Из сборника повестей писателя Левона Адяна «В то далёкое лето». Перевод с армянского Нелли Аваковой. О других произведениях писателя — на странице https://miaban.ru/about/levon-adyan/

Наша деревня находится далеко-далеко. Словно спрятавшись от дорог, приютилась в глубоких ущельях, и только с макушки горы Сарнатун она ясно виднеется, окруженная высокими горами, упирающимися в небо, прохладными лесами, а в тех лесах — несметными, бесчисленными полями и лугами.

Маленькая наша деревня, маленькая, и над ней, размером с пару полей, небо, опирающееся на высоченные горные вершины, которое снизу, из деревни, кажется несказанно высоким и окрашенным в цвет яйца куропатки — темно-синий.

Долгая у нас зима, долгая, но дивной красоты. Восхитительна также весна, когда поля и ущелья, скалы и горы наряжаются в разные цвета — желтый, белый, красный, сиреневый… Затем наступает золотое лето горной деревни, а потом в нашем божественном, затерянном в горах мире наступают краткие дни и долгие-долгие осенние вечера, когда вокруг деревни — в лесах, горах, ущельях — и на приусадебных участках деревья, одетые в желтый наряд, медленно качаются от легкого осеннего ветра, листья срываются с деревьев, кружатся в воздухе и медленно опускаются на землю.

В один из таких изумительных дней я и моя младшая сестра Егине разожгли большой костер на нашем огороде. Дым от костра поднимался столбом, клубился над нашим садом и был виден издалека.

Я в то время не знал, что пройдет много лет, очень долгих лет, но я никогда не забуду ни тот осенний вечер, ни всю ту историю, которая началась с того самого дня.

Егине собирала в саду сухие початки кукурузы, листья и стебли фасоли, приносила и складывала их возле меня. Все это я бережно подкладывал в огонь, дым густел, бешено извиваясь, и поднимался вверх. Увлекшись работой, я не слышал, что из-за ограды меня позвали. «Тебя зовут», — у меня под ухом прозвучал голос Егине. По тому, как она это сказала, по ее тону я уже догадался, кто зовет, но внимания не обратил, притворяясь, будто не слышу.

«Я же говорю, тебя зовут!» — с обидой в голосе тихо повторяет Егине, взглядом указывая на ограду. Там, за оградой, как кот-плутишка, стоит Завен, не решаясь войти, потому что Егине стоит возле меня. Я поправляю очки и иронически смотрю на Егине. Ее внезапно бросает в краску, она, вместо того чтобы положить очередную охапку початков возле костра, бросает их прямо в кострище, осыпая меня теплой золой, и, понурив голову, идет в дом.

Завен с легкостью перепрыгивает через забор, медленной поход-кой, чуть переваливаясь, подходит ко мне. Не здороваясь, садится на землю. Он не смотрит на меня. Молча смотрит в сторону далеких гор. Я тоже молчу.

— Я уже полчаса стою за оградой и слежу, как ты работаешь, — наконец, говорит Завен.

как врет!.. Я ведь знаю, что он совсем не смотрел в мою сторону. Если есть тот, за кем Завен действительно следил, то это Егине. Он именно из-за нее и пришел сюда. Я не понимаю, что он нашел

Егине. Вот тебе Ромео и Джульетта! В последнее время я где-то прочитал, что до сих пор существует балкон Джульетты, и отовсюду приезжают туристы в Италию, чтобы посмотреть на этот балкон.

— Я случайно прихватила с собой грабли. Принести? — издалека со двора спросила Егине.

«Хитрость твоя не прошла, сестрица…» — говорю про себя Егине. И, придавая строгий тон голосу, умышленно громко и очень сухо говорю:

— Нет, не нужно. Не хватало, чтоб деревенская девушка при старшем брате водила шуры-муры с кем-то, даже если этот кто-то твой самый близкий друг. Потом, делая вид, что я смотрю на ореховое дерево, свесившее ветки на ограду, исподтишка слежу за Завеном. Он старается не смотреть в сторону Егине, но это ему не удается. Я, будто ничего не замечая, снимаю очки, протираю стекла платком, потом говорю безразличным тоном:

— Интересно, какие у нас завтра уроки?

Завен отлично понимает, что про уроки я сказал просто так, чтобы исправить сложившуюся ситуацию (после моих слов Егине, с грохотом захлопнув балконную дверь, вошла в дом.)

Завен на мой вопрос не отвечает, он говорит:

— Какие красивые звезды! Я впервые вижу такие.

Я тоже смотрю на небо, на созвездие Большой медведицы, вокруг которого мерцают, поблескивают звезды. Много звезд на небе, они неестественно сверкают. С неба срывается одна звезда и, словно выпущенная из рогатки, летит по дуге и падает за горами.

— Красиво, — соглашаюсь я. — Тоже мне, новость… В наших горах звезды всегда такими были, крупными и красивыми. — И на кой черт меня потянуло философствовать? — Если в небе блестят звезды, значит, кому-то это нужно. Эти звезды такими были девять лет назад, когда мы были в первом классе, такими же они будут через несколько месяцев, когда закончим школу. Все это старо как мир.

Поймав удивленный взгляд Завена, я быстро завершаю:

— Лучше поговорим о чем-нибудь другом.

Завен продолжает смотреть на меня. Я отворачиваюсь, чтоб не встретиться с ним взглядом.

— Ты видел их? — неожиданно спросил Завен.

чувствовал, что он с этого и начнет.

— Кого?

— Рузан и Марата. Только что прошли мимо вашего дома, из библиотеки шли.

— И что?

— Все лето была в городе, у матери… Волосы подстригла, стала похожа на киноактрису.

— Кто?

— Рузан из 10-го «а». — Завен искоса смотрит на меня. — С луны что ли свалился? — с неискренним упреком выговаривает он и добавляет: — Такая красивая… Знаешь, она перевелась в наш класс.

— Зачем?

— Не знаю. Марат сказал, вроде по его просьбе перевелась к нам.

Наверное, каждый человек в моем возрасте кого-то ждет. Я тоже жду. Человек не знает, кто это будет, когда и откуда придет, чтобы перевернуть твою жизнь… А то, что он придет, — несомненно. Об этом я прочитал в книгах. Предчувствия, как сны, иногда сбываются. После слов Завена мне кажется, что я всю жизнь ждал Рузан. Удивительно…

— Говорят, вроде любят друг друга, — снова говорит Завен.

— Кто? — невольно произношу я, тут же сообразив, что задал глупый вопрос.

— Ты с ума сошел? — усмехается Завен.

Концом палки я мешаю костер, костер разгорается, искры взлетают к небу. Какое-то время я не нахожу, что сказать.

— А откуда ты обо всем этом знаешь? — наконец, спрашиваю.

— А кто не знает? — неопределенно пожимает плечами Завен. — с утра до вечера они вместе…

Я не говорю Завену, что сам видел их утром. Оживленно беседуя, они шли в сторону почты, издалека поздоровались со мной, Рузан тоже улыбнулась лучистыми, как огни салюта, красивыми глазами. Ничего не говорю, потому что Завен по привычке засыплет меня вопросами.


Затем поднялось солнце, окрашенное в темно-красный цвет.

Прозвенел школьный звонок. Скоро зазвенит второй. Нужно спешить. Наш дом находится недалеко от школы, дохожу за несколько минут. Встал в коридоре, не смея войти в класс. Вот это глупо — мне казалось, что все знают, что я вдруг влюбился в Рузан и что в эту ночь до рассвета почти не спал, чуть вздремнул на рассвете, и она приснилась мне.

Черт возьми, почему я стал таким робким? Сердце бьется часто и беспорядочно, кажется, что несколько минут — и оно остановится. Значит, волнуюсь. Вот те на, просто смешно! Но неудобно так унижаться перед ней, вхожу в класс, стараясь казаться безразличным, насколько это возможно. Как всегда, громко, чтоб услышали все, говорю:

— Привет всем десятиклассникам!

Иду к своей парте. Как только хочу сесть, сзади меня окликают:

— Мгерик!

Безразлично поворачиваюсь на голос. Это Агнесса, наша староста. Где ее родители нашли это имя — Агнесса? Никак не могу привыкнуть. Дурочка, еще и гордится: «Мое имя имеет греческое происхождение, означает “скромная”». А на самом деле трещотка, всем надоедает болтовней.

— Познакомьтесь, — демонстративно указывая рукой на Рузан, говорит Агнесса. — Из 10-го «а» класса перевелась в наш 10-й «б». Вечно юная, прекрасная Афродита, которая правит сердцами людей и богов. Будь уверен, дорогой Мгерик, что и твоим сердцем она будет править. Это, несомненно, правда, Рузан?
Рузан в белом платье, как белая роза, улыбается мне прикрытыми губами, крупными выразительными глазами. При взгляде этих глаз я теряюсь, а Агнесса не отстает:

— Прошу, познакомьтесь, — наигранным голосом говорит она, — если, конечно, Мгерик не против.

Не могла Агнесса не ужалить. Коротко стриженая, красивая Рузан продолжает улыбаться, как видно, ей нравится игра, устроенная Агнессой. Кривляясь стройным, гибким станом, она выступает вперед:

— Меня зовут Рузанна, — покусывая губу цвета вишни, чтоб удержать смех, говорит она. — Познакомимся.

Я, конечно, знаю, что нужно делать в подобной ситуации, но встал, как памятник, и даже рукой не могу пошевелить. Странно, перед глазами мой ночной сон: Рузан пришла ко мне в белой одежде, во сне я поцеловал ее изнеженные покорные губы, источающие аромат роз. Черт побери, почему я все время думаю об этом! Почему я не могу сосредоточиться! Чувствую, что все смотрят на меня, и я от этого еще больше теряюсь, начинаю заикаться.

— Меня зовут Мгер, — невольно включаясь в игру, говорю я. Представляю, какой глупый вид у меня в этот момент. Агнесса

тут же начинает смеяться. После нее — остальные. Рузан также смеется, но очень умеренно и сдержанно. Точнее, она улыбается губами и глазами, потом разворачивается и уходит к девочкам. Почти обессиленный, я, наконец, сажусь за свою парту. Лилит, которую я до этого не заметил, быстро подходит ко мне:

— Дай мою сумку, — говорит она сердито.

Я смотрю на нее с удивлением. От возмущения у нее дрожат губы.

— А что случилось? — спрашиваю я.

— Дай мою сумку, я не хочу сидеть рядом с тобой. Понимаешь? Не хочу!

Черт возьми, какая муха ее укусила? Целых два года сидели вместе, а сейчас, пожалуйста, отдай мою куклу, я с тобой не играю. Нет, трудно понять этих девчонок. Лилит берет сумку и садится рядом с Маратом. И теперь Марат похож на крашеного петуха: сел посередине — с одной стороны сидит Рузан, с другой — Лилит. Звенит звонок, и я впервые за два года остаюсь за партой один. И только сейчас понимаю, как тяжело оставаться одному, пусть даже это всего на один урок.

Первый урок — английский, скоро войдет в класс учительница английского языка ынкер Маро. Она одновременно является нашим классным руководителем, как она говорит, ее любовь к нам особенная. Насколько это соответствует действительности, знает бог, потому что иногда она нет-нет, да говорит: «Ах, когда вы уже закончите десятый класс, чтоб я от вас избавилась!» При этом она улыбается очаровательной улыбкой, поэтому мы не обижаемся.

Минуты ожидания, как описано в художественной литературе, для меня проходят ужасно тяжело и утомительно. Вот, наконец, слегка прихрамывая, в класс входит ынкер Маро.

— Здравствуйте, ребята, — говорит она, небрежно бросая на стол классный журнал, и обводит нас взглядом постоянно улыбающихся глаз.

— Что случилось? — спрашивает ынкер Маро, нахмурившись. — Нет разве свободного места, почему сели втроем? — Она наверняка знает, что Рузан перевелась в наш класс, но ничего не говорит. — Рузан, пройди, сядь рядом с Мгериком.

С ума сойти… Рузан спокойно берет свою сумку и переходит ко мне. Я замечаю, как Лилит возмущенно что-то шепчет Марату, Марат передает Микаелу сказанное ею, а тот, в свою очередь, Завену. Завен, поворачиваясь, тихонько говорит мне на ухо:

— Лилит больше к тебе не придет.

— Еще лучше, — нарочно громко, чтоб слышно было Лилит, говорю я и, словно это не имеет для меня значения, безразлично смотрю в окно. Я ведь хорошо знаю Лилит: не пройдет и часа, она вернется вместе с портфелем.

А до этого ынкер Маро говорит, обращаясь к Рузан:

— Теперь это твое постоянное место. А Лилит пусть сидит рядом с Маратом.

И все. Начинается урок. От Рузан исходит такой приятный аромат, то ли духов, то ли цветов, что можно сойти с ума. В глубине моей души происходит такое, чего раньше никогда не было, что невозможно передать словами. Я снова невольно вспоминаю ночной сон: Рузан в белоснежной одежде…

Справа от нас, чуть в стороне, находится дверь, которая ведет в комнату, где хранится лабораторный инвентарь. В стекле двери, как в зеркале, отражается весь класс, вернее, большая часть класса. В нем четко видна Рузан. Волосы светлые, видимо, очень мягкие, а глаза черные и большие. Бог свидетель, прав был Завен, она похожа на киноактрису.

В стекле двери виден также Марат. Он время от времени искоса смотрит в нашу сторону. А Лилит совсем не отрывает взгляд от меня. Она, наверное, думает, что я ее не вижу. Очень хорошо, сейчас это объясню ей. Я неожиданно оборачиваюсь и с усмешкой подмигиваю Лилит.

В другой раз Лилит эту насмешку ни в коем случае не простила бы, но сейчас почему-то молчит. Или далеко сидит от нас, или же поточу, что идет урок. Однако ее молчание тревожит меня. Может, потому что она не отвела глаз, когда наши взгляды встретились. Не знаю. Я взглядом ее спрашиваю: «Что случилось?» Лилит сразу же неожиданно начинает плакать. Класс мгновенно поворачивается в ее сторону. Просто удивительно то, что все молчат. Никто не осмеливается заговорить первым.

— Что случилось? — спрашивает ынкер Маро, проходя между рядами к Лилит. — Что с тобой, Лилит?

Лилит не отвечает, ее плечи трясутся от рыданий. Ынкер Маро нежно гладит ее волосы, утешая, как ребенка:

— Ну, Лилит, не нужно плакать, успокойся, ты же не маленькая девочка, скоро окончишь школу, поступишь в институт, и все будет хорошо.

Боже мой, до каких пор эти взрослые будут считать нас не-смышлеными малышами! Неужели они верят в то, что поступление

институт спасет Лилит или кого-нибудь еще от промахов в жизни?! Они ведь сами не верят в свои слова! И все равно говорят.

Хорошо, что Лилит, сама по себе, без утешительных слов, внезапно успокаивается, как теплый летний дождик. Лилит больше не смотрит на меня, она смотрит в окно, но я ясно вижу грустное выражение ее лица. Я жалею Лилит. Никак не пойму, почему именно, но впервые за два года я жалею ее. Решаю после звонка подойти к ней и спросить, что случилось, почему она вдруг заплакала? Но, как только звенит звонок, Лилит быстро берет сумку и уходит.

Перемена. Из всех классных комнат ученики высыпают в коридор, и коридор гудит, как улей. Я сижу, не двигаясь, не зная, что делать. Не потому, что не хочу вставать с места, а потому, что это невозможно: я сижу у стенки, выйти могу только после того, как встанет Рузан, а она почему-то не хочет вставать с места.

— Сможешь окончить школу с золотой медалью? — спрашивает Рузан, что-то отыскивая в сумке.
— Я? — ее внезапный вопрос застает меня врасплох, на мгновение теряюсь.
— Да.

— Если захочет, для него это небольшое дело, — вместо меня отвечает Завен.
— А захочет ли? — спрашивает Рузан, искоса глядя на меня. Ее красивые, с лукавым блеском глаза улыбаются. — Могу случайно помешать тебе в достижении твоей цели? — понижая голос, тепло шепчет Рузан. — Или наоборот?
— Наоборот, — непроизвольно говорю я, чувствуя, как лицо становится багровым. Хорошо, что Завен вышел из класса.
— Мне повезло, правда? — тем же шепотом говорит Рузан.

— Почему? — не понимаю я.

— Потому что у тебя доброе сердце, тебе не составит труда помочь мне получать высокие оценки. А знаешь, почему?
— Почему?

— В институте новые правила: при зачислении вместе с баллами за экзамен учитываются и отметки из аттестата зрелости. Ты ведь поможешь мне?
Я, конечно, понимаю, что все это шутки, но знаю также, что в каждой шутке есть доля правды. Ведь сама она, Рузан, тоже одна из лучших учениц школы, ее портрет висит на Доске почета школы. От ее слов исходит такая нежность, что я от счастья чуть не задыхаюсь. Нужно что-нибудь сказать, не важно, что, важно что-то сказать, и я говорю:

— Конечно, помогу, о чем речь? — говорю, а потом глупо выдаю: — Первого мая день моего рождения.
Свежие уста Рузан, напоминавшие лепестки только что распустившейся розы, выражают удивление.
— Правда? — говорит она.

Ясно вижу, как ее лучистые черные глаза смеются. Не хочется заморачиваться, но отступать некуда.
— Да, — говорю, а сам про себя думаю: «Другая на твоем месте, наверное, сказала бы: “И что с того, что у тебя день рождения?” Дала бы понять, что перед ней совершенный идиот».

— Значит, тебе тоже очень повезло, — улыбается Рузан, — родился в праздничный день. Одному из тысячи так везет.

Снова звенит звонок, все с шумным весельем заполняют класс. Начинается очередной урок. Я не замечаю, как летят минуты. А когда звенит последний звонок, Марат, на мое удивление, спокойно подходит к нам и, не глядя в мою сторону, обращается к Рузан:

— Пошли, Рузан.

Он с ума, что ли, сошел? Я смотрю на Рузан, уверенный в том, что она тоже удивится. Но нет. Рузан молча встает, берет сумку,

И они вместе выходят из класса Мне кажется, что класс вмиг опустел, и если я заговорю, мой голос отразится эхом, как в заброшенной церкви.

— Один-ноль.

Это Агнесса. Неохота связываться. Через некоторое время мы с Завеном также покидаем класс.

Солнце поднялось, дошло да высокой горы Кагнахач. Легкий ветерок тихонько заигрывает с деревьями, желтые листья срываются с них, долго кружатся в воздухе, сверкая всеми красками, медленно падают на землю. Многим из времен года нравится весна, я ничего не имею против. Весной хорошо, но мне больше всего нравится осень. Не знаю, не могу объяснить, но это так.

Я внимательно, напряженно смотрю вперед. Там, впереди, рядышком идут Рузан и Марат. О чем они говорят?

Странная вещь, еще вчера, в это же время, я был совсем другим человеком, однозначно был другим, да, не таким, как сейчас. Вчера мне все было безразлично. Вчера Марат был одним из моих близких друзей, и никто на свете не смог нас разъединить. Но это было вчера… а сегодня все изменилось, запуталось. Своим девичьим обаянием Рузан сразу овладела моим сердцем. А, может, давно ее люблю? Может, всегда любил и не понимал этого? Удивительно, никогда бы не подумал…

— О чем думаешь? — прерывая мои мысли, спрашивает Завен.

— Просто так, — говорю, — о разном…

— Ты думаешь о ней.

Завен имени не называет, но я-то знаю, о ком речь. Не спорю

Завеном, потому что он прав. О чем здесь спорить? Мы молча идем вместе мимо нашего огорода, потом там, где всегда расстаемся, он говорит:

— Не стоит думать.

Как первоклассник, закинув портфель за плечо, понурив голову, он идет в сторону своего дома. Я долго смотрю ему вслед и не нахожу, что ответить.

Я так и не понял, спал в эту ночь или нет? В эту ночь до рассвета измучила меня… представляете кто?.. Афродита. Родившаяся из морской пены Афродита. Почему она вдруг приснилась мне? Я же о ней совершенно не думал! Я всего лишь в одной старой книге увидел ее мраморную статую, и больше ничего, но это было давно. Эта статуя очень огорчила меня, потому что Афродита, белокурая и красивая, стояла без рук, ясно, что какой-то античный подонок хотел выкрасть ее из колыбели, сломал руки, чтобы легко было спрятать ее в мешок…

Нет, я все-таки спал. Потому что всю ночь Афродита ухаживала за мной. Да, да, ухаживала. У нее были длинные, до плеч волосы, черные глаза и яркие губы цвета граната. Она так ласково мне улыбалась, эта улыбка прямо сводила с ума, я это помню хорошо. «Боже мой, какая же ты красивая!» — говорил я ей. А она — ни слова, только улыбалась грустной таинственной улыбкой. И это кидало меня в жар… Я вижу, как она тянется ко мне, хочет обнять, но нет у нее рук… И я не знаю, почему, от жалости то ли к себе, то ли к ней, начинаю плакать. Когда просыпаюсь, невольно провожу рукой по щеке, и — о, диво! — щеки мои мокрые от слез… Вот какой глупый сон мне приснился. Что это такое, две ночи подряд мне снятся странные сны. Нет, все-таки я в эту ночь спал.

В этом бескрайнем мире, наверное, много красивых деревень, и наш Хндзахут тоже красив. Он красив даже ночью, когда лениво выходит луна и все вокруг сверкает в безбрежной тишине. Я смотрю на небо: ни одного облачка, молодой месяц беспрепятственно плывет в сторону наших высоких гор, то бледнея, то проступая слишком ярко. Как в волшебной сказке.

Но все это не привлекает меня, потому что я думаю о Рузан.

— Мгерик, быстро иди, скоро мама придет с фермы, а мы еще ничего не сделали.

Что правда, то правда, мама скоро придет с фермы, а мы еще ничего не успели сделать. С соседних огородов поднимается густой дым, клубясь, он поднимается вверх, растворяется в темно-синем небе. Незнакомцу может показаться, что горят наши леса. А ведь сейчас просто осень, все заняты своими приусадебными землями, очищая и удобряя их навозом, готовятся к весне. Егине занимается вчерашним делом — она освобождает сухие стебли фасоли от кольев, несет и складывает возле меня. Собирала она также сухие стебли листья кукурузы, а я их подкладывал в костер, и красно-синий дым взмывал в небо. При свете костра глаза Егине сверкают. Разреши ей — часами смотрела бы на огонь, погруженная в свои мысли. Я тоже люблю смотреть.

— Мгерик!

Поворачиваюсь. Опять Завен. И снова, как вчера, стоит за нашей оградой.

— Иди сюда, — говорю я громко, а потом смотрю на Егине и тихо шепчу, чтобы Завен не услышал:

— Иди в дом.

— Мгерик, а за сколько дней мы должны разрыхлить сад? — спрашивает она с таким невинным видом, как будто не слышала, что я сказал.

— Тебе сказали, иди в дом! — чуть повышаю голос.

— Не пойду, — говорит Егине с воинственным видом, однако, увидев мой настойчивый взгляд, со злостью кидает на землю ворох сухих стеблей и уходит.

Завен перелезает через забор, подходит и садится возле меня. Некоторое время мы смотрим в сторону гор, прямые склоны которых четко вычерчиваются на синеватом небосклоне. Звезды крупные, яркие, кажется, что они находятся не на небе, а сидят на высоких вершинах гор. Издалека они похожи на светильники.

— Ты где это был? Из дома идешь? — говорю я.

— Нет, я был у Марата.

— И что ты там делал?

— Пошел взять тетрадь по математике. Он в классе взял у меня

унес домой.

— Взял?

— Да… Рузан тоже там была. — Как будто между прочим, говорит он, пристально глядя мне в глаза. — Занимались вместе…

Боже, какая отвратительная привычка у этого Завена: выдает, не задумываясь, все, что на ум придет. Неужели не понимает, что каждое его слово тяжестью ложится на мое сердце? Когда человека бьешь, он хватается за больное место, стонет от боли и как-то об-легчает страдания. А если удар наносится в сердце, от острой боли даже дыхание прерывается, что делать в этом случае? Сердце рукой не охватить, а стон может только рассмешить.

— И что потом? — говорю я таким хриплым голосом, что меня самого от него тошнит. — Пусть занимаются, сколько хотят. Кажется, они какие-то дальние родственники, правда?

— Ревнуешь? — непонятно стонет Завен. — Он смотрит мне прямо в лицо, не спрашивает, а утверждает свою мысль. — Знаешь, когда начинают ревновать?

— Не знаю, я ничего не знаю, — раздраженно говорю, потом чувствую, что во мне что-то начитает сдаваться, и я, сам того не желая, признаюсь:

— Завен, со мной происходит что-то непонятное, чего никогда не было раньше. Не знаю даже, что это такое.

Вдруг на тебе! Егине стоит рядом и говорит:

— Мгерик, ты звал меня? Кто-то позвал. Подумала, что ты. Здравствуй, Завен…

Какое счастье, что именно в эту минуту появилась Егине, я уже чуть было не разоткровенничался… Слава тебе, сестренка! Но, черт возьми, Егине встала рядом со мной, как ни в чем не бывало, вопросительно смотрит мне прямо в лицо.

— Кто тебя звал? Никто тебя не звал, иди, — говорю я, немного успокоившись.

— До свидания, — шипит Егине.

Их взгляды с Завеном на мгновение встретились, как-то трусливо и втихую лаская друг друга. Я уже притворяюсь, что ничего вроде не замечаю. Скажем, это так и есть, мои мысли сейчас в другом месте…

Сторож школы — косоглазый Ерем, наклонив голову на бок, долго смотрит на меня, потому что я так рано никогда в школу не приходил.

— Куры еще с насеста не сошли, куда ты так рано? — спрашивает косой Ерем.

— Просто так… — бубню я, не зная, что ответить. Почему-то мне кажется, что косой Ерем никогда не поймет меня, если даже подробно объясню ему суть дела, ибо разница в нашем возрасте составляет около шестидесяти лет.

После второго звонка класс наполняется шумом, гамом. Но не все еще пришли. Я смотрю из окна во двор. Со всех дворов села к школе ведут узкие дорожки. Все ученики, мальчики и девочки, почти со всех дворов, по этим дорожкам спешат в школу, потому что до второго звонка осталось мало времени…

Вот и Рузан. Чувствую, как сердце начитает часто стучать… Ясно, что Рузан меня не замечает, но я невольно улыбаюсь ей. Но недолго длится эта улыбка, она сразу меркнет в моей душе, потому что сразу, как из-под земли, перед ней появляется Марат. Беседуя, они входят во двор школы. От этой картины у меня в глазах даже потемнело.

Я поворачиваюсь и быстро выхожу из класса: на улице как-то легче дышать. И в этот миг вдруг вижу Лилит. Она идет прямиком навстречу мне с высокомерным выражением лица, однако хочет притвориться, будто меня не замечает. Но нет, со мной это не пройдет, дорогая! Руки засовываю в карманы, повернувшись к ней спиной, с безразличным видом насвистываю какую-то мелодию. Я так и знал… Подействовало. Она остановилась в двух шагах в стороне от меня.

— Здравствуй, — позади меня звучит голос Лилит.

Вот так тебе, дурочка моя… Знай наших! Стою в той же позе, взгляд — в сторону Мрава-сара, вершины которого печально сверкают от вечных снегов.

— Я сказала, здравствуй, — сердито бросает Лилит.

Я поворачиваюсь к ней с напускным спокойствием, и… черт возьми… выясняется, что она подстригла волосы и теперь ее прическа точно такая, как у Рузан.

— Что это ты сделала с волосами? — злорадно улыбаюсь я, хотя, в общем-то, мне нравится ее новая прическа.

— А тебе какое дело, что я сделала! — кривляется Лилит. — Может, нужно было спросить у тебя? Извините, пожалуйста…

— Ладно, не морочь мне голову. Вообще не понимаю, чего ты пристала ко мне? Ты что, моя сестра, чтоб разрешение спрашивать? Или я жених твой?

Со мной часто так бывает — говорю, не подумав, потом понимаю, что переборщил. Лилит вдруг бледнеет, глаза ее наполняются слезами, высокомерие мгновенно исчезает с лица, и она тихо с явной угрозой говорит:

— Ну-ка, повтори, что ты сказал? Снова повтори…

— Могу и повторить, — говорю я, безмятежно дернув плечами. Однако повторить не удается: Лилит неожиданно дает мне пощечину, она с такой силой отпускает мне эту пощечину, что глаза мои искрятся. Очки упали на землю, но, слава богу, стекла не разбились. Все это происходит так быстро, что я не успеваю даже удивиться. Без единого слова наклоняюсь, беру свои очки и молча смотрю на Лилит. Обалдевшая от собственного поступка, она таким взглядом смотрит на меня, будто готова броситься в мои объятия и молить прощении. Со всех сторон сбегаются ученики, будто куры на брошенный корм. Лучше бы провалиться сквозь землю, чем средь белого дня так опозориться. Но уже поздно. Откуда ни возьмись, неожиданно появляется ынкер Маро.

— Пошли, — приказывает она, взяв меня за руку.

Молча следую за ней. Я уверен, что она ведет меня к директору,

В уме взвешиваю все, что должен говорить там, чтобы не поставить в неудобное положение ни себя, ни, тем более, Лилит. Если будут винить, то пусть винят меня, потому что виноват я. Лилит ни в чем не виновата, я заслужил, поэтому она ударила меня, все.

— Ынкер Маро… — говорю я противно дрожащим голосом.

Я хотел ей сказать, что я, действительно, виноват, что не отрицаю, что поступил с Лилит чрезмерно грубо, но это было связано с определенными обстоятельствами… Лилит дала мне пощечину, и это увидела вся школа, неужели этого мало, что теперь хотите меня привести к директору? Но ынкер Маро не дает мне закончить, вероятно, поняла, что происходит со мной. Она такая — понятливая и душевная.

— Иди в класс, — говорит она, — не забывай, мужчина в любом возрасте должен оставаться мужчиной.

Ынкер Маро любит иногда высказываться замысловатыми фразами, но я, должно быть, понял ее, иначе почему так по-дурацки покраснел? Представляю, какой у меня был вид, когда я, еле волоча ноги, вошел в класс и молча, понурив голову, сел на свое место. Нет, хорошие у нас одноклассники, расспрашивать не стали, будто ничего и не было. Рузан тоже не спрашивает. Она только искоса бросает на меня мимолетные взгляды и робко улыбается. И вдруг она на мгновение кладет руку на мою и прижимает.

— Ты не переживай, — говорит она тихо, почти только губами, красными и пухлыми как детские, — пройдет. Такое с кем угодно может случиться, — и, немного наклонившись ко мне, снова улыбается.

Тепло ее пальцев словно проникает во всю мою сущность, я чувствую, как расслабляюсь и обратно возвращаюсь в нормальное состояние. Господи, я точно знаю, что эта девушка скоро сведет меня с ума! Пусть только руку не убирает с моей руки, пусть так и обжигает меня своим теплом. Ради этого стоит даже сойти с ума, неужто я не прав?

После последнего звонка Марат снова становится перед нашей партой и по-хозяйски обращается к Рузан:

— Пошли.

Рузан покорно встает и идет к двери. Бабушка что ли научила этой национальной покорности? Так хотелось бы у самой двери остановить этого Марата и с размаху сильно ударить его по лицу. Но нет, не стоит второй раз ввязываться в драку. Это будет чересчур много за один день.

Лилит также встает, собирает учебники, тетради, укладывает в сумку. Не спешит. Исподтишка смотрю на нее. Если первым выйду из класса я, то должен пройти мимо нее. Вероятно, хочет поговорить, поэтому и тянет с выходом. О чем должна говорить? Ясно, хочет помириться. У меня нет настроения разговаривать с кем-либо вообще — не только с Лилит. Я тоже укладываю учебники и тоже не спешу. Лилит грустно наблюдает за мной, а потом, понурив голову, идет к двери.

Вдали горит лес… Так кажется с первого взгляда. На самом деле, лес не горит. Это солнце достигло Кагнахача, переходит за горы, его красные лучи позолотили лес. По знакомой тропинке, глядя на леса, сам себе насвистывая, иду домой. А потом вдруг очнулся, ведь утром я как раз из-за этой мелодии получил пощечину. Усмехаюсь и продолжаю свой путь…

Шалость — вещь нехорошая. Я это знаю, но иногда бывает так, что вынужденно начинаю озорничать с кем-нибудь. Наверное, так должно быть, наверное, без этого невозможно. Вон сколько времени мы с Лилит в ссоре. Один раз попытался помириться — ничего не вышло, она сердито посмотрела на меня и отвернулась. Я же не заставлю, раз не хочет. С Маратом тоже не разговариваю. Между нами был небольшой инцидент из-за Рузан, с того дня не общаемся. С ним у меня личные счеты… А вот с Рузан… Мне даже в голову не приходит, что я могу когда-нибудь поссориться с ней. Перед Новым годом она вдруг говорит мне:

— Никогда не слышала от тебя ласкового слова…

Я чуть не задохнулся. Как будто словами можно выразить то, что чувствуешь. Я ведь готов с утра до вечера говорить ей ласковые слова, но это не так уж легко. Да хоть сейчас! Что ей ответить? Сначала слушаю, как немой, потом бурчу:

— Какие, например, имеешь в виду слова?

Честное слово, меня самого тошнит от моих слов. Удивляюсь, как может Рузан сидеть за одной партой с таким тупым дебилом, каким являюсь я. А она… только лучезарно улыбается, а потом говорит:

— Ты ведь рад нашему сближению, Мгерик? Рад?

— Рад… Конечно, рад, ты что, сомневаешься? Рузан подносит палец к губам:

— Тссс…

Я умышленно смотрю по сторонам, хотя сам знаю, что в классе никого нет кроме меня и Рузан. Уроки давно закончились, но домой не иду, потому что по расписанию сегодня я дежурный. Рузан сначала ушла с Маратом, потом, спустя минут десять, снова вернулась.

И вот мы одни с Рузан в полутемной просторной комнате.

— А ты? — спрашиваю я и чувствую, как мой голос дрожит.

Рузан пожимает плечами:

— Ты же видишь… Я сама себе удивляюсь… Все время хочу быть рядом с тобой, даже если ни о чем и не говорим, все равно мне интересно и приятно с тобой…

— Спасибо, — говорю, — спасибо, Рузан.

— За что спасибо? — говорит Рузан, загадочно улыбаясь. — Ты удивительный, Мгерик. Я ведь себя не заставляю. Мне, действительно, нравится быть всегда рядом с тобой, каждую минуту… Отчего это, не знаю, я сама не могу понять, но чувствую, что дальше всегда будет так… Но только об этом никому не говори. Хорошо? Это касается только нас двоих, хорошо?

От этих слов на меня повеяло таким теплом и лаской, что я, будучи не в состоянии сдержаться, сам не знаю, как это получилось, говорю:

— Если б ты знала, как я люблю тебя. Я схожу с ума…

От неожиданности Рузан отпрянула назад. Ну, конечно, взять и сказать такое школьнице! Наверное, в этот момент у меня было совершенно глупое выражение лица. Чтобы как-то сгладить сложившуюся ситуацию, я быстро беру тряпку и начинаю исступленно вытирать с доски, в то же время, сам того не замечая, исподтишка глядя на Рузан. Я боюсь, что Рузан может оставить меня, уйти.

И правильно сделает — кто такое говорит девочке?! Нет, пока не уходит, но повернулась к окну. Если оставит и уйдет, я брошусь со второго этажа.

— Ладно, прости, — говорю, — только не уходи, прошу…

И тут происходит такое, чего я никак не ожидал. Рузан медленно отворачивается от окна, ее лицо горит почему-то, она так же медленно подходит ко мне, остановившись очень близко, я даже чувствую ее дыхание, и говорит тихо:

— Поцелуй меня, Мгерик.

— Что?..

Что  она  сказала?!  Указательным  пальцем  я  поправляю  очки.

Ошибаюсь или нет, но делаю это невольно.

— Поцелуй меня…

— Рузан, любимая, дорогая…

Двумя руками обнимаю ее за плечи — они такие нежные, хрупкие, что страшно трогать, — и целую теплую щеку. Рузан слегка откидывает голову назад, я целую ее алые покорные губы. А потом, будто застигнутые на месте преступления, смотрим в разные стороны. Я уже не знаю, сколько времени мы стоим молча, даже не смотрим друг на друга, словно мы в ссоре. Оба немного стесняемся, но, вместе с тем, приятно. Я никогда не думал, что человек может чувствовать одновременно и стыд, и удовольствие. Действительно, удивительно.

— Ты ведь никому не скажешь? Ну об этом… — наконец, начинает говорить Рузан.

Наверное, она чувствует ту же двойственность, поэтому боится произнести слово «поцелуй».

— Я и не думаю говорить с кем-либо о тебе, об этом не говорят, ясно?

— Да, — кивает головой Рузан, а потом говорит: — Ну, я пойду, Мгерик. А то бабушка будет волноваться.

Она говорит таким тоном, словно просит у меня разрешения. От этих слов — то ли от жалости, то ли от умиления — сердце у меня в груди сжимается.

— Ну, конечно, — говорю, — иди.

Она поворачивается и идет в сторону коридора, потом вдруг останавливается у двери и, оборачиваясь ко мне, говорит:

— Завтра Новый год, завтра нет занятий, мы не увидимся.

— Да, — говорю, — наверное, не увидимся.

— С Новым годом!

— И тебя также.

Рузан уходит, а я стою, ошеломленный, оглушенный, не зная, что делать. Я хочу одновременно смеяться, плакать и еще бог знает что… Такое случается со мной впервые, я не знаю, что это, как называется. Шатаясь, как пьяный, иду и сажусь за нашу парту. Смотрю на другие парты и глазам своим не верю… Наша кажется роднее, красивее, чем другие парты. Просто удивляюсь.

Дни не проходят, они явно летят. Ынкер Маро каждый день повторяет почти одно и то же:

— До выпускных экзаменов остались считанные дни. Готовьтесь, чтоб меня не опозорить.

А до выпускных экзаменов еще много времени — ровно полтора месяца.

С Лилит так и не удалось помириться. А с Маратом даже не хочу. Вернее, даже не думаю об этом, на что мне? Рузан со мной, и этого достаточно.

Рузан дразнится, любит иногда уколоть меня словом, а потом смеяться от удовольствия. А я… Не дай бог, скажу что-то такое, что ущемляет ее интерес. Сразу поднимает руку, причем всегда на уроке физики, потому что учитель физики, ынкер Шекян, тайно любит ее и беспрекословно выполняет каждый ее каприз.

— Что случилось, Рузанна? — спрашивает ынкер Шекян.

Он только окончил институт, первый год преподает в школе, видимо, пока не знает, как себя вести с девушками старших классов. Рузан медленно встает с места, не забывая тихонько меня предупредить: «Ровно через три минуты вылетишь из класса». Она произносит эти слова с глубоким вздохом так, словно сожалеет, что вынуждена прибегнуть к таким конкретным мерам. Я не понимаю, как должен «вылететь из класса», и с усмешкой говорю: «Одна минута прошла».

— Ынкер Шекян, Мгерик испачкал мою тетрадь чернилами.

Ынкер Шекян даже не требует, чтоб показали ее испачканную тетрадь, он верит словам Рузан.

— Встань с места, — строго говорит ынкер Шекян. Я, конечно, встаю с места.

— Выйди из класса.

Смотрю назад. Рузан закусила губу, чтобы не прыснуть, а потом с любовью моргнула мне, вроде «до новой встречи». А из школы, как прежде, домой идет с Маратом. Что и говорить, это меня бесит.

— Все равно, я должен его морду хорошенько погладить.

— Чью? — спрашивает Завен.

— Этого индюка, — говорю я.

— Какого индюка? Марата?

И молчит. Больше ни слова. Мы с Завеном сидим у нас дома. Готовимся к экзамену. В соседней комнате мама что-то строчит на швейной машинке. Нашу беседу она не слышит. А Завен продолжает молчать, будто воды в рот набрал. Только время от времени бегающими глазами поглядывает в сторону кухни: там, за закрытой дверью, Егине учит какое-то стихотворение. Слова трудно уловить, слышно только «я, я, я», и больше ничего. Но для Завена, наверное, это «я, я, я» звучит, как божественная мелодия. Мое терпение уже на грани срыва.

— Ты чего молчишь? — чуть не кричу я.

— Кто, я? — Завен смотрит на меня так, будто я оторвал его от сладкого сна. — А что случилось?

— Ты вообще слышал, о чем я говорил?

— Слышал. Хочешь погладить морду, — и вдруг таращит на меня глаза: — Постой, чью морду?

Попробуй тут не рассмеяться. И я смеюсь, хотя мне не до смеха.

— Марату? — никак не может успокоиться Завен.

— А Марат неприкосновенный, что ли?

Завен некоторое время смотрит на меня задумчиво, словно решает международную проблему. Потом тихо говорит:

— Закрой дверь.

— Зачем?

— Закрой, я тебе говорю. Нужно поговорить.

На этот раз я таращу глаза — вступление, как говорится, многообещающее. С места встаю и иду, закрываю дверь.

— Мама, стук машинки мешает нам, лучше, если я закрою дверь, ладно?
— Закрывай, закрывай, если мешает.

Дверь закрываю и возвращаюсь к письменному столу:

— Ну, говори, что хотел сказать.

Завен отодвигает в сторону беспорядочно разложенные на столе учебники, тетради и экзаменационные билеты, потом, закашляв, многозначительно понижая голос, говорит:

— Ты по-настоящему любишь Рузан?

— Как это «по-настоящему»?.. Ненастоящая любовь тоже бывает? Если любят — любят по-настоящему. Ты думаешь, что ты говоришь? Ты это хотел сказать?

— Нет, подожди… Ты у нее спросил про Марата? Ты хоть раз спросил?

— Нет… Если она не говорит, зачем спрашивать?

— Она не говорит. Она, может, никогда не скажет, — глядя на меня укоризненно, Завен продолжает: — А почему каждый день идет домой с Маратом?

— Они… какие-то дальние родственники…

— Ну и что, что дальние родственники?.. Поэтому они вместе мотаются по лесам? — Завен смотрит таким взглядом, словно спустился с другой планеты и впервые видит меня. — А знаешь, что они вместе ездили в Степанакерт? Видели их в театре. Что на это скажешь? — Завен встает и начинает шагать взад-вперед по комнате: — Они любят друг друга, будет лучше, если ты оставишь их в покое. Это мой совет. Почему так смотришь на меня?

Нет, кто-то из нас точно лишился ума — или я, или Завен. Как можно хладнокровнее, сдерживая себя, я говорю:

— На самом деле, тебе это кажется, Завен… А смотрю я на тебя просто самым обиженным образом… Значит, я обязан оставить их в покое?.. Словом, я тебя правильно понял, обязан не любить Рузан? Но неужто это возможно, Завен, неужто возможно?

Я не могу продолжать, голос мой дрожит. Завен так тяжко вздыхает, словно у него болит зуб мудрости. Наконец, глядя мимо меня, говорит:

— Ты понимаешь?.. Я ведь говорил тебе… Они любят друг друга…

Не помню, как я вскочил, стул из-под меня полетел и с грохотом упал на пол.
— Врешь… — сказал я — Ты врешь…

Оказалось, что я произнес эти слова не тихо, а громко, почти прокричал. Мама появляется в дверях:

— Ты с ума сошел, Мгерик?

Да, сошел. Неужели с ума сходят по-иному? А Завен, этот чудесный парень, представляете, со спокойной улыбкой и таким же спокойным голосом говорит маме:

— Не беспокойтесь, это из-за меня, я перепутал билеты, поэтому он рассердился.

Мама осуждающе качает головой:

— И в кого уродился такой несдержанный?..

Завен берет меня за руку и подталкивает к двери:

— Пойдем, подышим немного свежим воздухом, от этих учебников и билетов меня уже тошнит.

Вот когда я позавидовал самообладанию Завена. Такой человек не может быть несчастлив. А я думаю, почему он так нравится нашей Егине…

Мы выходим во двор, и здесь я вдруг чувствую, что мне нужно побыть одному, совершенно одному, потому что я не в состоянии произнести ни одного слова. Мне кажется, что если Завен произнесет хоть одно слово, не выдержу, могу нагрубить ему или заплачу… надолго и горько.

— Иди, Завен, — говорю, — иди домой.

Завен, ободряюще улыбаясь, поднимает руку, мол, не вешай носа, все будет хорошо, и уходит. Некоторое время я бесцельно брожу по нашему саду. Потом непроизвольно останавливаюсь под абрикосовым деревом, склонившимся над нашим двором. Абрикосовое дерево, как юная невеста, вырядилось в красные и фиолетовые цветы, которые похожи на девичьи улыбки… Но нет, неправда, этими штучками сейчас меня не обмануть.

Пустой свист все эти цветы, улыбки, всякие ласковые слова, поцелуи. При первом же легком ветре эти цветочки рассыплются к черту, и дерево будет стоять голым и смешным… Низкий поклон тебе, красавица Рузан, здорово ты выбила из моей тупой головы мои сентиментальные мысли… И хотя уже прозвенел звонок, ынкер Маро пока нет. Класс гудит, все громко разговаривают, смеются — настоящий дурдом.
Ни на кого не глядя, прямо иду к своей парте. Рузан уже сидит на своем месте, она быстро листает учебник, что-то там ищет. Увидев меня, она сначала улыбается, но потом улыбка гаснет на ее лице.

Я молча киваю ей и сажусь на свое место.

— Что-то случилось? — шепотом спрашивает Рузан и кладет руку на мой локоть. — На тебе лица нет.

— Не твое дело, — говорю я.

И сам понимаю, что грублю, но иначе не могу. Она даже не обижается. Ангельски невинное лицо, ясный непорочный взгляд. И голос такой душевный…

Как-то, помню, она сказала, что хочет поступить в сельскохозяйственный институт, хочет стать агрономом. А как? Человек ценит природу, как он может жить без родных полей? Какие поля?! Театральный — ее место, без проблем ее возьмут, легко… шутка что ли, так мастерски притворяться… Не каждый это сможет.

— Мгерик.

— Чего тебе нужно?

— Что с тобой случилось?

— Сказал, не твое дело.

— Ну, хорошо, я прошу тебя…

В глазах Рузан даже появляются слезы. Эти слезы так красиво сверкают, на сцене, вероятно, произведут впечатление… Я машинально улыбаюсь. Глядя на меня, Рузан тоже улыбается. Правда, неуверенно, но все же улыбается.

Я глазами показываю на Марата:

— С ним целовалась?

— Мгерик, — она кладет руку на мою руку и длинными пальцами сильно прижимает мои пальцы. — Не спрашивай, — понурив голову, говорит она утихающим шепотом, — ни о чем не спрашивай.

В моих жилах кровь словно застывает, но я все же нахожу в себе силы спросить:

— Ты с ним обручена?

Лицо Рузан постепенно бледнеет, как будто кровь из ее вен выливается. Пару мгновений она смотрит на меня с таким ужасом, будто я поднял руку и вот-вот должен ударить ее.

— Кто тебе об этом сказал?

— Неважно, кто. Скажи, это правда или нет? Рузан чуть медлит, а потом еле слышно отвечает:

— Правда, Мгерик, я потом тебе все объясню.

У меня внутри что-то обрывается. Видимо, я все еще надеялся, что это, может, обыкновенные деревенские сплетни, но…

Стоит человек на костылях. Если взять и отбросить в сторону костыли, может, он не упадет, будет стоять, но он почувствует себя беспомощным, беззащитным, он будет размахивать руками, чтоб зацепиться за что-то, но зацепиться не за что. Была надежда, и вдруг нет, хоть умри, нет…

— Все объяснишь? Не нужно… Ты лучше ему объясни, зачем целовалась со мной, — говорю, а голос словно не мой, словно кто-то другой произносит эти слова за моей спиной.

Я поспешно забираю учебники и выхожу из класса. Возле двери лицом к лицу сталкиваюсь с ынкер Маро. Она с удивлением смотрит на меня:

— Мгерик, ты куда? Звонок уже прозвенел.

А я и не слышал, и при чем здесь звонок?

— Голова очень сильно болит…

Я бегом выскакиваю на улицу. Домой заходить не хочу, знаю, что долго там оставаться не смогу. Я вхожу в сад и в самой его глубине, в высокой крапиве прячу учебники. Меня никто не видит: Егине в школе, а мама ушла на ферму и домой вернется поздно вечером. Лучше пойду в горы, поброжу там немного…

Как только дорога выходит из деревни, тут же начинаются леса. Оттуда, с верхов деревни, открывается неописуемо красивый вид… Как на ладони, видна вся деревня, со всеми дворами, а дворы окружены садами, обширными полями, которые то тут, то там сторожат одинокие ореховые и грушевые деревья.

Я люблю бродить по окрестностям деревни. Каждый раз, когда со мной случаются неприятности, я выхожу из деревни, брожу один, и все успокаивается, проходит. Молча шагаю себе, тысячу раз проходил по этой тропинке, даже с закрытыми глазами не ошибусь. Тропинки ведут меня по полям, лесам, сажусь возле Гырма-ахпюра, долго прислушиваюсь к журчанию воды, потом снова гуляю, и всю дорогу меня сопровождают сладостные голоса жаворонков да тоскливый призыв кукушки. Никто мне не встречается и это хорошо, а то начнутся всякие глупые вопросы: как так, почему не в школе…

Так скитаюсь до позднего вечера. Солнце садится, только сейчас мне приходит в голову, что дома могут беспокоиться, и я тороплюсь вернуться. Чтобы сократить дорогу, напрямик через лес спускаюсь к роднику в ущелье Бахчута. В густых вечерних сумерках кто-то, подставив кувшин под струю, набирает воду из родника. Даже слышно, как клокочет вода в медном кувшине. От приятного звука воды можно даже ощутить жажду.

— Здравствуйте, — говорю я, дойдя до родника, и хочу пройти, не посмотрев, кто набирает воду, но голос, который звучит за моей спиной, как выстрел, приковывает меня к месту.

— Здравствуй, — отвечает голос.

Это Рузан. Чувствую, как от неожиданной встречи у меня дрожат колени, но не хочу смотреть назад. Мгновение остаюсь на месте, потом, наконец, поворачиваюсь и смотрю на Рузан. Она рассматривает меня как-то радостно и одновременно испуганно, будто это не я, а просто видение.

— Мгерик, — она невольно направляется вперед на пару шагов. Все равно, не буду говорить. Вот тебе и вредный результат приличия, ведь кому это было нужно, зачем я поздоровался? Я продолжаю свой путь.

— Мгерик, — Рузан зовет меня вслед… — ну подожди… хотя бы на минуту, прошу тебя… — Она оставляет кувшин и бежит за мной: — Мгерик…

Останавливаюсь, одновременно пытаясь не смотреть в ее сторону.

— Чего ты хочешь? Не боишься, что он вдруг увидит тебя?

— Не надо… не надо об этом… — Большие, широко раскрытые глаза, в которых застыли слезы. Они были такими и утром. — Я тебе сейчас все объясню…

— Зачем мне твои объяснения?.. На что они мне? — говорю я и снова поворачиваюсь, чтобы уйти, но Рузан быстро хватает меня за руку:

— Не уходи, Мгерик, прошу тебя, сначала выслушай меня. Потом — как захочешь, я не буду тебя держать, если хочешь, я даже могу с завтрашнего дня не сидеть рядом с тобой…

— Дело твое, хочешь — сиди, хочешь — нет. Это меня совершенно не касается… Ладно, говори, только коротко, что хочешь сказать.

— Сейчас скажу, подожди, — говорит Рузан, вздыхая. — Сию минуту, только не уходи… Ты знаешь, что мы с Маратом родственники.

И ты знаешь, что я уже десять лет, даже не десять, а с раннего детства живу у бабушки, потому что отец мой давно ушел от нас и женился на другой, я даже лица его не помню. Мать меня тоже оставила, вышла замуж, живет в городе. У них новые дети, новые заботы… — Слезы падают из глаз Рузан, скользят по щекам, я даже жалею ее, но не смею перебивать. — И вот бабушка все время говорит мне, что моя мама не послушалась ее, вышла замуж за моего отца без ее, бабушкиного, согласия и поэтому стала несчастной. Вот почему она решила заняться лично вопросом моего замужества. И все время говорит о том, что, как только окончу школу, она выдаст меня замуж за Марата. Хотя Марат ей не очень-то и нравится…

Рузан говорит быстро, задыхаясь, глотая окончания слов и торопясь, будто боясь, что я могу вдруг уйти, не выслушав ее. Мне так тяжело видеть ее такой взволнованной. Стою растерянный, в душе у меня все переворачивается, я стараюсь не слушать ее. А она продолжает говорить, периодически успокаиваясь, наверное, оттого что я спокойно слушаю…

— Родители Марата также считают меня своей невесткой, я тоже вначале, казалось, любила его, но… В моей душе сейчас такая ужасная каша! — Кончиками пальцев Рузан вытирает слезы, удивленно мотая головой, словно она сама не понимает, что происходит с ней. — И вот с того дня, как мы сели рядом… Мне трудно это объяснить, но я вдруг поняла, что к Марату… это не было любовью. Как хочешь меня назови, считай безумной, несерьезной, легкомысленной… твое дело, но я с первого дня поняла, что Марат для меня не тот человек, и если есть тот, кого я люблю, — это только ты…

Рузан вздыхает, будто освобождаясь, наконец, от тяжелой ноши, и спокойно добавляет:

— Вот и все, теперь можешь идти. Прости, что я, сама того не понимая, сделала тебе больно, я бы этого никогда не хотела. Мгерик, прошу тебя поверить в это. А теперь иди… Ну, иди, чего встал?

Куда идти? Мне некуда идти.

— Если нужно будет, сам уйду. И без твоих слов… Ну, ладно, чего ты плачешь?

беру ее за руку, слегка притягиваю к себе и пальцами осторожно вытираю слезы. А слезы льются и льются.

— Я что, до утра должен утирать твои слезы? — говорю, улыбаясь. — Прекрати, прошу тебя.
— Ни в коем случае, — мотая головой, говорит Рузан. — До утра будешь так стоять.

И она вдруг прижимается головой к моей груди, через рубашку я слышу теплое дыхание Рузан, начинаю нежно гладить ее плечи, хочу защитить.

— Знаешь… я… я сама не знаю, почему, но я так хорошо себя чувствую сейчас, — шепчет Рузан, — а слезы сами текут, не знаю сама, отчего…

Когда она немного успокаивается, я говорю:

— А почему ты раньше мне обо всем этом не рассказала?

— Если б это было так легко! Меня все время мучила эта двойственность, то, что я одновременно обманывала обоих, одному дала обещание, другого люблю… Это было ужасно… Я даже хотела уехать в город к своей матери.

— А почему не уехала?

Рузан кулаками легонько бьет меня в грудь. Я смеюсь и все крепче прижимаю ее к себе, губами быстро нахожу ее горячий рот, целую мокрые от слез покорные губы. Это длится долго, потом Рузан высвобождается из моих объятий и бежит в сторону родника.

— Я слишком задержалась, Мгерик, — говорит она оттуда, поднимая кувшин на плечо. — Ну, я пошла…

— Иди, — отвечаю я, машинально снимая очки, а спустя некоторое время добавляю: — Поздно уже.

Действительно, поздно уже, деревья постепенно погружаются в темноту.

На следующий день после уроков Марат по привычке подходит к Рузан и властно говорит:

— Пошли.

Рузан, не вставая с места, смотрит на него непреклонным взглядом.

— Никуда я с тобой не пойду, — спокойно говорит она, — я еще вчера сказала об этом. Ты забыл?

Марат внезапно краснеет до кончиков ушей. Вероятно, вчера между ними был серьезный разговор. Интересно, когда состоялся этот разговор, до нашей встречи у родника или после? Да какая разница?!
— Как это, не пойдешь?.. Ты думаешь о том, что говоришь? — Марат смотрит по сторонам, стараясь оставаться спокойным, насколько это возможно.

— Думаю, поэтому и говорю. Я домой пойду с Мгериком. Я ведь об этом сказала?

Лицо Марата искажается, он, с деланным спокойствием взглянув в мою сторону, говорит:

— Вон оно что…

Уверенным шагом он выходит из класса, шумно захлопнув за собой дверь.

— Закончилось, — облегченно вздыхает Рузан. — Теперь я спокойна.

— Я тоже, — откликаюсь я.

Вечером, когда на окрестные поля и ущелья опускается темнота, на узких улочках деревни постепенно замирают все голоса, из-за нашей ограды кто-то, свистнув, зовет меня. Но кто? Выйдя из дома, чуть постояв во дворе, чтоб глаза привыкли к темноте, я иду к воротам. Здесь, чуть в стороне от ворот, в темноте стоит Марат. Чувствую, как сильно стучит кровь в моих висках. Стараясь казаться спокойным, говорю:

— Это ты? Привет.

— Есть разговор, — говорит он сдавленным, отчужденным голосом. Видимо, волнуется не меньше меня. Еще лучше.

— Говори.

— Не здесь.

— Где хочешь.

Он молча разворачивается и шагает в сторону ущелья, откуда время от времени слышится тоскливый, хриплый призыв ночной птицы. Марат даже не смотрит в мою сторону — иду или нет, — знает, что я не из пугливых.

Вот, наконец, ущелье. Из-за полей спокойно и величаво поднялась луна, и в ее лучах серебрятся воды текущей в ущелье речки. Под оголенными ивами недалеко от моста Марат неожиданно оборачивается, опирается на одно из деревьев и начинает неприязненно рассматривать меня. Его наглый взгляд выводит меня из равновесия.

— Что хочешь сказать, говори, у меня нет времени, — говорю я.

— «У меня нет времени», — усмехается Марат. — Кто-то ждет тебя?

— Да.

— И кто же ждет, интересно?

Выйдя из-под моста, двое парней медленно приближаются к нам.

В темноте трудно узнать, кто они. По моему телу проходит озноб:

— Значит, ты не один? Честно говоря, я был о тебе другого мнения. Видимо, недостаточно знал тебя.

— А теперь?

— А теперь знаю, ты обыкновенная сволочь.

Эти двое доходят до нас, и я узнаю их: Рубен из нашего класса и тракторист Грант, о котором говорят, что в армии он был чемпионом по боксу. Он кидает двухпудовую гирю вверх, потом подставляет грудь, гиря бьется об нее, как мяч, и падает на землю. А он стоит и смеется. В прошлом году, когда он вернулся из армии в темной матросской форме, в красивой морской фуражке, мы учились в девятом. Грант пришел в школу. Была большая перемена, коридор разрывался от голосов и крика. Грант был здоровенный, высокого роста, все обернулись на него, а он как-то растерялся, потом подошел к штанге с дисками, которая стояла в коридоре под окном, взял и поднял. Тяжелая была штанга. Под тяжестью Грант попятился назад, ударился о стенку, а край штанги попал в окно, стекла в окне разбились со звоном и посыпались на пол.

— Это не штанга! — Грант бросил штангу на пол, удерживая ногой, чтобы не покатилась вперед. — Вот в армии была штанга…

Сразу появился завуч школы ынкер Аракелян. Рассерженный, он пробрался вперед, но, увидев сильного драчуна Гранта и испугавшись, он сказал с неестественной улыбкой:

— Это ты разбил стекла, да?.. Ничего, пустяки. Как ты, Грант?

С этого дня Грант поднялся в наших глазах. Мы поняли одну простую истину, что не каждый человек может с ним сравниться.

Грант и Рубен останавливаются в шаге от меня. Грант зажигает сигарету.

— Ну? — говорит он, небрежно пуская дым вверх.

— Послушай, очкарик, — воодушевленно начинает Марат, — ты знаешь ведь, кто для меня Рузан?

— Нет, не знаю, — говорю я, проглотив оскорбление. — Но знаю, кто ты для нее. Разжалованный жених. Словом, ничтожество. Ты это хотел узнать?

Неожиданный удар Гранта меня удивляет: от такого амбала я не ожидал столь слабого удара. Я чуть дергаюсь и отпрыгиваю в сторону, чтобы избежать следующего удара. А Грант, видимо, и не думает бить меня второй раз. Удивительно, но я к нему не испытываю злобы. Все говорят, что он добрый, только немного наивный и доверчивый, даже младенец может его обмануть. Да, у меня на него абсолютно нет обиды. Марат позвал, он пришел. И кто знает, что он сказал ему обо мне. Я рассержен на Марата, только на него. И вдруг я чувствую, как от злости и отчаяния во мне мгновенно нарастает дикое бешенство.

От удара очки мои отлетели в сторону, хорошо, что упали в траву, Рубен ищет их, находит и молча протягивает мне. Я непроизвольно пальцами нащупываю стекла — крепкие стекла, не разбились. С трудом сдерживая себя, чтобы не напасть на Марата, я говорю:

— Я сказал и теперь повторяю: ты — ничтожество, Марат, ты — ничтожество, и больше ничего. Ты их привел сюда, чтоб их руками рассчитаться со мной. Против троих я, конечно, ничего не смогу сделать, хотя буду драться до последнего дыхания. Но помни… — я глубоко вздохнул, — помни, мы с тобой будем драться, только я и ты, здесь, перед их глазами. Понял, пресмыкающееся? Иначе я прямо сейчас оставлю вас здесь и уйду, никто не сможет меня удержать. А завтра я рассчитаюсь с тобой в школе, перед всем классом. Ну, согласен? Согласен или нет?

Честно говоря, Марат не из трусливых, мне даже казалось, что после моих слов он бросится на меня, но нет… Он растерянно смотрит на своих единомышленников и не знает, что сказать… Может, совесть в нем проснулась?.. Или понял, что бессмысленно все это, потому что Рузан уже сказала ему свое решающее слово. Не знаю, чем бы закончилось это глупое молчание, если бы не Грант. Засунув руки в карманы, он медленно поворачивается в сторону Марата и говорит своим грохочущим голосом:

— Послушай… Выходит, из-за какой-то девушки мы пришли драться?.. Ты… Марат, ты же говорил, что он тебе прохода не дает ни днем, ни ночью, что ругает тебя в школе? Это что, выходит, ты меня обманул?

— Он преследует мою невесту, — безнадежно защищается Марат, — поэтому она меня оставила…

— Ээ, а я тут при чем?.. Пусть невеста пришла бы жаловаться, ты-то что туда влез? — Грант внезапно начинает хохотать, потом так же внезапно становится серьезным. — Тьфу… А я думал… А он, оказывается… Пошли отсюда, Мгерик. Ты прости меня, я поверил, как дурак, встал, пришел… — и, обращаясь к Марату, добавляет: — Хотя мы с тобой и дальние родственники, но ты не человек. Разве мужчина может позволить себе из-за девушки поднимать руку на товарища?.. Стыдно тебе, и хорошо сделала эта девушка, что оставила тебя…

Мы направились к мосту. Мы с Грантом впереди, Рубен вслед за нами. Пройдя несколько шагов, я обернулся. Марат так и стоял там, поодаль, прислонившись к иве. Сердце в груди у меня невольно сжалось, мне показалось, что он плакал. От стыда или, может оттого, что навсегда потерял Рузан, которую, по всей вероятности, любил всем сердцем.

Солнце восходит. Его первые лучи падают на скалу Сарнатун, потом на многочисленные холмы, скользя через леса, поля, не спеша, доходит до деревни и прозрачным светом заливает ее от края до края. Я сегодня чувствую себя очень хорошо. И это не ново, так уже несколько месяцев. Каждый день как праздник. Что бы ни случилось, даже самое худшее в мире, все равно никакая сила не сможет погасить во мне этот праздник. Ведь каждый день для меня радостен тем, что я снова должен встретить Рузан. Пусть надо мной смеются, пусть говорят все, что захотят, к этому празднику привыкнуть невозможно, он всегда во мне и всегда по-новому, не похожий на тот, что был вчера и будет завтра. Я точно знаю об этом.

Сегодня воскресенье, но для доярок выходных не существует, сегодня с раннего утра мама ушла на ферму. Я быстро встаю с постели, умываюсь, легко завтракаю — и прямо в ущелье Бахчута, к Рузан… Она идет со сверкающим от солнца кувшином на плече. Я осторожно, чтоб ее не напугать, выхожу из-за дерева:

— Доброе утро, Рузан!

— Ой, это ты? А ты знаешь, о чем я подумала в этот момент, Мгерик? Я подумала о том, что, если с утра встречу тебя, день будет счастливым.

Всегда, как только видит меня, сразу взгляд светлеет… Я снимаю кувшин с ее плеча, ставлю в тени под деревом, потом глажу мягкие волосы. Рузан смотрит на меня большими черными глазами, которые притягивают как магнит. Плечи Рузан нежные, талия тонкая, как тростинка, которая может сломаться от легкого ветерка. Она даже не притворяется, будто стесняется, не хочет, чтоб я ее поцеловал, будто она такая строгая. И мне больше всего нравится ее откровенность. Действительно, зачем притворяться? Если любишь, то любишь, не думая, отчаянно и без остатка… Вот какая моя Рузан…

— Я, наверное, сойду с ума, — шепчет она, слегка растерявшись, — словно разум мой помутнел… Понимаешь, я даже часа не могу прожить без тебя.

— И очень хорошо, что не можешь, — смеюсь я. — Было бы ужасным, если б мы смогли жить друг без друга.

— Значит, и ты тоже не можешь без меня?

— Ах ты, мой дурачок, ну, конечно, не могу…

— Но скажи… С Маратом тебе тоже было хорошо, скажем, как вот со мной?..

Рузан сильно прижимается ко мне телом.

— Зачем портить такое чудесное воскресное утро? Не нужно об этом, Мгерик, прошу тебя. Ты ведь знаешь, что я его давно стерла из своей памяти!

— А из сердца? — улыбаюсь я.

— А в сердце он никогда и не был. Ты его занял полностью, не оставляя там для других даже уголка, чтобы приютиться… Ну, по-целуй меня снова, я должна уйти.

Я крепко сжимаю Рузан в своих объятиях, хмелея от касания ее тела, снова и снова целую ее приоткрытые губы, глаза, шею…

— Руза-а-а-ан!!! — вдруг зовет ее бабушка.

— Слышишь? — прислушиваясь, говорит Рузан озабоченно и поправляет прическу. — Ну, я пойду, Мгерик.

Я ставлю кувшин под струю, он быстро наполняется.

— Иди, — говорю ей, еще раз прижимая ее к своей груди. Оставшись один, сажусь в тени деревьев, чувствуя во всем теле сладостную и приятную усталость. Господи, неужели можно не любить тот день, у которого такое восхитительное утро? Неужели можно не признаться, что сегодня счастливый день…

Сегодня последний выпускной экзамен. А завтра…

— С завтрашнего дня мы не школьники, а полноправные граждане с аттестатом зрелости, — говорит Завен. — Что хочешь делай, ни учителей, ни уроков и учебников, ни звонка, ни родительского собрания…

Маис словно впервые слышит об этом, быстро крестится: слава богу, освободились, наконец… Все смеются, а Грета говорит с грустью:

— Эх, глупые, вы сейчас смеетесь, а наступит время, вы будете плакать, вспоминая друг друга…

Ты была права, Грета, тысячу раз права, дорогая, но в те далекие годы откуда ты могла знать об этой жестокой правде? К сожалению, пришло то время, о котором говорила ты, стоя в нашем классе, сияющем в ярких лучах солнца. Сердце прерывисто бьется, дрожит от тоски, трепещет, когда вспоминаю всех вас. Твой ясный звонкий смех и сейчас стоит в моих ушах, Сатик. Тебя тоже вспоминаю, Агнесса, и тебя, дорогой Гаво, и тебя, Маис. Куда забросила вас жизнь, где вы теперь? Где ты, Гамлет, и ты, Жора, и вы, Абел, Максим, Эдик?.. И тебя, Людик, я так и не забыл. Неужели можно когда-либо забыть Шурика, Джульетту, Розу, Евгению, Альберта, других?.. Сколько впоследствии я встретил людей, но таких, как вы, не было, дорогие мои… Как быстро пролетела жизнь, и как рано снег лег на наши черные волосы…

Тогда, после слов Греты, мы все беззаботно рассмеялись, а Максим, маленький Максим из соседнего села Газанчи, радостно сказал:

— Нет еще!.. Кому плакать-то? Никто мне не нужен, кроме Агнессы, конечно. Как получу аттестат, сразу женимся. Я не прав, Агнесса?

В ответ Агнесса прыснула, одновременно краснея до ушей.

— Очень ты мне нужен…

Коридор снова взрывается смехом. Ынкер Маро открывает дверь экзаменационной комнаты и говорит:

— Кто еще не сдал?

Среди не сдавших экзамен семь человек, в их числе я и Рузан. Уверенным шагом захожу в класс, вытягиваю экзаменационный билет, сажусь за первую парту. Рузан тоже подходит к столу, на мгновение сомневается, словно боится взять экзаменационный билет.

— Рузанна, бери билет, — говорит ынкер Шекян, широко улыбаясь Рузан, мол, не бойся, помогу, однако.
Рузан на улыбку не отвечает, кидает на меня беглый взгляд, безразлично берет один из билетов и садится за соседнюю парту.

Я быстро пробегаю взглядом по вопросам. Легкие вопросы, я могу сразу ответить, без подготовки.

Ынкер Маро — ассистент, она подходит ко мне, улыбаясь, и шепотом говорит:

— Как ты?

— Ничего.

— Смотри, прошу тебя. Если медаль не получишь, я тебе устрою…

Ынкер Маро отходит. Я смотрю в сторону Рузан вопросительно. Она, словно (а может, так и есть), чувствуя на себе мой взгляд, искоса смотрит на меня.

— Как идут дела?

Молча кивает головой, мол, все в порядке. Браво, Рузан! Мне так хочется сказать ей что-нибудь приятное.

— Рузан…

— Что?..

— Я люблю тебя.

Рузан испуганно кусает губы, в ее глазах и ужас, и нескрываемая радость.

— Ты что, с ума сошел? — тихонько, улыбаясь, говорит она.

— Да. Ты не знала?

Рузан кивает головой — значит, знала. И я чувствую себя так легко и счастливо, будто получил последнюю пятерку.

— Восканян Мгер.

Лениво поднимаюсь и иду к доске. Начинаю отвечать на вопросы. Никто не перебивает. Рассказываю, одновременно исподлобья поглядывая на Рузан. Она улыбается, довольна, даже глаза сверкают. Когда заканчиваю, директор школы ынкер Арамаис, обычно жадный на похвалу, говорит:

— Молодец, не подвел нас.

— Действительно, браво! — говорит представитель районного отдела по образованию, человек плотного телосложения, высокого роста.

Ынкер Маро стоит у окна, счастливым взглядом смотрит то на директора школы, то на человека из районного отдела, то на ынкера Шекяна. Тот тоже доволен.

Мы с Рузан решили в этом году остаться в колхозе, заработать производственный стаж, а на следующий год поступить в институт. Не только мы, многие так решили. Однако все получилось иначе.

Однажды, это было осенью, я пришел домой и увидел, что моя мама плачет. Вначале я даже испугался, думая, что с Егине что-то случилось.

— В чем дело, мама?

Из соседней комнаты выходит дядя Арутюн, молча подходит к окну, начинает курить. Ничего не могу понять, и от этого тревога во мне нарастает.

— Объясните, наконец, что здесь произошло?

Мама поворачивается, достает из ящичка швейной машинки какую-то бумагу, плача и качая головой, протягивает мне. «… Районный военный комиссариат… согласно закону о всеобщей воинской обязанности… приказывает…» Все ясно. Вначале я даже обрадовался, что все так благополучно завершилось и никакого несчастья не произошло.

— Фу, а я думаю, что же произошло?..

— Бабуля, — говорю, придавая голосу искусственную уверенность. — А что в этом такого? Это всего лишь армия — пойду и вернусь, что такое три года?.. Так пройдут, сама не заметишь. А потом не один же я иду в армию!

— Эээ, света мне не видать! Я ведь пятерых проводила, ни один не вернулся, — говорит она тихо и снова качает головой. — Хоть бы один вернулся!

Пятеро — это ее четверо сыновей и мой отец. Они все погибли в Великую Отечественную войну. До сих пор моя бабушка хранит их письма, написанные с фронта.

— Они тоже говорили, что вернутся, и не вернулись…

Выходит, обманули, не вернулись… В подобных случаях слова утешения бессильны. Что могут сделать слова, когда речь идет о молодых парнях, которые пошли воевать за святую родную землю с коварным врагом и больше не вернулись домой…

— Да стоит ли плакать-рыдать? — говорит дядя Арутюн грубоватым тоном. — Словно уходит на десять лет.

Бабушка с надеждой смотрит на дядю. Она хочет верить в то, о чем говорит дядя Арутюн, но, увы, ей трудно поверить: в этом мире она видела много бед.

— Не нужно зря беспокоиться, — продолжает дядя Арутюн, — слава богу, нет никакой войны, мирные времена…

Но нет, не так уж и легко убедить бабушку и маму. Горе заставляет человека относиться ко всему с недоверием, потому что все, в том числе и мирное время, может быть временным, и мама тяжело вздыхает:

— Вам легко говорить…

— Мне нужно сдать книги в библиотеку, — говорю я.

Книги — это повод, я хочу выйти из дома. Егине смотрит на меня с некоторой подозрительностью. Она, вероятно, понимает мое состояние. Она вообще очень понятливая девочка, с полуслова может понять человека. Поэтому я ее очень люблю.

— Неси, неси, сдай, — подавленным голосом говорит мама.

беру книги и выхожу из дома. Во дворе Егине меня догоняет.

— Библиотека сегодня не работает, — говорит она, потупив взгляд. — Дай книги.

Я смотрю на нее подозрительно…

В сентябре в наших краях всегда стоит теплая погода. Случается, что лишь в конце декабря появляется роса по краям полей. Но сегодня почему-то холодно. Даже кажется, что этой ночью может выпасть снег.

Вышел со двора, иду в сторону клуба. Может, появится Рузан?.. Но ее нет ни на дороге к роднику, ни в их дворе, нигде ее не видно. Вечерние сумерки все больше сгущаются. Внизу ущелья заполняются непроглядной мглой и только высокие горы ясно видны, слившись с небесной синевой вечернего неба на заднем плане. Решаю идти прямо домой к Рузан. Раньше бы не пошел на такой шаг, а теперь иду… Беспокойно и часто бьется мое сердце. Уже издалека я вижу Рузан — с охапкой дров в руках она поднимается домой. Увидев меня, быстро кладет дрова возле печки на веранде, бегом спускается вниз по лестнице и идет ко мне.

— Мгерик, что случилось так поздно?

— Почему поздно? Вечер только настал, — вроде бы непринужденно улыбаюсь я.

Но Рузан не обмануть. Она смотрит на меня с подозрением, немного даже с ужасом:

— Что-то случилось?

— Боже мой! Даже в гости идти стало опасно…

— Гость? — от удивления глаза у Рузан становятся шире.

— Гость от бога, — слышу голос бабушки Ануш с веранды. — Иди, у нас в доме гости не так часто бывают, чтобы спрашивать, зачем пришли… Поднимайся, сынок, не стесняйся…

— Слышишь? — говорю я Рузан. — Мудрые слова, учись.

Мой шутливо-поучительный тон, как видно, оказывает успокаивающее действие на Рузан. Она улыбается. Поднимаемся на веранду. Бабушка Ануш неожиданно обхватывает обеими руками мою голову и целует меня в лоб. Я немного растерян от любезного приема, но Рузан довольна, она смеется. Ясно, что она уже обо всем рассказала бабушке, иначе зачем та стала бы так тепло меня принимать. Наверное, про Марата тоже сказала…

— Рузан-джан, спустись в погреб, принеси яблок, — говорит бабушка Ануш, — и чайник поставь, пусть нагреется.

Рузан спускается на нижний этаж. Заметив удивленный взгляд бабушки Ануш, я говорю:

— Я иду в армию.

— В армию?

— Ага… Но только об этом пока ей ничего не говорите, я сам скажу.

Бабушка Ануш тяжело опускает руку на колено и вздыхает:

— Вай, коранам ес*. И как же теперь?

Я пожимаю плечами, мол, что тут такого, защита Отечества является святой обязанностью каждого гражданина.

— Два моих сына тоже погибли на войне, — вздыхает, качая головой, бабушка Ануш. — Старший мой сын только закончил учебу, был учителем в селе, младший учился…

Рузан возвращается с большой тарелкой румяных яблок.

— Чайник поставила? — спрашивает бабушка, быстро вытирая слезы.

* Вай, коранам ес — чтоб мне ослепнуть… (причитание в знак сожаления) (арм.).

— Да, бабушка, — отвечает Рузан, с удивлением глядя на нее. Она понимает, конечно, что старуха недавно плакала. Однако ни о чем не спрашивает.

Сидя на веранде, мы долго говорим о разном, пьем чай с кизиловым вареньем, а потом, когда встаю и хочу попрощаться, бабушка Ануш снова целует меня и, глядя глазами, полными слез, говорит:

— Счастливого пути тебе, сынок, не забывай нас, — и, обращаясь

Рузан, добавляет: — Проводи и быстро возвращайся.

На улице темно, тишина. Над землей скользит белесый туман.

То тут, то там, как из-за занавеси, печально светятся окна домов.

Я думаю, как сообщить Рузан об армии, чтобы для нее это не было неожиданным. Но Рузан опережает меня:

— Почему моя бабушка плакала? Что-то случилось? — Немножко погодя она добавляет: — Я уже знаю, что многие наши парни получили повестки из военкомата. Тебя тоже призвали?

— Да, — говорю я, чувствуя облегчение оттого, что она уже кое-что знает.

Рузан внезапно останавливается.

— Ты? В армию? — говорит она таким тоном, словно точно знает, что в армию может идти любой, но не я. — Ты думаешь, что говоришь?

— Но в армию не один же я иду, Рузан, — пожимаю я плечами. — Все идут.

— А я? Что я должна делать без тебя? Ты подумал обо мне?

От этих по-детски наивных слов сердце мое млеет. Я обнимаю Рузан за плечи и чувствую, как они дрожат в моих объятиях.

— Ты думаешь, мне без тебя будет легко? — говорю я. — Я ведь сейчас живу одной тобой, Рузан…

— Что можно сделать? — ошеломленно спрашивает Рузан. Вероятно, до этой минуты она еще надеялась, что я повестку не получил. Я развеял надежду, и снова все стало для Рузан неожиданным, поэтому она так и растерялась. Мне жалко Рузан.

Я и себя жалею… Но не знаю, не могу понять, что можно сделать, только все крепче и крепче прижимаю Рузан к своей груди, глажу волосы, плечи, говорю что-то успокаивающее… И так, обнявшись, окаменевшие и ошеломленные от ощущения предстоящего расставания, мы стоим на пустынной темной улице, не желая расставаться.

Туман постепенно рассеивается, но небо еще темное, покрытое сероватыми тучами. Над отдаленными горами глухо грохочет небо, иногда вспыхивают молнии, рассекая темноту. Там, в горах, наверное, идет проливной дождь.

— Тебе, наверное, холодно. Ты легко одета, а на улице сыро… Ты не мерзнешь?

Эти слова я произношу с трудом, потому что знаю, что холод

сырость тут ни при чем.

— Не ходи, Мгерик, — как-то страстно шепчет Рузан, — не ходи, слышишь?

— Ты с ума сошла, что ли? — смеюсь я принужденно.

— Нет, с ума не сошла. Ты окончил школу с золотой медалью, ты не имеешь права… Господи, но почему мы не пошли сразу в институт, остались здесь? И все это по моей вине, тебе казалось, что я не очень хорошо подготовилась. Ты говорил, в этом году хорошо подготовимся и потом поедем поступать… Нет, нужно было идти, может, поступили бы, учились бы вместе, в той же группе и не думали бы о расставании…

— Поздно уже, — говорю я, хоть понимаю, что кое в чем она права. — Лучше подумаем над тем, что делать, чтоб эти три года прошли быстрее.

— Но ведь я без тебя умру, — почти кричит Рузан. — Так ужасно, целых три года… Я не выдержу…

— А что сделаешь? — невольно улыбаюсь я.

— Не знаю, Мгерик, любимый, родной. Умру от горя. Ведь три года… Посчитай, сколько это дней…

— Ты пиши мне часто-часто, и годы пройдут быстро, не заметишь, как они пройдут. Будешь мне писать?

Она прячет лицо на моей груди:

— Мгерик, ты когда перестанешь задавать мне глупые вопросы? Кому еще должна писать, если не тебе?

Дождь, видимо, подступает к деревне. В темноте слышен постепенно приближающийся его шум.

— Я бы стояла так и ждала тебя три года, — произносит Рузан,

И глаза ее сразу наполняются прозрачными слезами.

— Вряд ли это тебе удастся, — улыбаюсь я. — Посмотри, какой дождь подступает к деревне.

— Ну и что?

За забором, в темноте, открывается окно. Наверное, бабушка Ануш. Да, она. Не проходит и минуты, слышу ее тихий голос:

— Рузан, иди домой, дождь начинается. Крупные капли дождя падают в разные стороны.

— Ну, иди, — говорю я, — не промокла бы.

— Ты тоже иди, — говорит Рузан.

И тут в ней, вероятно, зарождается какая-то мысль. Это я чувствую по ее взгляду.

— А что если встанешь под дождем и заболеешь, — говорит она, — не тяжело, конечно… Может, тебя не взяли бы на какое-то время. Ну, чего смеешься, Мгерик?

— Что будет? Все равно я не заболею, я крепкий орешек… Ну, хорошо, иди, а то твоя бабушка подумает, что я тебя похитил.

— А ты похить… — улыбается, наконец, Рузан.

— У меня нет черной бурки, чтобы спрятать тебя в ней. Ладно, иди, завтра встретимся.

Рузан медленно поворачивается и уходит к своему дому. Я смотрю ей вслед, пока она поднимается по лестнице.

Когда из нашей маленькой деревни уходит хоть один человек, это сразу чувствуется. Кажется, его место опустело, и люди видят эту пустоту, как в театре, где во время представления вдруг кто-то встает и покидает зал. А сейчас двенадцать человек вместе покидают деревню. В основном, наши одноклассники. Из ребят с нами не уходят только Марат, Рубен, Максим и Завен. Они на год моложе нас и только в будущем году пойдут на воинскую службу. Разношерстным составом мы шагаем по пыльной дороге. За деревней нас ждет старый грузовик Бабкена, на нем мы поедем до областного центра. Рузан молча идет с моей стороны и кончиками пальцев воровато вытирает слезы. Лилит тоже пришла провожать… Она идет на некотором расстоянии с опущенной головой, но я вижу, как она временами бросает на меня беглый взгляд. Мы с Лилит вроде бы давно помирились, однако какое-то отчуждение в нас все же осталось.

— Лилит, ты почему все время молчишь? — обращаясь к ней, спрашиваю я.

— Что сказать? — еле слышно произносит она, краснея.

Рубен легонько дергает меня за руку. Вижу, он хочет мне что-то сказать. «Что?» — взглядом спрашиваю я.

— Мгерик, прости за то дело, — тихим голосом говорит Рубен, обнимая руку и плечом прижимаясь ко мне.

— Какое дело? — не понимаю я.

— Вон то… что мы с Маратом пришли в ущелье…

Я начинаю понимать, о чем речь.

— Я давно забыл об этом.

— Спасибо, — говорит Рубен.

— Каждый день одно письмо, — трясет меня за локоть Рузан. — Ты слышишь меня? Чтобы каждый день было по одному письму.

— Обязательно, — улыбаюсь я, — словом, в месяц тридцать писем.

Рузан не обижается, но притворяется, что обижена, причем очень сильно. Сердито смотрит на меня, но потом не выдерживает, улыбается сквозь слезы.

Кто-то позади нас тихонько говорит:

— В будущем году я тоже пойду в армию. Смотри, чтобы каждый день писала по одному письму. Поняла?

Я оборачиваюсь на голос. Это Завен. Они с Егине идут рядом.

Я беру Завена под руку, некоторое время идем молча, потом отвожу его в сторону:

— Завен, — говорю я, — мы были с тобой близкими друзьями… и ты знаешь, что… одним словом, наш отец погиб на войне… Смотри, не обижай Егине, крепко запомни мое слово, если что случится, приеду — обоих прикончу…

— Мгерик, ты знаешь меня, я жизнь свою не пожалею ради нее… — Завен растерянно смотрит по сторонам.

— Хорошо, договорились, — холодно бросаю я.

Подходим к высоким, упирающимся в небо чинарам на окраине села. Эти чинары день и ночь качаются, шелестят вдоль большой дороги. Сегодня нет ветра. Ясное солнце, но все равно они медленно качаются, шелестят, словно шепчут нам прощальные слова. Комбайнер Гарегин, без которого не обходится ни одно торжество в деревне, достает из футляра зурну и начинает играть. Безрадостная, печальная мелодия… Барабанщик Дживаншир яростно бьет в барабан, с каждым ударом тряся головой как паралитик. Горы и ущелья откликаются на мелодию. Мы прощаемся с родными и по очереди поднимаемся в кузов грузовика. Женщины плачут, а мужчины, столпившись возле грузовика, молча курят толстые самокрутки, изготовленные из газеты, да время от времени дают советы, как нам вести себя там, в армии. Это понятно. Многие из них прошли жуткие дороги войны и дошли до Берлина.

Почти вся деревня пришла проводить нас, они, наверное, помнят своих сыновей, братьев, отцов, которые давно, много лет назад, вот так отправились в армию и больше не вернулись. В то время была война. Здесь, стоя под этими чинарами, деревня провожала их со слезами на глазах и так же, со слезами на глазах, ждала. Сколько всего видели эти чинары, чего бы только они ни рассказали, если бы умели говорить…

Бабкен заводит мотор, грузовик трогается с места. Сначала едет медленно, словно нехотя. Ребята снимают шапки и машут ими. Рузан идет на несколько шагов впереди, будто хочет догнать машину, потом останавливается чуть в стороне от всех и, сняв красную косынку, долго машет ею. Грузовик набирает скорость, поднимает столб пыли на дороге, ведущей в районный центр. Эта пыль поднимается вверх, как дым, и за ней ничего больше не видно.

Когда проезжали последний поворот, деревня снова показалась, там, под чинарами, все еще стояли наши. Вдалеке я заметил Рузан. Она, по-прежнему, стояла отдельно от всех и продолжала махать платком…

Это другой мир, для нас совершенно непривычный. Но человек, к счастью, ко всему привыкает. Иначе можно сойти с ума. Нашу теплую осеннюю погоду и разноцветье красок заменила снежная пустыня, которая не имеет ни начала, ни конца. И в этом сплошном снежном царстве дымятся только наши низенькие казармы. Далеко осталась наша деревня, тысячи километров разделяют нас.

— Когда в деревне солнце идет на закат, здесь только начинается день, — говорит Маис. Он один из нашего класса служит со мной, остальные служат в других местах.

Доехав до места, я сразу пишу письмо Рузан. Пишу, что мне тяжело без нее. Также отправляю ей обратный адрес, затем целый месяц жду, но никакого ответа. Я пишу второе письмо, потом третье, четвертое. Снова никакого ответа. В очередном, не знаю, каком по счету, письме, чтоб немного ее напугать, я пишу: «Если ты немедленно не ответишь мне, я здесь такое натворю, что меня посадят на гауптвахту или даже отдадут под трибунал, и ты никогда меня не увидишь». И опять от Рузан никакого ответа. Не хотелось писать об этом Егине или Завену. Думал, начнутся лишние разговоры, лучше пусть ни о чем не знают, пусть они думают, что мы периодически пишем друг другу.

Маис меня успокаивает:

— Ответит, куда денется!

Но от Рузан, как прежде, нет писем. Неужели она ждала, чтоб я уехал? Неужели так быстро забыла меня? А куда делись ее обещания, слова о чистой любви? Наверное, у меня очень печальное лицо, поэтому ребята утешают меня своими советами.

— Глупо верить этим девчонкам, — говорит Толя Третьяков, душевный сибиряк, — им все равно, сегодня они с тобой, завтра тебя нет — не велика беда, другого найдут.

— Спасибо, утешил, — через силу улыбаюсь я.

Ребята смеются, но мне от этого не легче. Для меня невыносима эта неопределенность. И вот однажды ночью, когда все легли спать, я написал еще одно письмо Рузан. Кто бы мог подумать, что это будет мое последнее письмо ей! Письмо было грубым и жестоким. Словом, я написал то, что пришло мне в голову. Даже сейчас, когда прошло много лет, мне не по себе, вспоминая об этом. Но в то время я был очень сердит. Кроме того, я втайне надеялся, что уж это письмо она не оставит без ответа. Только потом я понял, что именно на это письмо она не должна была отвечать никогда…

А дни проходят одинаковые, грустные и унылые. Ребята продолжают повторять то же самое: «Не обращай внимания, Мгер, она не достойна этого. Неужели тебе не ясно, кто она? Обыкновенная негодяйка, которая привыкла флиртовать с парнями. Забудь и все!» Согласен, но как забыть, когда каждую минуту она стоит перед моими глазами, когда до сих пор я чувствую на своих губах вкус ее губ, каждую минуту слышу ее голос, ее смех, шелест ее платья? Вижу ее, стоящую под чинарами со слезами на глазах, когда она отделилась от группы людей и махала платком вслед грузовику. Или вот она идет в ярких лучах рассвета, и на гладкой поверхности ее кувшина ослепительно сверкают лучи солнца. И попробуй забыть о том, что вонзилось в твою душу, как заноза. Днем еще ничего, а по ночам, когда все спят, ты остаешься наедине с собой… Это ужасно.

— Опять думаешь о Рузан? — шепчет Маис, потирая заспанные глаза. Наши кровати рядом.

— А о ком еще я должен думать? — отвечаю я вопросом на вопрос.

— От этого что-нибудь меняется?

— Меняется или нет, но не думать не могу. Ты спи, тебе-то что?

— Даешь разве спать? Все время стонешь и вздыхаешь…

А дни бегут чередой, переходят в недели, недели — в месяцы, в годы… Дядя Арутюн был прав, когда говорил: «Три года так пролетят, что ты и сам не заметишь, как прошли». Действительно, три года пролетели, как три месяца. Я снова пришел и встал под теми же чинарами. Лето. Солнце. Деревья, как прежде, качаются и шелестят. Здесь я попрощался с нашими, с Рузан… Чуть в стороне стоял старый грузовик Бабкена. За эти три года чинары совсем не изменились, но, наверное, многое видели. Жаль, что рассказать не могут… Ладно, оставим эти сентиментальности, на три года выросли уже. Неужели всего на три года?!

Почти вся деревня от мала до велика заполонила наш двор.

— Господь услышал мою мольбу, — говорит моя бабушка, — пятеро ушли, без вести пропали… Но вот шестой, внук мой, вернулся домой, чтобы не померк огонь в моем очаге. Слава тебе, господи! Мы боялись, что его возьмут в Афганистан…

— Принеси припасенное — водку, закуску, — смеется дядя Арутюн. — Я же говорил, сегодня-завтра приедет, не верила.

Люди в нашей деревне сердечные, искренние. Приходят, поздравляют маму и бабушку, что я живой и невредимый вернулся из армии, обнимают, целуют меня. Егине между ними носится из стороны в сторону, как сумасшедшая, ставя на стол то тутовую водку, то ароматное черное ежевичное вино, то большое блюдо с едой. За эти три года Егине так изменилась, стала настолько красивее, что ее и не узнать с первого взгляда. Завен помогает ей. Он тоже изменился, уже возмужавший молодой человек, взгляд стал уверенный. И как же они подходят друг другу!

— Егине и Завен поступили в медицинский институт, будущие врачи, — с гордостью заявляет мама.

Мама, конечно, знает, что я знаю об этом, но хочет напомнить еще раз. Егине вся краснеет.

Самым последним к нам во двор заходит дядя Аракел. Его единственный сын погиб при взятии Рейхстага, всего за день до победы, но старик верит в его возвращение. Верит и ждет, хотя на памятнике в центре деревни, поставленном в честь погибших в Отечественную войну хндзахутцев, есть имя и его сына. Каждый раз, когда кто-нибудь возвращается с воинской службы, он приходит и всегда спрашивает почти одно и то же: «Сынок, ты сына моего не видел? Высокий парень с красивыми глазами, зовут его Арам?» Все с почтением отходят в сторону, чтобы дядя Аракел подошел ко мне. Сам я встаю и иду навстречу ему. Совсем постарел дядя Аракел, глаза потухшие, шаги дрожащие. Опираясь на свою палочку, он смотрит мне прямо в глаза. Взгляд у него тяжелый, я невольно отвожу глаза в сторону.

— Сынок, может там ты встретил моего сына, с красивыми глазами, зовут Арам… — не договаривая, он безнадежно машет рукой и уходит… Я молчу, потому что ничего не могу ему ответить.

Солнце давно взошло. Я встаю, открываю окна. Утренний свежий воздух, песня жаворонков, радостный лай собак, бесконечное кудахтанье кур вместе с голосами мужчин, косящих траву на дальних склонах гор, врываются внутрь. Лучи солнца сверкают пока на горах, еще не успели спуститься в ущелья. Сердце невольно переполняют чувства и оно парит от счастья. Где еще есть такое высокое голубое красивое небо? А может, оно красивое, потому что с детства мы привыкли к нему, с детства наши глаза видели его и любили. Это лучезарное небо нашего детства, поэтому оно безгранично дорого нашему сердцу… И вообще где в мире есть такая красота? Наверное, нигде. Ущелья постепенно также заливаются яркими лучами солнца.

С веранды можно разглядеть в ущелье знакомую иву, под которой мы чуть не подрались с Маратом…

Одевшись и легко позавтракав, я направляюсь к ущелью Бахчута. Каждый камень, каждый куст и дерево мне напоминают Рузан. Погруженный в мысли, я долго иду, дохожу до родника Бахчут, по ту сторону которого на лугу, окруженном с четырех сторон деревьями, мы часто встречались с Рузан. Вот здесь тайком от чужих глаз я целовал алые губы Рузан… А вот и родник, возле которого после короткой ссоры мы помирились с ней. В этот день она рассказала мне про Марата. Не нужно, не нужно об этом… Это прошедшие, уже забытые истории.

— Мгерик…

Поднимаю глаза. В нескольких шагах от меня стоит стройная девушка с пустым кувшином на плече.

— Лилит?.. Не сразу тебя признал.

От растерянности Лилит впадает в краску. Она ставит кувшин на землю и замирает на месте.

— Здравствуй, Лилит, — я подхожу к ней и крепко жму руку.

— С приездом, Мгерик. Ты тоже изменился. Повзрослел…

Мы оба в растерянности не знаем, что сказать друг другу. «Может, ты была моей судьбой, а я взял и оттолкнул от себя», — не знаю, почему во мне возникает такая мысль… Я невольно опускаю глаза, не смея смотреть на Лилит.

— Ну, как твои дела? — наконец, спрашиваю я.

— Ничего… Документы сдала в институт, но последний экзамен провалила. Ну не обязательно же, чтоб все поступили, в деревне тоже люди нужны… Как твои дела? Никого из наших не видел?

— Почти, никого.

— Грета и Роза вышли замуж, Агнесса тоже, многие переехали в город, а Марат, наверное, знаешь, окончил военное училище, насовсем останется в армии.

Я боюсь, что Лилит может вдруг заговорить о Рузан, поэтому пытаюсь перейти на другую тему.

— Не хочешь перебраться в город? — спрашиваю я.

— Думаю, что в городе никто во мне не нуждается.

— А здесь?

— Здесь нужны рабочие руки. Потому что все поголовно бегут в город. Легкая жизнь притягивает людей.

— А тебя?

— Меня совершенно не тянет. Мне и здесь неплохо.

Вода, журча среди замшелых камней, бежит мимо наших ног в сторону ущелья.

— Помнишь, Мгерик? — улыбается Лилит.

— Что именно? — спрашиваю я. — Так много есть, что вспомнить.

— Как я плакала.

— Помню…

— Глупая я была тогда.

— Это было так давно, Лилит! С тех пор так много воды утекло… Наверное, мы были детьми в то время, наивными и самоуверенными детьми. Сейчас уже повзрослели.

— Да, повзрослели, — говорит она, ставя кувшин под воду. Кувшин быстро наполняется, Лилит ловко поднимает его на плечо.

— Да, посмотри, куда солнце поднялось, я должна идти в поле. Не знаю, почему, но я не хочу, чтоб она уходила, мне приятно видеть ее снова. В моей голове снова рождается та же мысль: «Может, ты и была моей судьбой…»

— Мы еще встретимся, Мгерик. Ты же пока здесь?

— Через пару дней поеду в Ереван. Хочу поступить в сельхозинститут.

Лилит поворачивается и идет по тропинке, ведущей в деревню. Из родника пью холодную, леденящую воду и тоже иду в сторону деревни. И скоро оказываюсь во дворе бабушки Ануш. Не скажу, что случайно попал сюда, но пришел против воли, ноги сами сюда привели… Хотел незаметно уйти, но неожиданно столкнулся лицом к лицу с бабушкой Ануш. Она, видимо, недавно вышла из дома соседей.

— Это кто, что-то я не узнаю? — рукой прикрывая глаза, говорит она, долго глядя на меня.

— Это я, бабушка Ануш, Мгерик, — говорю я и подхожу к ней.

— Ой, чтоб я ослепла… как и ослепла. Постарела, глаза ничего не видят, сынок. Ты когда приехал? Пойдем, пойдем в дом.

Поднимаемся в дом. Садимся на веранде на обветшалую тахту. Отсюда видна вся деревня, разбросанная по котловинам и на холмах.

— Как живешь, бабушка Ануш?

— Вот так, сынок, в четырех стенах кукую, — глубоко вздыхает старуха. Она приносит фрукты и ставит на стол.

— Кушай, дорогой, кушай, — говорит она и, задумавшись, качает головой.

Я ничего не беру. Мне отсюда виден большой портрет Рузан в комнате. Улыбаясь, она смотрит на меня. Этот портрет я видел и до армии. От боли так сжимается сердце, что я чуть не кричу.

— А как Рузан? — наконец, спрашиваю я.

— Рузан?.. — Бабушка Ануш некоторое время молча смотрит на меня, потом говорит: — После твоего письма бедняжка столько плакала… Несколько дней почти ничего не ела, без конца плакала. Да… очень обиделась… Зачем ты ее так обидел, не понимаю… Не каждый человек может иметь такое доброе сердце, как у нее… Ну, словом… Какое-то время оставалась в таком состоянии, а потом говорит: «Бабушка, после всего этого я здесь не останусь». Уехала к матери, оставив меня среди четырех стен.

— После какого письма? — спрашиваю я. — Я много ей писем написал.

— Не знаю, сынок, она мне показала только одно письмо, других писем не было.

Бабушка Ануш дрожащими шагами подходит к железному сундуку, оставшемуся со времен Николая, и достает оттуда какой-то сверток. Я слежу за ней уже не с волнением, а с ужасом, предчувствуя нечто плохое. Сухими пальцами старуха раскрывает сверток и, доставая одно письмо, протягивает его мне. Да, это, действительно, письмо, мною написанное. То самое письмо…

— От тебя писем не получала. Бегала туда-сюда, как курица, потерявшая яйцо… И продолжала ждать… Как ждала, бедная моя девочка… Целыми днями из дома не выходила, боясь, что придет почтальон Шахназар, спросит ее, а ее дома не будет… Как она плакала, как мучилась…

В свертке было всего одно письмо и шелковый красный платок, который я купил Рузан в день рождения. А где другие письма? Неужели она не получила мои письма? А почему последнее письмо получила? Выходит, кто-то прятал мои письма. А кто может это сделать? И внезапно у меня в голове мелькает мысль: «Марат сделал».

Потрясенный, я выхожу на улицу и бегу к дому Марата. Отец Марата, дядя Шахназар, седлает во дворе коня.

— Здравствуйте, — сухо говорю я. — У меня к вам дело.

Дядя Шахназар притворяется, будто только что меня заметил.

— Ой, кого я вижу! Здравствуй, здравствуй! — Я вижу, что он отводит глаза в сторону. — Слышал, что ты вернулся.

Не отвечаю. Много есть такого, что нужно сказать, но я молчу, чувство оцепенения не дает говорить, дышать.

— Пойдем в дом, — неожиданно произносит дядя Шахназар хриплым голосом, — дома никого нет, там поговорим.

Входим в дом. Едва сдерживая бешенство, я спрашиваю:

— Почему вы спрятали мои письма? Что я вам сделал плохого?

— Я знал, сынок, знал, что рано или поздно наступит этот день, — говорит старик, вертя головой. — Если б только я мог вовремя узнать… Откуда я знал, что наш сын каждый раз, когда получал почту в Кичане и привозил домой для раздачи утром, тайком доставал из сумки письма? А когда узнал, было уже поздно. Я не знал, сынок, виноват перед тобой…

Невольно сажусь на первый попавшийся стул. Дядя Шахназар садится напротив, положив усталые руки на колени. Он не смотрит в мою сторону, молча смотрит в пол. А потом тихим, еле слышным голосом рассказывает, что после отъезда Рузан в город Марат тоже уехал вроде как сдавать вступительные экзамены. Однако провалился, но в деревню не вернулся, обратился в республиканский военкомат с просьбой принять его в военное училище. И через некоторое время женился на Рузан…

Ничего нет вечного… А может, так лучше. Может, от этого и кажется жизнь сладкой и красивой. Те давно прошедшие дни я сейчас вспоминаю, как грустный и красивый сон. И дни те остались так далеко.

Где теперь Рузан и счастлива ли она с Маратом, я не знаю. Интересно, помнит ли она меня? Наверное, иногда вспоминает. Так же, как я ее вспоминаю… Ведь с тех времен прошло много лет. И я время от времени вижу один и тот же сон: белокурая и красивая Афродита тянется ко мне, хочет меня обнять, а рук у нее нет… Я чувствую от этого и боль, и тоску, сердце томится от жалости то ли к ней, то ли к себе…

Просыпаясь от трепетного волнения, я на мгновение возвращаюсь в свое прошлое. В эти минуты мне так хочется находиться где-нибудь далеко-далеко… в далеком густом безмолвном лесу в полном одиночестве…