снова увидеть дружелюбное лицо мутессарифа, как все мои сомнения рассеялись. Все то же внимательное и сердечное отношение. Выяснилось, что на следующий день под его председательством состоится открытие физкультурного  праздника с конными состязаниями, и он просит, чтобы  играл наш оркестр.

Я выразил ему благодарность за оказанную честь и в то же время вспомнил совет нашего предводителя.

Мутессариф был в отличном настроении. Он протянул мне программу праздника: скачки, бег, различные игры, какой-то грек собирался поднимать зубами тяжести. Наше участие не только придало бы особую торжественность празднику, но и побудило бы турецкое общество к улучшению своих школ. Я с большим трудом  вникал в его слова. Во мне вдруг возникло желание отказаться от участия под каким-нибудь благовидным предлогом. Но было уже поздно. Как только мутессариф закончил, я снова выразил благодарность за внимание к нам и вышел.

Из управы я направился прямо к духовному предводителю. Он просматривал только что полученные к-польские газеты. Увидев меня, отложил их в сторону. Внимательно выслушал мой рассказ и, немного подумав, сказал:

— Это хорошо…

— Вы думаете, что я поступил правильно, приняв предложение..?

— Конечно, а что еще вы могли сделать?…

— Мог отказаться под каким-нибудь предлогом.

— Нет, это было бы неверно. Только не оставайтесь там до конца и постарайтесь уйти сразу, как закончите…

Опять эта скрытая тревога, что так беспокоила меня.

На этот раз я не стал скрывать слова предводителя и передал учителям.

— Не берите в голову! Архимандрит Завен вообще большой пессимист, он повидал в жизни много горя …, — сказал директор.

 

*     *    *

 

Ученики встретили предложение мутессарифа с восторгом. После занятий мы провели общую репетицию.

Ночью наедине с собой я долго размышлял над своими неопределенными страхами и сомнениями и пришел к выводу, что они ничем не обоснованы, и зря я забиваю себе голову беспочвенными глупостями. Вспомнил, как однажды бежал от своего русского друга, приняв его за филера, когда он просто хотел догнать меня, чтоб поговорить…

Утром я проснулся невыспавшийся. Из-за предпраздничного настроения учащихся уроки прошли кое-как.  Была пятница. Я взял с собой шестерых учеников третьего класса. Оркестранты  с нетерпением ждали выступления. До поля, расположенного за греческим кварталом, мы шли под барабанный марш. Мои мальчики в этот день были великолепны. Командующий лучшей армией мира мог восхититься их строем. Мы вышли на большое поле,  украшенное аркой. Здесь уже было полно греков и турок. Были и несколько армян из числа родителей моих оркестрантов. Справа от входа под большим натянутым тентом стояли скамейки; большая их часть была уже  занята. На установленных друг против друг трибунах, увитых зелеными ветками, сидели высокопоставленные армейские и гражданские чиновники.

Наше появление на поле осталось незамеченным, никто нас не встретил. Наступило минутное замешательство; вдруг рядом с тентом  я увидел собравшихся под стеной учеников греческой школы. С их учителем физкультуры у меня установились приятельские отношения, и однажды по его приглашению мы с учениками выпускного класса побывали в их школе. Его ученики превосходили моих в практической гимнастике, но сильно уступали в строевой и шведской. Я стал рядом с ними, ожидая нашей очереди.

После нескольких неумелых выступлений турок греческие школьники начали демонстрировать свои великолепные умения в прыжках в высоту, в длину и на параллельных брусьях. Однако на эти действительно мастерски выполненные упражнения  трибуны ответили  безразличием. Подошел наш черед. Я построил ребят, и для начала мы прошли строем под звуки “Хюрриет”. Высокопоставленные военные  на трибунах встретили наше приветствие бурными аплодисментами; вслед стали аплодировать все присутствующие. Я развел моих мальчиков по  полю, они начали выполнять шведские упражнения (каждое из 12 элементов) — это произвело громадное впечатление. Длилось все около часа. Успех был полный.

Такой  прием как турецких чиновников, так и простого народа, их сердечное отношение полностью и окончательно развеяли мои сомнения и страхи.

 

*      *      *

Подходили пасхальные праздники: за неделю до них я отправился в Кирасон в сопровождении двух моих барабанщиков – Арабяна и Пароняна. На причале опять передо мной появился полицейский Эмин. Нижние чины полиции теперь меня очень уважали. Эмин буквально не мог найти слов, чтобы выразить свои симпатии.

— Неужели опять в Кирасон..?

— Да…

— Ну, счастливого пути и счастливого возвращения.

В прошлую поездку я выполнил его  просьбу —  привез обещанный подарок: сделанный из мелкой ореховой скорлупы макет мечети. На сей раз ему хватило  моей благодарности.

В эти дни армяне Кирасона жили обычной насыщенной жизнью. Собрания, вечера, доклады, различные мероприятия следовали друг за другом. Судя по всему, в армянском обществе начинался новый подъем, новый золотой век.

Саргис сообщил мне ряд важных сведений: во-первых, армянские реформы** уже практически разработаны и оформлены – шесть армянских вилайетов будет обьединены в одну административную единицу с губернатором, назначенным из европейцев, который будет проводить реформы. При нем будет создан законодательный орган из христиан и мусульман. Саргис считал единодушие великих держав в этом вопросе обнадеживающим, и особенно высоко оценивал роль России, которая уже предпринимала меры, чтобы заставить турок принять эту программу. Во мне, конечно, все еще сидел старый  пессимизм: трудно было поверить, что дипломатия, бывшая источником всех наших бед, вдруг обернулась нам во благо. Теперь стало очевидно, что все наши попытки сотрудничества с турецкой интеллигенцией проваливаются, что у нее нет ни воли, ни желания идти навстречу самым элементарным требованиям армянского народа, и отношение иттихадистов к нам отличается от политики Абдул-Гамида только своей новой оберткой.

Саргис между тем считал политическую ситуацию благоприятной для осуществления чаяний армянского народа и рассматривал реформы  как начало новой жизни. Те же настроения царили среди всех учителей.

Армянская школа Кирасона располагалась в просторном тенистом дворе церкви. Условия для организации занятий спортом здесь были намного более благоприятны, чем в Самсуне. Как только забили барабаны, собралась огромная толпа народу. Армян удалось уговорить разойтись, но турки продолжали стоять у входа, наблюдая за происходящим.

Двое из учителей уже проделали большую подготовительную работу. Мне осталось лишь исправлять их огрехи и пройти с ними вторую часть программы. Воспользовавшись праздником, я завершил за неделю первую часть и, отослав барабанщиков, приступил к занятиям с учителями.

На праздники мы несколько раз собирались с квартальным советом и местной молодежью, обсуждая программу будущего спортивного праздника, который должен был пройти так же, как и самсунский. Прежде всего, меня беспокоило, как собрать максимально большую сумму на нужды школы. Но, наконец, и эти работы были закончены, и через день-два я должен был вернуться в Самсун. Правда, теперь у меня не было причин спешить. Тоска по родине, по родным, которая в последнее время  все чаще находила на меня, тянула к Батуму, на Кавказ, бывший, казалось, всего в нескольких шагах…

Был воскресный полдень. Я шел по широкому отлогому берегу, шагая по крупной гальке вниз, к морю; деревья вдали кольцом обступали залив. Было тепло — влажная и бодрящая погода поздней весны. Слева тянулся зеленый лес, его похожие на изодранные лохмотья лапы обнимали песчаный берег, доходя до самого моря. Впереди, под деревьями, располагалась харчевня, живущая, вероятно, надеждами на доходы с таких, как я. Посетителей не было, вынесенные во двор и украшенные цветами столы были свободны. Я сел за один из них и заказал кофе. Море, озаренное восходящим солнцем, спокойное, как озеро, впитывало в себя его лучи. Справа, по врезающемуся в город берегу, ниже густых диких зарослей тянулись серые неприветливые скалы, один вид которых усиливал чувство одиночества. Круто поднимавшийся слева лесистый берег полукругом обнимал море. Вдруг я заметил путника… Это был Саргис в феске, сдвинутой на затылок; веселый, жизнерадостный, он шел, насвистывая какую-то мелодию. Увидев меня, от неожиданности застыл на месте…

— Слушай, ты что здесь делаешь..?

— Сижу…

Мгновение он смотрел на меня, потом разразился громким хохотом. Не думаю, что есть на свете человек, который бы не поддался его заразительному смеху.

— Небось, стихи сочиняешь… Ха-ха-ха…!  “В марте расцветает подснежник, в апреле – голубая фиалка”.* Вставай, пошли к нам, пора обедать.

— Сегодня я собираюсь отобедать здесь …

— Ты что, с ума сошел! Лучше скажи мне, где ты обедал вчера, — продолжил он, угрожающе уперев руки в бока. – Ты хоть  знаешь, сколько тебя  Перчуи с Гегецик  ждали?!.

————————————

*Строка  из детского стихотворения Г. Агаяна

 

Я давно был наслышан про Давтяна и мадам Иорданс, но никак не мог  познакомиться с этими исключительными людьми. Они плыли из Трапезунда, направляясь в К-поль. У Овнана были проблемы со здоровьем, из К-поля они собирались отправиться в Европу.

Саргис дернул за шнур звонка, продолжая рассказывать об Иорданс, которой искренне восхищался. В окне показалась голова Перчуи.

— Обед готов? – вскричал Саргис, прервав свой рассказ на полуслове.

— Нет.

— Почему?

— А ты продукты принес?

— Господи, ну так бы и сказала…

В окне показалась смеющаяся Гегецик; она знаками звала меня наверх.

— Ладно, пошли тогда в твою харчевню. У тебя деньги есть?

Вместо того, чтоб подняться наверх, в дом, я был вынужден идти с Саргисом вниз, к морю к уже знакомой харчевне.

— Вот  если б он прожил хотя бы чуточку дольше и смог увидеть, как осуществляются его идеалы, — говорил Саргис,  мысленно перейдя от Иорданс к Овнану.

Мы едва успели отобедать, как на горизонте показался корабль, идущий из Трапезунда. Давтяны не собирались сходить на берег; мы сами поднялись к ним. Овнан стоял рядом с женой, опираясь на борт. По иссохшим рукам было видно, что туберкулез уже сделал свое черное дело. На мужественном лице, украшающем высокую изможденную фигуру, читалось спокойствие – результат навсегда ушедших переживаний. Густая, узкая и длинная борода придавала ему вид древнего азиатского  владыки, какими они изображены на барельефах с описанием их подвигов.

Его супруга, швейцарка Иорданс была еще молодой, полной жизни, внимательной и заботливой женщиной. Ее живые, прекрасные глаза сразу располагали к себе, настраивая на теплоту и искренность общения. Армянским она владела в совершенстве.

Саргис рассказал им все политические новости. Давтян слушал с видом исповедника, кивал головой и иногда задавал  вопросы. Он хотел знать все, чтобы разом развеять все свои сомнения…

 

*          *           *

 

Учебный год в Самсуне подходил к концу. Учителя старались изо всех сил, стремясь не упустить ничего и завершить учебную программу.

Погода благоприятствовала моим спортивным занятиям. Мы проводили репетиции праздника на тораманском поле. Я намеревался провести его в июне, после чего отправиться в Кирасон. Все занимались увлеченно и с воодушевлением. Квартальный совет предполагал покрыть солидную часть  бюджета следующего учебного года суммой, вырученной от спортивного праздника. Каждый хотел хоть чем-то быть полезен общему делу. Кто-то приносил свои стулья, кто-то – ковры, кто-то — тарелки и скатерти – кто что имел. Саргис-эфенди, представитель европейской фирмы, торгующей газовыми рожками, обещал так осветить все поле, чтобы стало светло, как днем. Следуя его указаниям, по углам поля установили столбы. Саргис-эфенди уверял, что это мероприятие будет лучшей рекламой его товара. Экимяны взяли на себя организацию фейерверка — все необходимое было уже получено из Франции через фирму, которую они представляли.

В субботу вечером мы провели еще одну общую репетицию при действительно ярком освещении. Уже после первых упражнений я понял, что  успех обеспечен, и прекратил ее.

С самого утра молодежь квартала приступила к подготовке места проведения праздника.  Справа от въезда, вдоль аллей устанавливались павильоны, буфеты, лотерейные столы. После полудня стали собираться приглашенные. Молодых женщин, девушек, даже учениц выпускных классов было не узнать – все блистали в своих новых праздничных платьях. Пожилые заранее занимали места на скамейках и стульях. Вокруг них стояли прибывшие из Чаршамбы друзья и родственники. Ребятня радостно  бегала по всему полю; дети веселились,   смеялись, а  упав, начинали плакать. Спортивный праздник стремительно превращался во всенародный. Часам к трем-четырем все места были заняты, свободным оставалось одно только поле. Ученики в школе с нетерпением ждали начала. Наконец сообщили о прибытии мутессарифа и духовного предводителя; я вывел ребят на поле.  Когда мои мальчики под торжественные звуки оркестра прошли под разукрашенной аркой, публика взорвалась аплодисментами. Мальчики парадным строем обошли поле. Кто-то из чаршамбцев от волнения потерял сознание. Последовали две-три команды,  мои воспитанники быстро разбежались по полю и начали выполнять свои упражнения.  Первая часть завершилась под аплодисменты. Между тем наступил вечер, начались соревнования, особый успех имел бег в мешках. Во время перерыва открылись буфеты, павильоны, лотерейные столы. На поле гремела музыка, играли граммофоны. Всех охватило какое-то необычное пьянящее настроение. Самсунцы словно сошли с ума, все веселились с невиданной, неудержимой страстью. Денег не жалели ни богачи, ни бедняки, ни старики, ни молодые. От них не отставали и приглашенные греки, которых также было достаточно много. Турок в этот раз, однако, не было, не считая одного-двух человек, приехавших с мутессарифом.

Уже при свете газовых рожков мы начали выполнять сложные групповые упражнения. Восторженные крики и аплодисменты присутствующих напоминали бурный взрыв накопившегося стремления к свободе. Казалось, рушатся, сметаются все препятствия на этом пути.

Последовавший вслед за этим фейерверк превзошел все ожидания. Разрывая ночную тьму, скрещиваясь в небе подобно беззвучным молниям, на землю сыпались разноцветные звезды. То было последнее благословение таинственных небес.

До поздней ночи на поле раздавались крики маленьких письмоносцев; было продано множество почтовых открыток. Мне их приносили буквально каждую секунду. Две из них чудом сохранились  среди моих бумаг. На месте адреса круглая печать с надписью по кругу: “Самсун, спортивный праздник, 1914” и в центре — “22 июня”.

Несколько дней спустя вместе с  двумя барабанщиками я был уже в Кирасоне. Все приготовления были  сделаны. Саргис  превратился в сгусток  энергии и поднял на ноги буквально всех. Здесь царило то же радостное и приподнятое настроение, что и в Самсуне. На фоне всеобщего веселья мое внимание привлекло грустное лицо Перчуи. Улучив подходящую минуту, я спросил, в чем дело.

— Чему мне радоваться, господин Ваан? Все разоделись, сшили новые  праздничные наряды, чтобы было в чем людям показаться, а Саргис даже не замечает, в каком старье ходит… Панталоны в четырех местах залатаны, — добавила она, еле сдерживая слезы. – Вчера посмотрела на рукава его пиджака — нельзя в таком ходить, стыдно… Посмотрите на его одежду – разве подобает инспектору училища ходить в таком виде?..

Было над чем подумать…

Вечером мы пили у них чай. Саргис, заметив на себе мой сосредоточенный взгляд, незаметно для дам проверил, застегнута ли у него ширинка; все было в порядке, но вид у него был, конечно, непрезентабельный – словно погонщик верблюдов какой-то. Под потертым, выцветшим пиджаком  более-менее новая, но совершенно не идущая к нему жилетка. Из ее  карманов дугой свисала ржавая железная цепочка, словно намекая на то, что когда-то на ней висели часы.

Саргис вдруг взорвался:

— Что ты на меня уставился, можно подумать, впервые видишь?!.

— Знаешь, я думаю, что ты, к сожалению, не сможешь присутствовать на празднике…

— Это почему  же…?

— Потому что в таком виде нельзя выходить на люди…

— Он что, с ума сошел?! — вскричал Саргис, глядя на женщин.

— Лучше скажись больным и оставайся дома…

— Это  еще что за штучки…!

— Ты себя со сторон видел,  свою одежду?

— Да что ты за человек! Причем здесь моя одежда!..

Перчуи с Гегецик начали ему объяснять. Результатом было ошеломление. Саргис никогда над этим не задумывался и теперь не знал, что сказать. Казалось, он будет протестовать против покупки нового костюма, однако взволнованный вид тикин Перчуи и ее доводы убедили его:

— Да что ты из-за этого так переживаешь! Сто раз  тебе говорил – будь мужчиной, завтра же закажи мне новый костюм.

— А деньги?

— Что “деньги”?.. Мы ж отсюда никуда не сбежим, потом заплатим…

Мои тренировки были закончены. В воскресенье, часам к трем-четырем во дворе церкви собралась большая толпа мужчин и женщин. Пришел и приглашенный каймакам*  вместе с несколькими спутниками. Ограда была украшена гирляндами цветов. Павильоны здесь были красивее, но, в целом, приготовления в Самсуне  были более пышными и  торжественными. Саргис, облаченный в  новый серый костюм, отдавал последние распоряжения. В  спешке он порой так частил, что слов было не разобрать.

Спортивный праздник в Кирасоне также удался на славу, только во время фейерверка случилось досадное происшествие: одна из выпущенных петард, поднявшись метров на 15-20, вдруг описала неожиданный круг над церковным куполом и устремилась к дальней стороне двора, в гущу людей. Я понял, что может случиться несчастье. Бросился туда, где суматошливо толпились люди. Протолкался вперед и вдруг увидел Саргиса – стоя без пиджака, он уговаривал людей успокоиться…

Надо же было, чтобы среди такой массы народа петарда упала именно на него! Пока Саргис делал судорожные и безуспешные попытки от нее избавиться, новое платье было безнадежно испорчено…

 

* каймакам — глава администрации уезда

 

Глава пятая

ЗЛОВЕЩИЕ   ЗНАКИ

 

Спустя какое-то  время из Кирасона приехал Саргис вместе с Перчуи и Гегецик.  Они направлялись в К-поль. Каких-то определенных планов на будущий год у него не было. Скорее всего, собирался остаться в К-поле. Он привез мне письмо от Бадлеяна и групповое фото учащихся кирасонской школы. Корабль стоял в порту всего час и они не стали сходить на берег. Хотя  Саргис был по обыкновению жизнерадостен, я попрощался с ними с тяжелым сердцем.

Учеников в школе  распустили на каникулы. Стояла знойная, душная погода. Бескрайняя поверхность моря словно была покрыта миллионами рыб, чьи серебристые спины искрились под солнцем. После полудня жара становилась невыносимой. Море лежало лениво-неподвижно, неподвижен был и берег, казалось, от жары переставший даже дышать. Зеркальная твердь воды отбрасывала обратно в небо лучи стоящего над головой солнца.

За день в гавань заходили одно или два судна, по ночам пугая своими хриплыми гудками спящих детей, становились на якорь, затем опять слышался хриплый гудок: “Ду-у-у…”, судно продолжало свой путь; дым из трубы, похожий на распушенный лисий хвост, расползался черной тучей, постепенно редел и пропадал вместе с кораблем.

После полудня улицы словно вымирали. Безлюдел даже рынок и звук каблуков одинокого прохожего гулко отдавался вокруг. Бакалейщики торговали с видимым  неудовольствием, отвечая на все вопросы лишь жестами и мимикой.

Летняя жара разогнала всех обитателей квартала – одни добрались до самых казвинских вод, другие разъехались по селам, остальные отсиживались за занавешенными окнами первого этажа или в гуще тенистых садов. Я тоже старался не выходить из дому без необходимости. На первом этаже я иногда встречал Искуи в коротком и тонком платье — она смущалась от неожиданности.  Между нами установились какие-то своеобразные дружеские, но неравноправные отношения – я обращался к ней на “ты”, она ко мне – на “вы”. Мы не обменялись с ней и парой слов, которые могли бы вывести нас за  границы дружбы, но я чувствовал, что первая же неосторожная фраза может привести к изменению наших отношений.

Едва солнце садилось за холмы Торамана, я отправлялся на поле, где мы проводили спортивные праздники.  Сумерки медленно опускались на город. Наступал миг, когда море и небо сливались в бесконечных бликах. Потом море вдыхало полной грудью, и легкий бриз, наконец, приносил живительную прохладу.

Иногда я прямо оттуда спускался к рынку. В кофейнях друг за другом зажигались огни и рынок оживал. Улицы наполнялись людьми. На тротуарах возле кофеен громко пели граммофоны, стучали кости нард и бакалейщик, всего два часа назад ленящийся открыть рот, чтобы ответить покупателю, теперь яростно спорил, какое число выпало на костях.

Воскресная жизнь квартала сильно отличалась от будничной. Воскресенье на то и воскресенье, чтобы принарядиться и вне зависимости от погоды выйти на люди, повидаться со знакомыми, побеседовать, поразвлечься. В один из таких дней я стоял на  одном из тораманских холмов, когда снизу до меня донесся сильный девичий голос:

— Господин Ваан, господин Ваан…!

Я сбежал немного вниз и узнал зовущую – это была одна из моих учениц выпускного класса Сирануйш Маранян. Когда я подошел, суматоха внизу уже прекратилась. Оказалось, что трое из самых моих дисциплинированных учеников выпускного класса — Кечечян, Пашикян и Тюрикцян — затеяли драку с турками-огородниками. Это было неслыханно и я, не спрашивая правых и виноватых, начал отчитывать ребят. Один из турок, самый молодой, воодушевившись моим поведением, снова полез драться. Я схватил его за ухо и погрозил пальцем. Инцидент был исчерпан. Спустившись вниз, в квартал, я узнал, что приехал Шахрикян**, делает доклад в клубе, и тут же пошел туда.

Из-за частых стычек в Баку  наши с ним отношения хоть и охладели, но не прервались. По установившейся традиции он продолжал посылать мне из Балаханов в Биби-Эйбат короткие письма размером с визитную карточку,  как правило, с одинаковым содержанием: “Г-н Ваан, прошу помочь с работой подателю записки”. К счастью, благодаря моим русским друзьям мне почти всегда удавалось помочь его протеже, большая часть которых была  из Западной Армении. В К-поле у меня не было случая встретиться с ним. Знал только, что и там он вел непримиримую борьбу по каким-то вопросам.

В зале было довольно многолюдно. По-видимому, я опоздал к началу и первое, что  услышал, были слова: “Наше единственное спасение – борьба”…

— Опять борьба, — подумал я с неприязнью,  проходя к стоящим слушателям (на всех не хватило стульев). И без того худой, Шахрикян за это время превратился в скелет. Узкое лицо вытянулось.  Острая, отпущенная по современной моде бородка стала длиннее. Он утратил то олимпийское спокойствие, которое служило ушатом холодной воды на голову самых яростных оппонентов. В дни сепаратистского движения один из наших школьных друзей, Петрос Ованесян, до того бывший в нашем лагере, вернулся в Дашнакцутюн, быстро выдвинулся и стал известен своей борьбой с нами. Но одновременно он боролся и с Шахрикяном, стараясь создать в партии какое-то среднее течение, которое и должно было стать “настоящим” Дашнакцутюн. На одном из многолюдных собраний, “смешав нас с грязью”, он  обрушился затем на Шахрикяна. Петрос источал желчь, перед каждым словом он захватывал побольше воздуха, выдвигал вперед челюсть и вдруг  бросал:

-Товарищ Шахрикян не понимает духа Дашнакцутюн…

-Товарищ Шахрикян полагает, что уничтожение Дашнакцутюн прекратилось в тот день, когда  на свет появился он…

— Товарищ Шахрикян ставит под угрозу наше дело…

— Товарищ Шахрикян…

Слово “товарищ” среди нас, молодежи, тогда только входило в оборот и такое обращение к Шахрикяну от какого-то старшеклассника начинало раздражать солидных слушателей.  Петрос, упоенный своей филиппикой, не замечал этого, Шахрикян же продолжал безмятежно сидеть, сложив на груди руки и склонив набок голову.

Наконец обличительная речь Петроса подошла к концу. Наступила очередь Шахрикяна. Он спокойно встал и с места вперил взгляд в Петроса. Не произнес ни слова. Но в воздухе уже повисло предчувствие — Петросова песенка спета. Шахрикян перевел взгляд куда-то в отдаленное пространство, снова посмотрел на Петроса и медленно произнес:

— Господин Петрос, ну какой я вам товарищ, скажите на милость..?

Полемика прекратилась. Петрос был уничтожен.

Сейчас Шахрикян был не просто рассержен. Он яростно нападал на слушателей, забыв о своем положении докладчика. По тому, как он переходил с места на место, как обращался то к одному, то к другому, я понял, что он действительно разгневан не на шутку.

— Я заявляю, слышите, заявляю со всей ответственностью, что коса смерти занесена над головой каждого из нас и в любой миг может снести их…

— Да в чем дело, что такое? — пронеслось у меня в уме. Доклад, судя по всему, подходил к концу.

— Гроша ломаного не стоят ни заверения держав, ни программа реформ, ни добравшиеся до К-поля европейские реформаторы…

На потных, раскрасневшихся лицах слушателей читалось  неприязненное удивление. Я прошел немного вперед.

— Мы приложили много сил, чтобы прийти к этому… Во имя солидарности мы отложили в сторону наши настоящие цели и взгляды, наше кредо – самооборону нации…

Замолчал и остался стоять. Взгляд блуждал где-то далеко. Потом вдруг простонал, как приговоренный к смерти:

— Обманулись, признаю, обманулись…

Стоял, как в засаде… И вдруг:

— Будьте бдительны, правительство обманывает нас. У него нет желания пойти навстречу нашим  справедливейшим требованиям, и при первом же удобном случае оно уничтожит  программу реформ, выгонит реформаторов и, оставшись  с нами один на один, начнет сводить с нами счеты….

В установившейся мертвой тишине слышался только стук сердец. Его слова и для меня перестали быть просто докладом; я задумался.

— Теперь я хочу спросить  вас – вы готовы защитить себя в этот ужасный час?…

Законопослушные самсунцы со страхом смотрели на него. Шахрикян, казалось, окаменел, устремив взгляд в одну точку. В этот миг он был совсем один, наедине с собой. Вдруг он съежился,  словно испугавшись, выражение лица изменилось, стало как у нищего, просящего милостыню. Затем с непередаваемым разочарованием он сцепил пальцы, вывернул ладони, медленно опустил руки и остановился перед Гарегином Терзяном. Спросил мягко, задушевно, словно о чем-то обыденном:

— Что вы думаете об этом..?

Гарегин беспокойно переступил с ноги на ногу.

— Получили свободу, чтобы почивать на лаврах..?  Где же ваши боевые группы,  где оружие..?

И вдруг, повернувшись к Хромому Амбарцуму, закричал ему в лицо:

— В горы надо уходить, в горы…!

Размахивая онемевшими от страшного волнения руками, он обращался уже ко всем собравшимся:

— Готовьтесь, запасайтесь оружием…!

И опять застыл.

Потом удивленно уставился на меня:

— Вы?!

Я вышел вперед.

— Господин Ваан? — произнес он, машинально схватив меня за руку и тотчас забыв об этом.  – Какими судьбами..!?

-Да я давно уже здесь…

— Что вы говорите…!?

На его усталом лице появилась добрая улыбка.

Эта неожиданная встреча  вывела собравшихся из оцепенения,  их испуганные лица стали оживать. Подходящий к концу доклад  завершился сам собой.

 

*   *    *

Переменчивые самсунские армяне постепенно стали  определяться в своих настроениях, особенно когда на местах  начали появляться первые тревожные признаки. Во-первых, вследствие событий вокруг армянских реформ заметно охладели отношения между армянами и турками. Во-вторых, волна махаджиров* из Румелии, вызванная

———————————————————————————————————-

*Махаджиры — турецкие и мусульманские переселенцы из европейских стран, получивших независимость от Турции.

 

Балканской войной, докатилась и до Самсуна и, настроенная против христиан, металась по побережью. Не исключалась угроза их нападения на армянский или греческий кварталы с целью грабежа. В связи с этим местный Центральный комитет  Дашнакцутюн провел один или два заседания. Было признано необходимым подумать о доставке оружия, связаться с греческими революционерами и их руководителем Истилом, в случае необходимости организовать совместную оборону армянского и греческого кварталов, провести учет немногочисленного оружия, подготовить молодежь. Все это было непривычно и чуждо  мирным самсунцам, которые никогда не враждовали ни с властью, ни с турецким народом. Идея самообороны укоренялась в умах людей с черепашьей медлительностью и могла быть с легкостью отвергнута ими под первым же благовидным предлогом.

Предлог не заставил себя долго ждать. Основной поток махаджиров был направлен в глубину края, однако часть их осела в недалеких пригородных селах. Одновременно произошло и нечто непредвиденное: глава местных иттихадистов доктор Сидки, давно уже прервавший свои отношения с товарищами из Центрального комитета, выразил желание посетить наш клуб. Следовало ожидать, что дружеские отношения будут восстановлены. Сам факт этот казался более чем естественным, поскольку с нашей стороны никаких причин для разрыва не было.

Дня два спустя Пиранян и Терзян попросили меня присутствовать при этой встрече. Все члены Центрального комитета были уже в сборе, кроме Мелкона из Амасии, находящегося в Чаршамбе. Мигран Пиранян был серьезным, деятельным человеком, земляком архимандрита Завена, тоже из Кюрина. Он имел торговую контору на рынке и занимался доставкой оружия, правда, происходило это от случая к случаю. Ювелир Арутюн Погосян был скорее общественным, чем партийным деятелем.  Обладал завидным актерским талантом и был душой всех спектаклей и мероприятий. Тигран Кюркчян из Марзвана — внимательный, очень осторожный, простой и скромный партийный работник,  служил у Матевоса-аги, который вел торговлю между Самсуном и окрестными провинциями. Это обстоятельство делало его незаменимым в сношениях с провинцией. Мигран Фундуклян, тоже ювелир, в партийной работе был полной противоположностью Погосяну и больше склонялся к организации нелегальной деятельности.

Вечерело. Грант уже прибрал в клубе. Купил три бутылки отборного коньяка “Метакса”; было известно, что Сидки, как и Грант, питает особую любовь к горячительным напиткам. Пришедшие принесли с собой домашние сладости, накрыли чистой скатертью стол, снова развесили по стенам все имеющиеся портреты гайдуков, цветные изображения армянских царей и “Мать-Армению”*. Зала стала похожей на картинную галерею.

Пиранян велел убрать армянских царей:

— Не надо, не стоит…

Грант сделал движение рукой: мол, все равно.

— А “Мать-Армению”? – спросил Кюркчян, также недовольный обилием портретов.

— “Мать-Армению” трогать не дам! – воскликнул Грант.

Пиранян, махнув рукой, отступился.

Сидки пришел с двумя незнакомыми нам сторонниками.  Сам я знал о нем,  встречал, но знаком не был. Смуглое морщинистое лицо, обвислые щеки, большие, горящие глаза,

——————————————————————————————————

*«Мать-Армения» — картина с аллегорическим изображением армянки, Матери-Армении, оплакивающей свои потерянные столицы.

 

слегка косящие и красные, как у страдающего бессонницей, голос хриплый, как у всякого пьющего человека. Однако он не был лишен  добродетелей, присущих турецким интеллигентам: дружелюбный, образованный, вежливый; правда, все это принимало гипертрофированные формы. Прибывшие с ним ничего из себя не представляли:  самые заурядные люди, пользующиеся его покровительством, вероятно, мелкие партийные функционеры из глубинки.

Сидки обошел  галерею портретов, сел и выразил свое сожаление в связи с отсутствием портрета Мидхата-паши, отца Османской конституции 1876 года.

Грант стукнул себя по лбу: “Да есть его портрет, есть, надо было принести и повесить, как же никто не догадался напомнить..!?” Это досадное недоразумение, однако, вскоре забылось за богатым столом.

Сидки расспросил всех о житье-бытье, затем, повернувшись ко мне, выразил удовлетворение успехами школы и  перешел к армянам вообще:

— Способный вы народ, очень способный…

Я, естественно, не остался в долгу, стал хвалить добродетели турецкого народа и заметил, что положение армян, живущих вдали от побережья, их образ жизни совсем иные и у Сидки может сложиться о них неблагоприятное мнение.

— Где вы бывали в провинции? – спросил он, исподлобья взглянув на меня.

— Баязет, Алашкерт, Эрзрум…

Терзян подтвердил мои слова, после чего каждый из членов ЦК высказал свою точку зрения о положении армян в провинции.

Сидки вел себя так, словно со всеми соглашался.

— Знаю, знаю, друзья, — сказал он, сочувственно кивая головой, — но это наша общая боль. В турецких селах положение не лучше и надо найти общее для всех лекарство… Улучшая положение отдельных народов, мы никогда не достигнем желанных результатов.

— Наша борьба против старого режима равным образом исходила и из необходимости улучшить положение турецкого народа, — сказал Терзян.

— Знаю, и это знаю, — тем же спокойным тоном ответил Сидки, — жаль, что ваши отошли от этих идей… Я полагал, что армяне не станут искать себе выгоды в нашем теперешнем стесненном положении и, будучи осведомлены о наших трудностях, не станут оказывать на нас давление. Между тем сейчас именно посторонние, чужаки собираются решать наши внутренние, семейные споры.

Все с тем же дружелюбной миной  Сидки впился в меня одним глазом…

— Будем откровенны: должен сказать, что наши исчерпали все возможности избежать вмешательства  внешних сил… Прошло шесть лет после революции, а армяне внутренних вилайетов  в качестве вознаграждения за наши усилия и жертвы не получили ни одну из обещанных нам свобод. Более того – произошли события в Адане**, и то же самое сейчас происходит повсюду, — сказал взволнованно Терзян. Его слова показались

мне немного сумбурными и не к месту. В самом деле, сопровождавшие Сидки турки переглянулись, удивленные его дерзостью. Но Сидки  не только спокойно выслушал Терзяна, но и согласился с ним.

— Знаю, брат мой, знаю. Только вы забываете про контрреволюцию, про итало-турецкую войну, опустошения, которые она принесла, настроения народа… Что можно было сделать в таких условиях?…

Он обвел всех взглядом. Никто не ответил.

— Как же можно не принимать во внимание, — сказал он, пожав плечами, — что после всего этого  турецкое общественное мнение взбудоражено и не расположено решать какие-то частные вопросы.

— Речь идет не о “решении каких-то частных вопросов”, а о  том, что надо оставить армян в покое, дать им спокойно жить и работать, — вмешался я.

-То есть как…?

— На мой взгляд, перечисленные вами обстоятельства должны составить лишь малую часть при удовлетворении наших главнейших и насущных требований…

Сидки сосредоточенно смотрел на меня.

— Мы не можем допустить собственного уничтожения ради достижения упомянутых вами целей. С другой стороны, так же нельзя не учитывать всеобщих интересов  ради максимального удовлетворения желаний того или иного народа. Если бы было возможно провести пусть минимальные, но необходимые и реальные изменения в армянских вилайетах, обеспечить там терпимые условия жизни, я не сомневаюсь, все армяне навсегда отказались бы от идеи внешнего вмешательства.

— Эфенди  член Центрального комитета? —  обратился он ко мне, когда я закончил.

— Нет.

— Эфенди не является дашнакцаканом, но он — наш хороший товарищ, и мы все согласны с его словами, — сказал Терзян.

— По речи вижу, что он нездешний.

— Да, я  революционер, бежал из России…

— Неужели эфенди — российский подданный? – обратился он ко мне, глядя исподлобья.

— Нет, персидский…

— Что ж, персидские армяне — наши лучшие друзья. Был очень рад познакомиться с вами; еще больше рад тому, что ваши друзья-дашнакцаканы согласны с вами. Нет сомнения, что на этой почве вы могли бы прийти к согласию с ответственными лицами партии и через них – с армянскими национальными организациями. Излишне обьяснять вам, насколько это сейчас важно. Политическая обстановка  за пределами нашей страны чревата всякими неприятными сюрпризами, а тут еще внутренние проблемы…

Сидки опрокинул восьмую рюмку коньяка и снова уставился на меня.

— Вы не можете представить, в каком мы тяжелом положении – угроза вмешательства, финансовые проблемы, проблемы административных реформ, проблема махаджиров, наконец… Вы думаете, им легко что-то втолковать, вы думаете, они не настроены и против вас…?

Он слегка наклонился к столу, посмотрел на нас из-под бровей и прошептал:

— Я по-дружески говорю вам, что они точат на вас зуб, и вы не представляете, какие невообразимые несчастья бы они  вам принесли, не удерживай мы их…

На лбу у меня выступил холодный пот. Слова Сидки звучали откровенной угрозой. Не меньшей неожиданностью были они и для моих друзей.

Сидки, вдруг оживившись, нарушил тягостное молчание.

— Я, тем не менее уверен, что мы общими силами окончательно преодолеем эти трудности. Будьте уверены в нашей поддержке и постарайтесь не делать  шагов, которые могли бы разъярить турецкую толпу…

Пиранян произнес бессвязную, хоть и сердечную речь о самсунских армянах, их патриотизме, о вековом братстве армянского и турецкого народов.

Расставание вышло более дружеским, чем посещение. Но все мы были  угнетены и, уединившись в соседней небольшой комнате, долго совещались. Было очень поздно, когда мы вышли, чтобы разойтись по домам. В зале, закинув ногу на ногу, сидел Грант — допивал остатки коньяка и доедал сладости…

 

Глава шестая

В ЭРЗРУМ

 

На следующий день я получил из К-поля письмо от Саргиса. Он писал, что в Эрзруме пройдет Общее собрание (съезд) АРФ Дашнакцутюн, и чтобы я был готов поехать туда от джаникского региона.

Какими бы незначащими и второстепенными ни казались в сложившейся ситуации партийные проблемы, мое участие как бывшего “сепаратиста”  в работе верховного органа АРФД я считал некорректным. Кроме того, я был незнаком с районом, не знал во всех подробностях положения дел и поэтому считал, что вместо меня благоразумнее было бы избрать делегатом одного из членов местного ЦК. Я так и написал Саргису. Через несколько дней пришел ответ, полный ярости и гнева. Смысл его сводился к тому, что в эти решающие дни я выдвигаю какие-то мелкие вопросы. Он сообщал также, что  послал от имени Бюро письмо Пираняну, предлагая “выбрать” меня делегатом.

На районное собрание приехали по два делегата из Токата и Чаршамбы, из Амасии был один Фарид Джемил – прекрасный молодой человек, впоследствии погибший в Ереване во время Февральского восстания*. Меня выбрали единогласно. Я постарался, насколько смог, собрать информацию о положении в районе и более-менее подготовиться. По сравнению с ужасными сведениями Шахрикяна о положении во внутренних вилайетах у нас было спокойно.

Я приготовился к поездке и ждал прибытия группы к-польских делегатов. Известие о моей поездке в Эрзрум повергло в уныние моих хозяек — как мать, так и дочь.

— Уж очень далеко, сынок, — говорила Алемшах-ханум, — Бог знает, свидимся ли еще…

— Я через месяц вернусь.

— Обстановка с каждым днем все хуже, сынок, кто знает, что с нами будет за это время…

Для Искуи мой отъезд  явился полнейшей неожиданностью. Происходящие события, политика занимали ее намного меньше, чем мать. Она вся сникла, увяла, изменилась до неузнаваемости.

Три-четыре дня спустя из К-поля на австрийских и русских судах прибыли делегаты съезда – Рубен Зардарян,** Акнуни**, Симон Врацян, Амазасп Срвандзтян**, Артавазд Ханумян, Тигран Хачикян и другие. В тот же день мы выехали в Эрзрум. Был вечер. Амазасп предался бакинским воспоминаниям; я его почти не слушал,  мыслями был еще в Самсуне, который все удалялся и уменьшался. Прошло  немного времени – берег пропал, кругом была одна вода. Море было спокойным, влекущим.  Все мы  постепенно собрались на палубе. Двое из наших к-польских товарищей, Амазасп и Тигран Хачикян не достали  билетов второго класса и плыли  третьим. Матросы почему-то невзлюбили Тиграна. Каждый раз, стоило ему появится на нашей палубе второго класса, как  они тут же прогоняли его. Но едва они уходили, маленький, подвижный, как ртуть, Тигран снова поднимался к нам. Едва он успевал сесть, чтобы принять участие в беседе, как опять  появлялись матросы, и все повторялось. Из делегатов я был знаком только с Врацяном и Амазаспом. В частности, впервые видел Акнуни, с “Кавказскими весточками” которого были связаны все мои юношеские мечты. Я постепенно втягивался в привычную атмосферу: прошлое, настоящее, к-польские события, царящие настроения, вопросы Общего собрания – обо всем этом мне предстояло еще много чего узнать …

—-

*Февральское восстание – произошло в феврале 1921г. в Армении  против советской власти.

 

На следующий день наше судно стало на якорь перед Трапезундом. Высокий берег крепостной стеной отделял море от суши. Дома, разбросанные по склонам невысокой горы, издали напоминали постройки понтийских князей, и было не разобрать, что это – дом, монастырь, церковь или крепость. Солнечные лучи иногда отражались в блеске  купола минарета. Это очарование, однако, пропадало при близком рассмотрении – Трапезунд оказывался непривлекательным местом.

Здесь мы задержались на ночь, к нам присоединилась еще одна группа делегатов. Утром перед “Палас отелем” выстроились пять или шесть экипажей. Я попал в один экипаж вместе с Акнуни и Авто Инчечикяном, делегатом из Бейрута. Прогрохотав по городским предместьям, экипажи мягко покатились между холмами, направляясь в  Джевизлик. Солнце палило. Наш экипаж оказался самым неудачным, остальные вскоре нагнали нас и проехали вперед. Мы ехали в туче густой пыли. Предпочтительнее было отстать еще больше, чтобы избавиться от нее, чем поощрять усилия нашего молодого возницы нагнать остальных. Остановились на час в расположившемся в ущелье Джевизлике, где распростились с  провожавшими нас трапезундскими товарищами. Группа местных турок, заложив руки за кушаки, с терпеливым безразличием наблюдала за нами.

К вечеру добрались до Хамси-кея. Перед несколькими домами с земляными крышами вытянулись королевские тополя. Надо думать, это были лучшие дома в селе, в которых нам предстояло переночевать. Артавазд Ханумян, взявший на себя обязанности эконома группы, начал отдавать распоряжения и заносить в тетрадь потраченные суммы. Врацян был занят привезенным из Америки фотографическим аппаратом и снимал нас при всяком удобном случае. Акнуни не переставал работать щеткой, пытаясь избавиться от въевшейся дорожной пыли. Зардарян  устал и просто сидел под стеной на корточках, выставив вперед острые колени. Тигран Хачикян непрерывно входил-выходил – в дом — из дома, словно искал что-то. Амазасп беседовал у дверей с каким-то турком в полосатом тюрбане, вероятно, хозяином постоялого двора. Настроение у всех было приподнятое, ждали чего-то необычного. Как оказалось, в эти полные неопределенностей дни еще оставалось много чего,  связывающего нас с жизнью…

Ранним утром  поехали дальше. Впереди   была долгая и трудная дорога. Перед нами высилась вершина Зигана, ставшая в свое время могилой для многих наших гайдуков. Полные цветов ущелья сменялись лысыми горами, на широких склонах которых паслись стада овец,  издали напоминающие суетливых муравьев. Нас окружили нагие горы, их единственная услада, бьющие из скал родники с кристальной водой,  сливались в небольшие озерца, похожие на лежащие вдоль дороги большие медные блюда. Временами встречались густые заросли кустарника – напоминание о  когда-то растущих здесь дремучих лесах…

Мы ехали по извилистым серпантинам Зигана, поднимаясь к перевалу. Приходилось делать солидный крюк, чтобы подняться чуть выше. Лошади напрягали все силы, идя в гору, в надежде затем легко сбежать под уклон. Мы все время отставали, и я предпочитал больше идти пешком. Разбитые, все в рытвинах дороги местами пропадали под обломками рухнувших скал, а иногда сужались настолько, что казалось, нависшие слева и справа громады только и ждут, чтобы обрушиться на путника.  Впереди из заросшего кустарником ущелья слышался шум, нараставший по мере нашего приближения, словно там совершалось что-то страшное… Когда мы наконец подъехали, остальные экипажи уже стояли; ущелье было заполнено криками.

— Хо-хо, хо-хо, хо-хо…

Дорогу перекрыли семь или восемь пар волов, тащивших пушку размером с  буйвола. Эта махина была поставлена на низкие толстые колеса, одно  провалилось в рытвину. Человек десять крестьян безуспешно пытались его  выкатить. На узкой  дороге было невозможно пустить  волов цугом, и бедные животные больше мешали друг другу, тянули в разных направлениях, сводя на нет усилия своих хозяев, мучавшихся не меньше ихнего. Мои спутники в эту минуту не отличались от погонщиков – потные, с разгоряченными лицами, они также нетерпеливо били и понукали волов. Руководил этим мероприятием толстый  добродушный   терпеливый, видимо, призванный из запаса офицер в поношенной форме. Отчаявшись, он приказал сделать перерыв. Наши толпились вокруг него, словно старые знакомые. Вероятно, прошло уже достаточно времени и на почве общего дела установилось взаимопонимание. Создавалось впечатление, что здесь Амазасп и офицер имеют одинаковое право распоряжаться. Сейчас они с помощью  крестьян разравнивали край ямы, подкладывали под колесо ветки потолще. Безнадежное дело! Мы все кто мог тоже впряглись в пушку, стараясь помочь животным.  Опять началась адская суматоха.  Пушка недовольно качнулась и вдруг выкатилась из ямы, оказавшись посреди дороги. Восторг  был полным и всеобъемлющим! Врацян усадил Амазаспа и офицера на пушку и сфотографировал обоих. Артиллерист соскочил с пушки и спросил меня, когда сможет получить фото. Я адресовал вопрос Врацяну, а он попросил узнать, когда те доберутся до Эрзрума.

— Дней через десять-пятнадцать, — ответил артиллерист.

— Ну, за это время фото будет готово, — заверил его Врацян.

Перед нами вставала вершина Зигана, перевал, с  которого дорога шла круто вниз. Я пошел пешком. Внизу на поворотах то исчезали, то опять появлялись экипажи, с каждым появлением уменьшаясь в размерах. Вершина была сложена из желтой, рыхлой, как мел, породы. Спуск был очень крутым, но если не боишься и ступаешь уверенно, нога находит опору и упирается твердо. За лежащими передо мной ущельями виднелись в дымке плоские плато. Еще не дойдя до желанной долины, я увидел  рядом с дорогой место для привала, о котором мне говорил наш извозчик. Я сел и стал ждать. Экипажи появились почти через три часа. Переночевали  в Ардасе.

На следующий день мы ехали по плоскогорью Гюмушхане вдоль зеленых подножий гор. Знаменитых яблок здесь не было и в помине,  зато был хороший мацун. В полдень остановились передохнуть в каком-то двухэтажном доме. Хлипкий балкон второго этажа выходил на улицу, на которой время от времени появлялись медлительные и по-философски задумчивые крестьяне. Амазасп, по-турецки сидя под балконом, ел свой  мацун. Хачикян бросал мелкие камешки сквозь узкие, с палец шириной, щели в полу балкона, норовя попасть в его тарелку. Амазасп иногда поднимал на нас свои большие круглые навыкате разъяренные глаза и опять сосредотачивался на тарелке. Пробыли  мы там максимум два-три часа.

К вечеру добрались до Текке. Под великолепными пирамидальными тополями расположился большой караван верблюдов, идущий в Эрзрум. Во всех вьюках были одинаковые небольшие ящики, вероятно, боеприпасы. Верблюды оборачивались к нам, смотрели с презрением, затем отрыгивали полупереваренную пищу и начинали торжественно жевать.

После Текке пошли поля, которые шаг за  шагом поднимались все выше и выше. Кущи деревьев, проступавшие справа и слева, указывали места сел или стоянок кочевников — курдов и турок.  Вечерело. В Илыдже  нас встретил Ростом в коляске. Наверное, встречи – лучшее, что есть у человека в жизни. Вот и  этот вечер в Илыдже был, вероятно, одним из лучших дней в  жизни Ростома. Он накрыл для нас  довольно богатый стол. Мы все были его гостями. Товарищи, приехавшие  из Эрзрума, толпились в тенистом саду. Все обнимались. Особенно трогательной была встреча Ростома с Акнуни, которой предшествовала длительная размолвка.

Пока мы ехали до Эрзрума, успели  обговорить и уточнить все необходимые для жизни  и работы подробности. В Эрзруме у нас был только один свободный день и за один этот день Акнуни собирался осмотреть все достопримечательности знаменитого города. К сожалению, кроме тонких и изящных минаретов Улиа-джами и превращенного в арсенал древнего монастыря, к которому нам не удалось приблизиться, мы ничего не увидели. Проходя мимо бесчисленных каменных домов и магазинов, заглядывая в двери каравансараев, мы смогли перевести дух только в саду армянского училища “Санасарян”, похожего на жемчужину в ржавой оправе. Здесь  уже находились и некоторые из наших товарищей. Только мы присели отдохнуть, как один из них, круглый как шар, подвижный, с громким возгласом: “Ах, бала джан, бала джан”*  бросился к нам, стал обниматься с Акнуни, затем со мной, крепко расцеловал, отступил на шаг, оглядел меня и, пожав руку, воскликнул:

— С приездом,  бала джан…

Это был сам Баладжан, он же Степан Степанян, один из героев похода Саргиса Кукуняна**. Я был наслышан о нем, но встретил впервые. Его быстрые, порывистые движения  поразительно контрастировали с трагическим лицом и глазами …

 

* Бала джан (тур., арм диал.)- сынок, родной.

 

Глава седьмая

ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ АРФД

 

Ваан Минахорян в молодости  

 

Это были дни, полные неопределенности  и скрытых смыслов, которые, вопреки печальным событиям, происходящим во внутренних вилайетах, тем не менее, казалось,  обещают радужные перспективы. Создавалось впечатление, что пробил час осуществления надежд, лелеемых десятилетиями.

С этими настроениями и началась работа VIII Общего собрания  Дашнакцутюн в клубе партии. Основным вопросом стоял поиск путей решения проблем, связанных с реформами. Без лишнего шума и проволочек, без вступительных речей закончив проверку полномочий делегатов и выборы президиума, собрание перешло к заслушиванию сообщений о положении в вилайетах. Картина складывалась драматическая: грабежи, местами депортации, бесчисленные убийства. Незащищенность жизни, чести,  имущества, бесправие, о которых невозможно слушать без боли в сердце, без ярости. Делегат  из Багеша Слак, Арменак Охикян, рассказывал страшные вещи. Практически то же самое творилось в Ване, Муше, Эрзруме, Свазе. Положение понтийских армян на этом фоне  выглядело относительно благополучным. Везде народ, в основном, был безоружен, и осуществление реформ было его единственным спасением.

Едва завершилась предварительная часть Общего собрания, как все перевернулось – началась мировая война.

Программа Общего собрания утратила свою значимость на фоне новых, тяжелых и актуальных вопросов. Война поменяла все приоритеты. Главной проблемой стала позиция Турции – сможет ли она избежать войны, а если нет – какая сложится ситуация, как и какими способами можно будет обеспечить безопасность нашего народа, если в случае начала военных действий в стране распространятся хаос и безвластие? Могут ли реформы представлять хоть какую-то ценность в этих условиях?  Эти и подобные вопросы требовали ответов; отрезанное от внешнего мира, не получающее вестей Общее собрание не могло их дать. Было решено вызвать в Эрзрум одного из информированных к-польских товарищей. Срочно послали телеграмму, в которой просили послать в Эрзрум Г. Пастрмаджяна**. Работа Собрания была приостановлена.

25 июля (7 августа) стены клуба АРФД были украшены портретами погибших гайдуков. В центре развесили портреты героев Ханасора**.

“Двадцать пятого июля отмечайте праздник наш*”…

Но праздник вышел грустным и скромным. Не было ни речей, ни театрализованной программы. Только портреты, по которым каждый мог составить свое мнение о людях, которые жили, боролись и погибли.

Под групповыми портретами ханасорцев сидел пожилой жилистый мужчина по имени Мко. Он смотрел горящими глазами в какую-то точку и, казалось, никого не видел. Мко с жадностью втягивал дым из длинной трубки и выдыхал его клубами, словно в груди бушевал пожар.

Мой взгляд вдруг остановился на одном из групповых портретов, на сидящем боком довольно молодом человеке, очень на него похожем.

— Неужели это вы, Мко?!

Мко не ответил, выколотил трубку о каблук сапога и ушел.

* слова из песни, посвященной героям Ханасора

 

*    *     *

 

На следующий день мы получили известие, что Г. Пастрмаджян не может выехать – его присутствие необходимо в К-поле. Большое расстояние между городами, почти десятидневная тяжелая дорога, быстрое развитие событий и без этого делали нашу просьбу бессмысленной. Поэтому ограничились подведением итогов предварительной работы Собрания и решили  перейти к рассмотрению сложившейся ситуации и проблеме войны.

Большинство делегатов склонялось к тому, что, если Турция вступит в войну, армянский народ обязан исполнить свой гражданский долг перед государством.  Однако вопрос был сложнее, чем  представлялось на первый взгляд: а если Россия объявит войну Турции, какой должна быть позиция кавказских армян? Большинство  считало, что и они должны исполнить свой гражданский долг – уже перед Россией. Общенациональные устремления, чаяния и настроения таким образом подчинялись и ограничивались интересами этих стран – старый  взгляд на вещи.  Делегаты хорошо представляли все проблемы, которые в результате возникнут. Не говоря уже о чисто практической трудности поднять брата на брата, работало еще и наследие  политического прошлого, воодушевление общенационального движения, только недавно возникшего в ответ на обещанные реформы. Но, как ни крути, под каким углом ни рассматривай проблему, выхода не было – пересмотр взглядов в данном случае стал жизненной необходимостью. Трое или четверо делегатов с самого начала выступали против  и предлагали поднять в Западной Армении всеобщее восстание (делегат из К-поля Амазасп Срвандзтян, делегат от Армянского студенческого союза Тигран Хачикян, оба делегата из Сваза Варданян и Полатян). Начались ожесточенные споры.  Р. Тер-Минасян** предлагал в случае вступления Турции в войну создать добровольческие отряды и воевать на ее стороне против русских. Все они, кроме Срвандзтяна, в итоге присоединились к большинству.

В конце июля (по старому стилю) работа Общего собрания была прекращена и большинство делегатов разъехались. Собрание выбрало комиссию из девяти человек, которая должна была заняться остальными нерешенными вопросами.

Обьявление войны стало неожиданностью не только для нас, но и для самих турок. Даже высокопоставленные чиновники Эрзрума не знали, как им поступить. Если они и ждали войны, то, во всяком случае, не сейчас, и Турция не была к ней готова. Раны, нанесенные Балканской войной, еще не зажили —   деморализованная армия разложилась, вооружения, как показала все та же Балканская кампания, было недостаточно, к тому же оно  устарело, финансовое положение страны — крайне тяжелое. Кроме Армянского вопроса стояла еще проблема махаджиров – ее тоже надо было решать. Помимо этого, настоятельно требовали решения многочисленные фискальные, административные, экономические вопросы, лежащие тяжелым бременем на правительстве, которое уже до войны не знало, что с ними делать.

Несмотря на то, что турки в первое время были напуганы и не имели каких-либо притязаний, они быстро  прониклись воинственными настроениями. Создалась ситуация, явственно показывающая, что участие Турции в войне неизбежно. Последствия ее не предвещали  западным армянам ничего хорошего…

Где-то в начале августа в Эрзрум приехали известный оратор Наджи-бей  и генеральный секретарь партии Иттихад Бехаэддин Шакир**. Говорили, что цель их приезда – переговоры с делегатами Общего собрания  о позиции армян в войне. За несколько дней до их приезда в Эрзрум добрался и А. Врамян**, который фактически и вел переговоры, консультируясь с остальными товарищами, в частности, Ростомом и Акнуни.

После первых же встреч с турками Акнуни выступил с докладом, более похожим на дружескую беседу. Мы  собрались в одном из тенистых уголков сада училища “Санасарян”. Присутствовали Акнуни, Ростом, С. Врацян, Р. Тер-Минасян. Со слов Акнуни стало понятно, что в турецкой среде преобладают воинственные настроения, и поэтому все разговоры о нейтралитете Турции или необходимости избежать войны они считают излишними.

Турки, уверенные в победе германского оружия,  были убеждены, что и их страна выйдет из войны победителем. Они также не сомневались, что если Россия нападет на них, им удастся поднять против нее мусульманские народы Закавказья,  Северного Кавказа, Средней Азии и даже Индии и тем самым поставить в безвыходное положение не только Россию, но и Британию. С этой целью они предлагали организовать в Турции отряды армянских добровольцев и принять самое деятельное участие в развале тыла России. Предлагали также развернуть в России и на Кавказе борьбу против царского самодержавия и способствовать его уничтожению, выступать за границей с пропагандой армяно-турецкой дружбы и раз и навсегда отказаться от идеи вмешательства внешних сил, отложить решение всех внутренних проблем на послевоенное время.

Врамян закончил свое сообщение  словами:

— А что предложим мы?..

Никто из присутствующих не ответил, у всех было тягостное предчувствие нависшей опасности. В этой очень сложной ситуации действовать следовало предельно осторожно и взвешенно. Принять предложения турок означало создать проблемы  кавказским армянам, ввязаться в опасную, чреватую последствиями авантюру. С другой стороны, отказать туркам значило публично выставить себя их врагами и тем самым однозначно поставить под удар западных армян.

Вместе с тем было ясно, что решение об исполнении “гражданского долга” ни в коей мере не удовлетворит турок. В эти судьбоносные дни им требовались армяне, одержимые идеей победы турецкого оружия. Им нужна была абсолютная уверенность в том, что на сей раз, наступая из Эрзрума, армяне захватят Карс и пойдут на Кавказ в авангарде турецкой армии. Наконец, им нужны были абсолютные гарантии того, что отныне армяне все как один ни под каким предлогом не станут поднимать Армянский вопрос и навсегда откажутся от него – не только на период войны, но и после нее.

За сообщением Врамяна последовали еще одна или две встречи с турками. Ничего нового они не дали и переговоры прекратились без какого-либо конкретного результата.

Единственный полезный вывод, сделанный в результате переговоров – необходимость строго следовать решению Общего собрания: в период военных действий западные армяне не должны восставать и выставлять каких-либо национальных требований, должны исполнять свои гражданские обязанности, быть лояльными, исполнительными и добросовестными по отношению к Турции и туркам.

 

*        *          *

 

Несмотря на все это, отношение турок к нам резко изменилось. Первым его проявлением стал арест делегата от Балкан Вараздата Дагесяна, возвращение которого затягивалось из-за проблем с паспортом. С помощью Баладжана ему удалось получить паспорт в персидском консульстве, но при выходе из консульства его сразу арестовали. По сведениям, полученным Баладжаном, его страшно мучили в тюрьме, пытаясь выведать, как и каким образом получен персидский паспорт. Вали* и военный комендант города, с которыми Ростом был в приятельских отношениях, обещали свою помощь в

*Вали — правитель вилайета

 

освобождении Дагесяна из тюрьмы. Но прошло уже два дня и сведения, полученные Баладжаном, только усиливали  опасения за его судьбу. Наши и  без того горькие переживания сопровождались непрерывными стенаниями Баладжана:

— Ах, Вараздат, Вараздат, бала джан, что за горе свалилось на твою голову, бала джан!..

Рассерженный Ростом оборвал его:

— Не время причитать, Баладжан, сядь лучше где-нибудь и поменьше показывайся на улице!..

Баладжан удивился. Насупил брови и, выдвинув вперед челюсть, спросил:

-Это почему же?..

— Потому что турки могут выведать в персидском консульстве, что и ты замешан в этом деле…

Баладжан сдвинул феску на затылок и задумался. Вдруг глаза его загорелись, горло перехватило от возмущения, словно окаменевшее от горя тело встрепенулось, ожило… Но он овладел собой, успокоился.

— Раз так, я пошел, пусть  попробуют найти, бала джан…

— Ты хоть весточку подай, чтоб мы знали, где тебя искать…

— Пришлю я весточку, не сомневайтесь, вы Вараздата освобождайте…

Больше я никогда не видел Баладжана…

Еще через два дня полиция потребовала список товарищей – участников Общего собрания. С нашего согласия Ростом представил фамилии всех, кто еще оставался в Эрзруме. Перед этим он опять обращался к вали  по поводу Вараздата Дагесяна, но просьбы и заявления оставались без ответа, наше положение все ухудшалось, мы все были под надзором, и я уже знал в лицо шпика, следящего за мной и Акнуни. Широкоплечий мужчина с квадратным лицом и выпученными воловьими глазами. Сталкиваясь с нами лицом к лицу, он  тушевался, словно это мы следили за ним.

— Куда это наш бычок подевался? — говорил Акнуни, удивленно разводя руками посреди улицы, и поворачивался всем корпусом направо и налево, высматривая его.

Я не разделял его добродушия. Всерьез опасался, что могу оказаться в положении Дагесяна и хотел вернуться.  Естественно, сам заговорить об этом я не мог, по крайней мере, до тех пор, пока избранная Общим собранием комиссия, членом которой я был, не была распущена. Однако, товарищи не думали о моем возвращении. Наоборот, Р. Тер-Минасян настаивал, чтобы я вместе с ним отправился в Муш, откуда он собирался вернуться на Кавказ. Но в эти тяжелые дни совершенно незнакомый мне Муш казался мне более опасным, чем Эрзрум, и я каждый раз отклонял его предложение. Хотя порой, когда в одном из уголков сада училища “Санасарян”, где мы часто бывали, он начинал говорить об армянах Муша и о работавшем там нашем старом товарище Тигране, во мне просыпались юношеские мечты. Я вспоминал о том, сколько раз в те годы собирался отправиться в Муш – сражаться и погибнуть за свободу армянского народа…

Прошло еще несколько дней; наше положение стало еще хуже. Уже говорили о том, что всем нам необходимо вернуться в свои округа, всем, кроме Врацяна, который должен был оставаться в Эрзруме. В воскресенье Ростом пригласил нас к себе, вернее, к Пилосу, у которого гостил, на обед. Низенький широкоплечий Пилос весь сиял от гордости, его тонкие, как мышиные хвостики, усы торчали вверх. Кроме нас, были еще два гостя из Франции, с которыми, по-видимому, не был знаком только я один. Тикин Варденик, круглолицая, с большими  глазами, красивая, стройная, выше мужа ростом жена Пилоса,   сделала все возможное, чтобы достойно встретить гостей. Ростом до того не говорил мне ничего о поездке в Муш. Теперь же, когда гости поинтересовались, кто я такой, ответил с улыбкой: “Наш капризный ребенок” (enfant gate). Я понял, что он имеет в виду мое нежелание отправиться в Муш, и что мне будет очень трудно отказаться, если он опять заговорит об этом. К счастью, Ростом не стал этого делать.

Обремененные как личными, так и общими заботами, мы совершенно оторвались от мира, хотя узнавать в Эрзруме новости было особо не у кого. Мы знали только, что покорена Бельгия, что германцы наносят сокрушительные удары на французском фронте, где  войска Жофре отступают. Мы знали, что в Пруссии русских истребляют, как саранчу, и тому подобное в том же духе…

Гости из Франции немного оживили наши сердца; они не отрицали сведений, распространяемых турками, но смотрели на происходящее с таким оптимизмом, словно речь шла не о войне, а о веселой игре.

— Что бы ни делали боши, все равно мы победим, — утверждали они жизнерадостно и решительно.

Наш скромный обед подходил к концу; кто-то уже встал из-за стола.

Ростом обратился к присутствующим с каким-то несуразным пожеланием и, обернувшись ко мне с  обаятельной улыбкой, которую я не в силах описать, сказал:

— Доброго пути и тебе, но у меня есть к тебе просьба, надеюсь, не откажешь…

— Да?

— Ты должен поехать в Муш…

— Хорошо…

Потом, чуть подумав, добавил:

— А что мне там делать..?

— Все, что надо…

Разговор был окончен. В углу маленькой комнаты на краешке тахты сидел  Р. Тер-Минасян; он трясся всем телом от еле сдерживаемого хохота и утирал слезы. Наверное,  наблюдать спокойно за разыгравшейся между мной и Ростомом сценой было действительно трудно. В конце концов, мне было все равно, куда ехать, лишь бы уехать из Эрзрума.

Ночью я долго думал о Самсуне, вспоминал Искуи, ее мать, моих ребят, Тораман, школу, церковь, квартал, море, людей… Сам виноват – я слишком крепко привязался к этому городу и к его жителям, тогда как настроения нашего времени не признавали ни имен, ни географии. Ар-ме-ни-я! Муш был всего лишь сердцем моей Родины и не более того…

И мои мысли сосредоточились на незнакомом мне Муше, опять пробудив бесчисленные юношеские мечты. Сколько раз на свадьбах родственников меня  заставляли петь “Пусть не поет соловей в долине Муша”*!.. Сколько раз я восхищенно следил за добравшимися из Муша в Гандзак армянскими канатоходцами, которые с восклицанием “Славься Святой Карапет, султан Муша!”* безмятежно прыгали на высоко натянутом канате, удивляя и восхищая меня…

 

* “Пусть не поет соловей в долине Муша” —  народная патриотическая  песня.

* Св. Карапет (Иоанн Предтеча) — считался покровителем Муша.

 

Глава восьмая

В СЕТЯХ ПОЛИЦИИ

 

Ваан Минахорян, стоит (снимок сделан, вероятно, в Баку, перед ссылкой)

 

На следующее утро меня и Акнуни  прямо в столовой задержал угрюмый  полицейский. Акнуни был возмущен и,  потому что сам не знал ни слова по-турецки, требовал, чтобы я выяснил, по чьему приказу нас арестовывают. Оказалось, что приказ отдал начальник полиции, который просто хотел “увидеться” с нами.

— Тогда скажи ему, чтобы он сейчас же ушел, мы и без него можем пойти на “свидание” с его начальником.

С лица полицейского вдруг исчезло угрюмое выражение, и в ответ на наше предложение он улыбнулся.

Акнуни побагровел от возмущения:

-Тогда пусть он сначала отведет нас к Бехаэддину Шакиру.

Услыхав это имя, полицейский сразу сник и подчинился нашему требованию. Отсюда до городской управы, где находился Бехаэддин Шакир, было менее получаса ходьбы. Чиновник, ушедший доложить ему об Акнуни, вскоре вернулся и объявил, что Бехаэддина Шакира  “нет на месте”. Лицо нашего полицейского опять посуровело  и приобрело дерзкое выражение. Мы молча зашагали к полицейскому управлению. Здесь он провел и запер нас в длинной комнате в метра полтора шириной, объявив, что должен доложить о нас начальнику. В этой странной комнате, больше похожей на узкий коридор, было всего одно зарешеченное окно, смотрящее на здание полиции. Мы увидели, что полицейский вошел в здание. И не вернулся…

Я сидел на узкой деревянной тахте, стоящей под окном. Все еще возмущенный Акнуни мерил шагами комнату и каждый раз, дойдя до тахты, круто поворачивал назад. Я по старой привычке устроил себе допрос: в первую очередь, разумеется, имя, фамилия, подданство, вид на жительство… Дагесян… Но с моим видом на жительство все в полном порядке, и каждый персидский чиновник от Самсуна до К-поля, положа руку на сердце, засвидетельствует, что я, Ваан-Амир Каграман Ованнисян действительно являюсь  подданным Персии. Великолепно… Пойдем дальше… Общее собрание АРФД?..  Оно не было секретом и, тем более, не могло быть заговором… Наконец, кто предложил, вернее даже, попросил провести собрание в Эрзруме?  Сам Талаат-паша! Значит…? Значит — что..? Да нет, не в этом дело… Дальше, дальше…! Но дальше я ничего не мог придумать…

Наступил вечер. Акнуни теперь заботило, что происходит снаружи, “на воле” и где наши товарищи. Немного погодя он начал стучать в дверь. Никто не отозвался.

Уже совсем стемнело, когда появился наш полицейский и вызвал меня.

— Заодно спроси, куда он тебя ведет…

Полицейский, все еще побаивающийся Акнуни,  объяснил, что прибыл начальник, и он ведет меня к нему – представить.

— Тогда пусть заодно и меня заберет…

Полицейский ответил, что начальник приказал первым доставить меня. “Меня..? Значит, он  меня знает”, — промелькнуло в голове. Во мне боролись  два противоречивых чувства: страх оставить Акнуни одного и  страх уйти одному.

В комнате за письменным столом сидел  смуглый до черноты мужчина огромного роста, с круглым широким лицом и мелкими глазками. Слева, в углу возле небольшого столика стоял Егише-эфенди, единственный в Эрзруме армянин — квартальный полицейский в звании серкомиссара. Начальник полиции с мрачным видом смерил меня с головы до пят. Не страшно, я уже был спокоен…

— Ваше имя?

— Ваан Ованнисян.

— Что вы здесь делаете?

— Участвую в работе Общего собрания Дашнакцутюн.

— Откуда приехали?

— Из Самсуна.

— Ваше подданство?

— Персидское.

— Так, значит — персидское… Знаем, какие вы “персидскоподданные”, — сказал он, глядя на меня с ненавистью. — Дайте ваш паспорт!

Я протянул паспорт. Он быстро перелистал его и отбросил в сторону с криком:

— Фальшивый..!

Я знал:  если смолчу – пропал.

— Вы не имеете права так говорить. Я могу в течение часа через местное персидское консульство доказать подлинность моего документа.

Он сдержался, собрался, сел, внимательно осмотрел меня и грубо сказал:

— Проверка подлинности – наше дело. А пока подождете в тюрьме.

— Приведи второго, — повернулся он к стоящему у порога полицейскому.

— Без  доказательства того,  что мой паспорт фальшивый, без обоснования и предъявления обвинения вы не имеете права арестовывать меня.

— Пошел вон!

— Тогда знайте, что я буду протестовать Его Превосходительству министру внутренних дел и просить защиты у нашего посла.

Он посмотрел на меня внимательнее:

— Протестовать и просить можете из тюрьмы, вам предоставят такую возможность…

И снова взял в руки мой паспорт. Вошел Акнуни, ошеломленно взглянул на меня, и пошел к столу начальника полиции. Потом вдруг покачнулся, сделал нетвердый шаг и схватился за стол. Я удивился: с Акнуни творилось что-то непонятное…

— Имя?! —  спросил полицейский удивленно.

Я видел по наклону головы, что  Акнуни смотрит на него исподлобья; тому показалось, что он не в себе.

Возмущенный Акнуни повернулся ко мне:

— Чего хочет этот человек?

— Господин Малумян, он спрашивает ваше имя, — объяснил вместо меня Егише-эфенди из своего угла.

— Мое имя…? А как зовут его самого? – обратился Акнуни уже к нему, пожав плечами.

По моей спине прошел холодок; Акнуни, казалось, сошел с ума. На лице полицейского отразилось  нервное нетерпение. Он напряженно смотрел на Акнуни. Егише-эфенди мялся, не в силах произнести имени начальника.

— Спросите его, он что,  не помнит меня?

Егише-эфенди постарался перевести вопрос как можно дипломатичнее. На лице начальника явственно проступало  ошеломление.

— Лицо вроде знакомо, но вот откуда, не помню, — наконец сказал он так, словно  допрашивали его самого.

— Тогда скажите ему, что я тот, кто сделал из него  человека в Селанике…

— Бей-эфенди, — “перевел” серкомиссар, — эфенди помнит вас по Селанику, эфенди зовут  Акнуни…

Потрясенное лицо начальника полиции вдруг опять изменилось. Он встал и предложил Акнуни сесть. Тот отказался.

— Теперь спросите, что ему от нас надо…

— Эфенди Акнуни просит сообщить, зачем вы его вызывали, — сказал Егише-эфенди.

— Недоразумение, всего лишь простое недоразумение. Передай ему мои извинения и скажи, что он свободен…

— А мой товарищ..?

— Он арестован, — сказал начальник полиции, стерев с лица дружелюбие.

— Почему..?

— Потому что здесь у нас  множество русских шпионов с персидскими паспортами. Необходимо проверить, —  сказал начальник, садясь на место.

— Тогда передайте ему, что главный русский шпион здесь я и пусть сажает меня вместе с ним. Только перед этим он должен предоставить мне возможность телеграфировать об этом безобразии Талаат-паше.

— Акнуни-эфенди говорит, что давно знает своего товарища и утверждает, что все подозрения насчет него беспочвенны. В противном случае он просит дать ему возможность телеграфировать о случившемся Его Превосходительству Талаат-паше, — “перевел” Егише-эфенди.

Услыхав имя Таллат-паши,  начальник полиции на глазах уменьшился в размерах:

— Что ж, поскольку Акнуни-эфенди ручается, вопрос решен. Второй эфенди тоже свободен…

— Прошу, — обернулся он ко мне, улыбаясь, и протянул паспорт.

Мы вышли на улицу. “Наш” полицейский, стоявший у входа, отдал честь и отступил в сторону…

 

*     *     *

 

Мои товарищи были обеспокоены. Ростом своевременно сообщил о нас Егише-эфенди, с которым давно дружил. Было очевидно, что мы избавились от крупных неприятностей  благодаря случайности и частично – его стараниям. Вернувшись домой, я напряженно пытался понять, что могло стать причиной нашего ареста. Несомненно, это  произошло не по приказу начальника полиции – иначе трудно объяснить его поведение при    неожиданной встрече с Акнуни. Следовательно, решение о нашем преследовании принято какими-то другими силами, а сам арест – инициатива местных чиновников. Что это за силы, кого они представляют – я не мог понять. Сейчас главное, что произойдет завтра: остановятся они или разойдутся еще больше. Я был большой пессимист в этом вопросе и, в первую очередь, по отношению к самому себе – ужасное обвинение “русский шпион” совершенно сломило меня…

Утром опять собрались в саду училища  – обменяться мнениями  и посоветоваться по поводу действий властей. Их поведение пока казалось странным и непонятным, предполагалось, что ему можно и нужно противодействовать. Оказалось, совещаться не о чем; все было и так понятно и оставалось только решить, как действовать  дальше: сразу же разъехаться или подождать,  попробовать предпринять какие-либо меры. Я предпочел бы сейчас же покинуть Эрзрум. Но прав был и Акнуни, заметивший,  что после всего случившегося наш поспешный отъезд будет расценен как бегство, и нет никакой уверенности, что нас поодиночке не задержат в дороге и не поступят с нами, как им заблагорассудится. В итоге решили подождать еще несколько дней и попробовать за это время разобраться в происходящем.

Акнуни возлагал очень большие надежды на свои связи в К-поле, особенно на дружбу с Талаат-пашой. Остальные товарищи были менее оптимистичны: по их мнению, следовало действовать на месте. Одно другому не мешало. Акнуни на французском составил телеграмму Талаат-паше, сообщая о нашем – его, моем и Дагесяна – аресте  и выражая свой бурный протест. В телеграмме я был назван “известным профессором персидского подданства ”. Одновременно Ростом должен был задействовать все свои эрзрумские связи  и знакомства.

Два дня прошли в неопределенности. Я старался не появляться на улице. Но ничего не происходило, куда-то пропал  даже наш бычок — широкоплечий толстяк с квадратной мордой.

На третий день я узнал от Тер-Минасяна, что мы отправляемся, нужно перевезти вещи к Пилосу и переночевать у него с тем, чтобы выехать еще до рассвета. Лошадей уже наняли там же. Особо вещей у меня не было: одежда, белье и “Пан” Гамсунга — в первые дни пребывания в Эрзруме мы с Тер-Минасяном любили листать его в парке “Санасарян”… Книгу я оставил, остальное связал в узел  и вышел из дома. Уже на улице подумал, что идти по городу с дорожным узлом в руках  неразумно; если за нами еще следят, могут догадаться, что мы собираемся уезжать, и кто знает,  что предпримут. Но улицы как вымерли – ни одной живой души. Было чуть за полдень, стояла душная, опаляющая жара. Я вышел на первую площадь с  торговыми лавками, прошел  на нужную мне улицу и стал торопливо подниматься по ней к дому Пилоса.  Минут через  пять-десять  я увидел идущего навстречу широкоплечего толстяка. Решил, что это наш бычок, и у меня подогнулись колени… Не зная, как поступить, замедлил шаги и едва  успел убедиться, что ошибся, как человек вдруг  остановился и сказал:

— А, здравствуйте, здравствуйте!… Как у вас дела..?

После минутного замешательства я узнал его, хотя сердце продолжало гулко биться.

— Будь ты проклят! – подумал я с горечью.

Передо мной стоял добродушный офицер-артиллерист из ущелья Зигана.

— Что пушка, довезли? — спросил я, чтобы что-то сказать и отвязаться.

— Довезли, как же, два дня назад и довезли…

— Я надеюсь, все в порядке…

— Спасибо. А где ваши товарищи?

— Здесь, в городе…

— А как насчет моей фотографии, эфенди?

— Какой фотографии?

— Как же, забыли..? Помните, в ущелье фотографировали… Мы еще на пушку сели – я и тот эфенди..

— А, мой товарищ…

— Какой товарищ…? Это же ты был…

— Нет, товарищ. Я переводил… моему товарищу толстяку…

-Да-да, ему…

— Фото пока не готово…

— А когда будет..?

— Через неделю…

— Где я могу его получить..?

— В саду “Санасарян”… Мой друг обычно там бывает… У него и возьмете…

— Так прямо в саду..?

— Прямо в саду…

Тер-Минасян был дома. Я так от всего устал, что отдал бы полжизни, только бы сейчас же отправиться в Муш, Битлис, куда угодно, лишь бы уехать из этого города.

— Да мы уже едем, что ты в последний момент так разволновался? У тебя хурджин есть?

— Нету…

— Куда же мы твое белье уложим; ведь верхом едем…

— Да откуда мне знать, брат?..

— Пошли, купим тебе хурджин, да и мне кое-чего прикупить надо…

Вышли. Близость отправления и хорошее настроение Тер-Минасяна приободрили меня.

Спустились к рынку, вошли в первую же попавшуюся лавку. Только лавочник разложил перед нами несколько переметных сум, как вошел какой-то полицейский и, подойдя ко мне, сказал, что меня хочет видеть начальник полиции. Я инстинктивно отошел от Тер-Минасяна, но, когда мы вышли из лавки, на меня словно обрушилась Вселенная. Подумал, что на этот раз вряд ли сумею  освободиться. За секундным приступом страха последовало чувство горечи. Вероятно, я шел очень быстро,  и полицейский посоветовал не торопиться. Я словно впервые увидел его: весь в поту, челюсть отвисла… Вдруг передо мной вырос “Отель Турбахи”; я знал, что им владеют армяне. Молнией мелькнула мысль войти в здание и уйти через задний двор. Я бросил взгляд на полицейского, в ответ он удивленно посмотрел на  меня…

— Зачем меня вызывает полис-мюдур?

— Не знаю, эфенди…

Я уже не торопился. Постарался успокоиться, предугадать возможные вопросы и обдумать ответы, но на сей раз безуспешно. Мы уже шли по широкой улице, поднимающейся к полицейскому управлению. Когда ее вымостили,  не знаю, но со временем дождевая вода смыла землю и оголившиеся камни напоминали русло давно высохшей реки. Внезапно увидел перед собой полицейского и рядом с ним кого-то очень похожего на Акнуни. Сердце заколотилось, я нагнал их… Он! Как же я обрадовался тому, что и его взяли…!

Акнуни шел медленно, держа в одной руке шляпу, в другой большой платок, которым постоянно вытирал пот с головы. Увидев меня, удивился:

— Ну, парень… Значит, и тебя взяли…

Повесил голову, задумался и сказал с горечью:

— Видно, судьба не хочет нас разлучать … Это плохо…

Теперь нас провели прямо к начальнику полиции. С первого же взгляда стало ясно, что на этот раз все будет иначе. Начальник встал нам навстречу и предложил сесть.

Акнуни принял приглашение, я тоже. Егише-эфенди стоял у своего стола.

— Имею честь сообщить вам, что согласно полученным из К-поля указаниям, вы должны в 24 часа убыть к месту жительства: вы – в К-поль, а профессор-эфенди – в Самсун.

— Всего лишь, — промелькнуло у меня в голове, пока Егише-эфенди объяснял это Акнуни.

— А  если мы не поедем? – спросил Акнуни.

— Опять начинается, — подумал я с горечью…

— Вам же  лучше будет, если отправитесь, — сказал начальник, самоуверенно улыбаясь.

— Господи  Боже, да соглашайся и уйдем отсюда поскорее, — с замиранием сердца думал я…

— Благодарю за совет, но мы сейчас не можем ехать…

— Тогда я буду вынужден выслать вас с сопровождающим…

— Это другое дело, — ответил Акнуни и поднялся…

В сад “Санасарян”, ставший теперь местом наших встреч, кроме нас пришли и несколько местных товарищей. Наше беспокойство росло, и каждый начинал думать и о сложившемся положении, и о себе. Акнуни считал,  что не надо подчиняться решению властей. Я уже по дороге понял, что “не подчиняться” не значит сопротивляться. Для меня это перестало иметь значение. Понятно, что нас вышлют силой. Разницы между  «добровольно» или «насильно»  не было. Ростом соглашался с Акнуни:  необходимо  окончательно выяснить отношение к нам властей. Но если Акнуни считал происходящее инициативой местных чиновников и собирался послать Талаату еще одну телеграмму в духе первой, то Ростом видел в происходящем руку центра и хотел убедиться в этом с помощью нашего “неподчинения”. Отношение к Акнуни  он переносил на всю партию. В этом смысле кажущийся мне прежде незначительным случай становился определяюще важным…

Ночь я провел почти без сна, в каких-то кошмарах, смысл которых невозможно было понять. Меня до утра преследовало тревожное предчувствие, что было плохо само по себе…

Утром неожиданно похолодало; мы почувствовали приближение ранней зимы. Небо местами заволокло облаками. Я думал,  чем позже выеду, тем лучше. Мой хозяин, из сочувствующих нашей партии, уже сообщил, что на улице ждет полицейский. Все было настолько естественно, что об этом не стоило и думать. Я размышлял только о том, удастся ли мне добраться до санасаряновского сада, где должны были собраться товарищи, или меня возьмут по дороге, отвезут в полицейское управление и вышлют уже оттуда. Было, наверное, часов  одиннадцать, когда я вышел из дому. В нескольких шагах  ниже по улице, стоял какой-то тощий человек в узких брюках; заложив руки в карманы, он там непрерывно двигал ими. На углу узкой улицы стоял и ждал полицейский… Я прошел мимо. Возле садовой ограды, справа и слева от входа  прохаживались человек 7-8 полицейских. Несколько турок заинтересованно смотрели в сад сквозь щели ограды, словно за ней укрылись знаменитые разбойники,  попавшие в  окружение. Мое появление вызвало оживление среди полицейских, однако я спокойно и беспрепятственно вошел в сад. Там уже находились Ростом, Врацян, Акнуни и некоторые из местных товарищей, все сильно озабоченные. Никто не сомневался, что отсюда нас выведут силой. Ростом о чем-то говорил с Акнуни, вероятно, о к-польских товарищах. Закончил, подошел ко мне, улыбнулся, хотел что-то сказать, но вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, сунул руку в карман, достал кисет и протянул мне три золотых. Деньги у меня были, но оказалось, что  и эти я должен взять. Акнуни уже получил свои три золотых. Что это было — “подарок от партии”, деньги на дорогу или на возможные непредвиденные случаи, не знаю…

Поскольку пока все шло мирно, Ростом предложил пообедать вместе в “Анатолии”. Получилось что-то вроде мирной демонстрации протеста против насилия. Полицейские у входа последовали за нами. По другой стороне улицы время от времени проходили, понурив головы, немногочисленные армяне. Какая-то женщина со скрещенными на груди руками, удивительно похожая на мою мать, стоя на пороге, скорбно качала головой.  Была ли у нее своя боль или она переживала за нас, я не знаю.

Мы едва дошли до площади, когда  перед нами вдруг выросла фигура серкомиссара Али-эфенди, знакомого Ростома. Он очень вежливо попросил меня с Акнуни сесть в экипаж, а остальных, кроме Ростома, разойтись. Никто не сдвинулся с места. Ростом обьяснил, что мы не собираемся скрываться и что нас можно в любую минуту найти в “Анатолии”. Али-эфенди не уступал — у него было распоряжение отправить нас незамедлительно, и нам следовало здесь же, на месте дождаться экипажа. Мы подчинились. Было очень холодно, я был легко одет, вся моя одежда и белье остались в доме у Пилоса. В данную минуту это заботило Врацяна больше всего, он хотел тут же купить для меня одеяло, но рядом уже остановился экипаж, запряженный четверкой. Али-эфенди пригласил меня и Акнуни в коляску, мы подчинились. Коляска тронулась…

Это была высылка, пусть и крайне культурно обставленная: с нами не было ни полицейских, ни жандармов.

Коляска ехала очень быстро, распугивая прохожих. Вскоре мы были уже за городом и катились все дальше и дальше по извилистой дороге. Иногда казалось, что мы возвращаемся назад, потом поворачиваем и оказываемся на прежнем месте. Вдалеке  я вдруг заметил какого-то круглого, как шар, человека, который со всех сил бежал к нам прямиком по полю, срезая повороты. Наш экипаж проехал вперед, и я остался гадать, кто бы это мог быть… Здесь могли встретиться только служащие или военные; я подумал, что это, может быть, давешний офицер-артиллерист. “Неужели показалось?” — решил я…

Каково же было мое изумление, когда на очередном повороте я снова увидел бегущего и узнал в нем  С. Врацяна.

Мы с Акнуни были поражены – он бежал так, словно собирался пробить головой преграду…  Он едва успел на две-три секунды обогнать нас на повороте, стал на обочине и, размахнувшись изо всех сил, бросил мне сверток. В бумажной упаковке было новое шерстяное одеяло, так пригодившееся нам впоследствии в дороге. Я закутался в него и  потихоньку начал согреваться.

Проехали Баберд и спустились на равнину. Вдали, как тучи, темнели леса Варзаана, ближе, по обочине, ехал конный жандарм. Чуть погодя он отстал, но мы не сомневались, что он сопровождает нас. Это меня встревожило.

— Если он и в самом деле едет с нами, это даже лучше, безопаснее, — сказал Акнуни.

Подъехали к Варзаану. Извозчик любезно позволил нам сойти. Жандарм исчез. Сепуха  не было дома. Его сердобольная мать накормила нас и проводила Акнуни к сыну, который уже остерегался жить у себя. Я прождал Акнуни почти полчаса. Наконец он явился  с Сепухом. Последний раз я видел Сепуха в 1904-ом в Александрополе. За десять лет он почти не изменился, но был сильно озабочен. Без шапки, одет кое-как, из-под пиджака выглядывает неразлучный  маузер…

Только мы выехали из Варзаана, как тут же появился наш конный жандарм. Опять обогнали. Немного ниже перед нами возникла какая-то толпа; люди шли длинными нестройными рядами. Мы услышали сначала какие-то непонятные крики и шум и вдруг:

— Ге-ге-ге-ге..!

Коляска замедлила ход; толпа — кто в трехах*, кто босиком, в драных обносках, с большими и малыми узлами в руках – напоминала идущих паломников. Мы поравнялись с ними.

— Яшасын.., я-ша-сын..!

Это были мобилизованные призывники; увидев нашу коляску, они приняли нас за важных чиновников.

— Я-ша-сын..!

Далеко-далеко на горизонте вырисовывались покрытые тучами вершины Зигана…

 

———————————————————————————————————

• Трехи — лапти из цельной кожи типа мокасин.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

*Акоп Паронян (1843 -1891) – сатирик, публицист, один из выдающихся армянских писателей.