Из сборника повестей писателя Левона Адяна «В то далёкое лето». Перевод с армянского Нелли Аваковой. О других произведениях писателя — на странице https://miaban.ru/about/levon-adyan/

Дом стоял на окраине села, лицом к солнцу, другой стороной — в лесу, отдельно от остальных домов. Стоял на холме одинокий и вроде покинутый. В течение всего дня лес источал приятные запахи. Птицы там очень рано начинали свой предутренний концерт, купаясь в лучах солнца. А по ночам, когда все вокруг засыпало, погружаясь в мягкую безбрежную мглу, со стороны ущелья Бахчута был слышен тоскливый зов ночной птицы.

В далеком тумане прошлого таким запомнился родной край. Теперь же, сидя в углу веранды, Аветис пристально смотрел по сторонам: казалось, ничего не изменилось. Сзади дома, в лесу, по-прежнему, перебивая друг друга, пели дрозды, возвращая его в те далекие дни, которые прошли как сон и, увы, никогда не вернутся назад.

Со стороны веранды, сразу за оградой приусадебного участка, начинались колхозные поля, раскачивающиеся от прохладного ветра, над ними сверкал, дрожал теплый туман. Не то на скошенных полях, не то на окрашенных маками плоскогорьях бесконечно, не прерываясь, пели жаворонки, и их грустная песня звенела на узких дорогах между полями.

Сколько раз мысленно он бывал здесь, в этой деревне с соломенными домиками, длинными сараями, маленькими приусадебными двориками! Уставший после долгой дороги, он сел в углу веранды, с тоской оглядываясь вокруг, и его сердце беспорядочно застучало в груди, готовое вырваться наружу.

Аветис, не мигая, смотрел на село, которое, измученное жарой, свернулось у подножия холма. Его глаза нетерпеливо скользили по знакомым лесам, холмам; на лугах и в ущельях он видел тропинки, которые тосковали по его следам. Кусты шиповника, на которых в середине апреля раскрывалась роза с красными лепестками, цветущая темно-синяя фиалка… Да, все вокруг было до боли знакомо, ничего не изменилось.

Аветис сидел долго и не хотел вставать с места. Не потому, что устал, проделав длинную дорогу: ехал на товарном составе до Евлаха, оттуда много прошел пешком, часть пути проехал на подводе, потом снова пешком целый день и ночь. Это была не усталость, нет. Там, далеко, в Сибири, в степях Украины и далее в Средней Азии, когда на лошадях неслись на басмачей, он долго мечтал вот так сидеть на веранде собственного дома, долго смотреть на близкий ему и далекий Хндзахут, тоскующим взглядом окинуть его высокие горы, поля, утопающие в цветах и зелени, объяснить сыну, что его вынудило оказаться в чужих краях.

И вот он вернулся спустя двадцать пять лет, наконец, добрался домой из далеких странствий и снова должен уезжать. Должен уехать… Неизвестно, посчастливится ли ему еще хоть раз посмотреть на родные луга и ущелья?

Жизнь — бесконечная дорога, человек — путник. Куда приведет его дорога, одному богу известно. Дороги снова его зовут. И почему так случилось, почему дороги эти отнеслись к нему, как неродная мать?

Он свил себе гнездо здесь, а значит, должен был жить здесь, потому что, куда б ни пошел, сердцем он не смог оторваться от этих мест. Должен был жить здесь, закончить строительство второго этажа дома, жить счастливой жизнью, но жизнь повела его иными дорогами, жил он под чужим небом, скучая по голосу сына, который вырос без него и стал уже мужчиной, создал семью.

Аветиса чуть сердце не остановилось, когда его невестка, подталкивая малыша, тихо сказала: «Подойди, Авик, подойди к дедушке». «Авик?» — удивился он. «Да. Его зовут Аветис, но мы называем Авиком. Он пока маленький, поэтому».

Аветис встал с места, от волнения мышцы лица напряглись, ноздри раздулись. «Значит, не забыли меня», — подумал он про себя,

из его груди вырвался глубокий вздох. Удивительно, когда ничего невозможно высказать словами, человек вздыхает, и этот вздох, кажется, приносит облегчение его душе.

Аветис невольно посмотрел на сына, заметил его хмурый взгляд, направленный на жену, и улыбка на его лице мгновенно погасла, как зажженная спичка от ветра.

Он прикурил сигарету, отвернувшись, снова стал рассматривать близкие и дальние поля, высокие горы, вершины которых касались лазурного неба. На полях снова пели жаворонки, из леса донесся го-лос кукушки, и этот голос тоже был тоскливый, где-то кто-то точил косу: «виш-вуш-ш… виш-вуш-ш…». Человека не было видно, звук

ветром то приближался, то снова отдалялся. Взгляд Аветиса устремился за извилистой старой дорогой, уводящей из села. Эта дорога поднимается по склону высокой горы напротив, поворачивается и входит в лес, потом выходит из леса, идет по основаниям холмов, входит в ущелья, местами показываясь наблюдающему издалека, и исчезает из виду. По этой дороге он ушел в последний раз… Время от времени отец исподтишка смотрит на сына, но взгляд

сына по-прежнему холодный, чужой. Сын не хотел, а может, не мог смириться с той мыслью, что этот человек, приехавший издалека, измученный, постаревший раньше времени, и есть его отец, родной отец, которого он потерял много лет назад, а теперь непонятно, зачем он вернулся.

На улице лето, жаркий июнь. Слышно, как по ту сторону приусадебного участка на золотистом пшеничном поле шелестят пожелтевшие колосья. В то время, двадцать пять лет назад, было такое же лето, воздух над полем накалился и дрожал. А, может, сыну через столько лет так только кажется? Двадцать пять лет… А как будто все это произошло вчера.

Удивительно, какой длинной кажется жизнь, когда ты маленький. И как она коротка, когда смотришь на нее с высоты своих лет. Ему в то время было всего четыре года. В его детской памяти запечатлелся этот день: отец с двустволкой в руке, разъяренный, орал на мать, и глаза его почему-то полностью были красные. Мама тоже что-то говорила и в то же время плакала. Он испуганно смотрел в разные стороны, в открытое окно был виден двор, там собралось достаточно много людей, озабоченные, они стояли перед домом. Затем, еще раз крикнув на мать, отец вышел из дома, по-прежнему крепко держа в правой руке винтовку. Он быстрыми шагами пошел к калитке, и толпа расступилась, пропуская его.

Отец вышел на улицу, не оглядываясь, пошел по дороге, ведущей в ущелья. Потом из дома вышла мама (он не знал, не понимал, что происходит), лицо ее было белым, а губы дрожали. Увидев ее, люди облегченно вздохнули, кто-то в наступившей глухой тишине дрожащим старческим голосом сказал: «Слава тебе господи, хорошо, что не произошло еще одно убийство». Толпа разошлась по своим домам, двор опустел.

Мама все еще была бледна, временами вздыхала и беспокойно глядела в сторону ущелий. А он опять ничего не знал, не мог понять, что произошло.

— Каковы в этом году поля? — после долгого молчания заговорил отец. — Есть что-нибудь на них?

— Да, ожидается хороший урожай, — ответил сын, не глядя в сторону отца.

Он, конечно, понимал, что мысли отца совершенно в другом месте. Он ясно видел, как отец продолжал смотреть на дорогу, выходящую из села, которая, извиваясь, как горная речка, спускалась вниз, к ущельям. По этой дороге отец ушел в последний раз.

В последний раз… «Мама, а почему отец ушел из дома? Почему оставил нас?» — спросил он однажды у матери. Она тогда долго смотрела на сына и, наконец, сказала: «А ты часто думаешь об этом?» «Да», — быстро ответил сын. Мать снова долго смотрела на сына, потом, отводя взгляд, сказала: «Напрасно, сынок, твой отец был неумным: умный человек не поднял бы ружье на жену, не бросил бы семью. Он не любил людей. Вот каким был твой отец. Не стоит его вспоминать, он не достоин этого».

Сын старался вспомнить хотя бы один случай, когда отец был доброжелателен и любезен с ними, но не мог — такого случая не было. Может, он был маленьким, не помнил? Но ведь отец же убил человека! Милосердные, хорошие люди не убивают своих односельчан. Этот факт исключить было невозможно, отец был убийцей.

Необычными были слова старика Апетнака. Он говорил: «Теряя богатство, человек ничего не теряет, теряя честь, много теряет, теряя смелость, теряет все. Твой отец был настоящим мужчиной, сынок, уважительным и храбрым человеком. Помни его всегда».

От противоречивых мнений об отце у сына кружилась голова. Но это было давно, с тех пор много воды утекло, в памяти сына стерлись и лицо отца, и воспоминания о нем. Он привык к тому, что у него нет отца. Нет отца — и все! После этого и не нужно, чтоб был, до сих пор жили без него, проживут и потом, достаточно того, что у него есть любимая мать, которой тоже, наверное, не нужен был такой муж. Вот она, мать, забилась на кухне в угол и углубилась в свои воспоминания. Она даже не подошла к столу, ничего не поела. Вероятно, ей было тяжело сидеть за одним столом с человеком, который без угрызения совести бросил ее, так и не подумав, что ей было несказанно тяжело в одиночку растить сына.

— Эх, сынок, — глядя куда-то вдаль, заговорил отец, — сколь коротко время между тем, как человек безмерно молод, и когда он уже приближается к старости.

— Приближаясь к старости, — задумчиво сказал сын, — человек начинает понимать ценность семейного очага.

Отец повернулся к сыну и в ответ сказал:

— Старость, видимо, наступает для того, чтобы испытывать горечь, но она должна быть достаточно разумной, чтобы безропотно пережить ее.

— Но ведь есть же счастливая старость? — сказал сын.

— Счастливая старость? Счастливой старость не может быть. Так говорят глупые люди. Старость может быть или мирной, или несчастной.

Отец помолчал, потом продолжил:

— Старость мирная, когда ее уважают, горькая и несчастная, когда покидают, забывают старца, оставляя его в одиночестве.

— Легкомысленная молодость тоже несчастье, — слова сына прозвучали как выстрел.

— Эх, сынок, — глухо отозвался отец, дрожащими руками прикуривая сигарету. Он замолчал, ненадолго задумавшись, затем сказал:

— Вижу, есть вещи, о которых ты не знаешь и так и не узнаешь никогда, потому что не все можно выразить словами.

Сын посмотрел на отца и, встретив его взгляд, отвел глаза в сторону. Он, конечно, понимал, что его сыновний долг — считать своим отцом этого приехавшего издалека человека. Однако язык не поворачивался произнести это слово, ему казалось, что в этом есть что-то оскорбляющее святые чувства.

— Вероятно, в жизни бывает и такое, когда не важно, какой ты в жизни. Действительно важно то, как ты себя преподнесешь, — заговорил отец с горькой усмешкой.

Сын молчал. Он очень хорошо знал, что неблагодарный сын хуже постороннего, в чем-то даже преступник, ибо сын не имеет права быть безразличным к отцу. Но в чем он виноват, если не может принять его за родного отца и лицемерить тоже не может.
— Сюда меня привел ты, сынок, — снова заговорил отец, с трудом выговаривая слова. — Из-за тебя я преодолел тысячи километров.

— Зачем? — спросил сын, хотя знал, что отцу нелегко будет ответить на этот вопрос. Он даже и не ждал ответа.

Сын продолжал смотреть на отца безучастным, отсутствующим взглядом, смотрел так, как смотрят на совершенно постореннего, незнакомого человека. Он никак не мог привыкнуть к той мысли, что этот чужой человек — его отец. Хотя он так хотел бы освободить свое сердце и душу от подозрений, чтобы суметь обнять отца, как может обнять истосковавшийся сын, произнести заветное слово «отец», вкус которого давно, очень давно он забыл. Однако вместо печали, сыном овладел какой-то ледяной холод, и он был бессилен преодолеть его.

— Как живешь, сынок? — неожиданно спросил отец.

— Как видишь, — колеблясь, неопределенно ответил сын.

— В жизни бывают трудные моменты, — спокойным голосом заговорил отец. — Необходимо противостоять, поворачиваясь спиной к худшему, и лучшие дни придут сами по себе. Чтобы быть счастливым, нужно верить в возможность быть таковым.

— Словом, большие трудности временны, а на маленькие не стоит обращать внимания. — Сын пристально посмотрел на отца, не отводя от него взгляда, и продолжил: — Не зря говорят, что расстояние от счастья до несчастья и, наоборот, от несчастья до счастья — всего один шаг.

— Да, это так, — откликнулся отец. — И это, видимо оттого, что от счастья люди больше глупеют, чем от несчастья.

— Тот, кто не может удержать счастье, когда оно приходит, не имеет права жаловаться, что его больше нет. Несчастье с неба не падает, оно рождается от человеческой глупости.

Отец покачал головой, глубоко вздохнул.

— Кто много думает, тот мало говорит, — сказал он. — Я, к несчастью, много времени имел для долгих раздумий. И если бы не было этого, может, я такое расстояние не преодолел бы.

Сын услышал позади себя шаги матери. Он повернулся к ней и, встретив ее печальный взгляд, сразу поднялся с места.
 
— Нужно идти в школу, наверное, все собрались, ждут тебя, — сказала мать, не глядя в сторону сына. — Иди, попрощайся с друзьями.

Сын удивленно посмотрел на мать. Он ведь утром ходил в школу, и мать знала об этом. Но потом он понял, что, по всей вероятности, матери тяжело слышать разговор между отцом и сыном.

— Из учителей многие уходят? — спросила мать.

— Шесть человек. Есть еще выпускники этого года. Несколько человек уходят даже добровольно.

— Иди, сынок, иди, попрощайся, — тихо сказал отец, — только скорей возвращайся.

Сын молча ушел с веранды, бесшумно закрыв за собой дверь. Воцарилась тяжелая тишина. Не слышны были также голоса невестки и внука. Вдали, на лугах, временами слышен был грустный зов куропатки.

— Ты его специально отослала, — сказал Аветис.

Жена не ответила.

— Тебе нежелателен мой разговор с ним, — снова заговорил Аветис, — но зря.

— Без отца дети рано взрослеют, — сосредоточенно ответила жена. — И без этого разговора он все понимает, какой смысл выворачивать его душу? — Она помолчала, потом, потупив взгляд, продолжила: — Только богу известно, что я пережила, ценой каких лишений я его вырастила. С адскими мучениями я его вырастила, дала образование. В школе он самый молодой учитель, но все его любят и уважают. И не только в школе, в селе все, от мала до велика, говорят о нем с уважением. А если люди отзываются положительно о твоем ребенке, значит, они хорошо говорят и о тебе.

— Тем не менее, я бы хотел по возможности поговорить с ним.

— Но зачем?

— Затем, Сирануш, что ты тоже знаешь, что один отец для сына дороже, чем сто учителей и даже все село.

В уставших, раньше времени потухших красивых глазах жены мелькнула еле заметная улыбка. Услышав свое имя, она вдруг вспомнила один момент из прошлой жизни, о котором давно, очень давно забыла, или ей казалось, что забыла. Муж произносил ее имя по-особому, не так, как все. В этом было что-то сладкозвучное, незаметное для посторонних. И эта благозвучность в голосе мужа каждый раз, когда он произносил ее имя в те далекие дни молодости, заставляла ее сразу останавливаться, улыбаясь, долго смотреть на мужа, одновременно чувствуя, как от нежности и любви сердце в груди начинает часто стучать. Боже, как давно это было! И было ли?

Улыбка померкла, погасла в глазах жены. Подняв взгляд на мужа, она сказала невозмутимо:

— Легко стать отцом, трудно им остаться.

— Эх, Сирануш, Сирануш, — тяжело произнес Аветис, сдерживая глубокий вздох, идущий из глубины души, и его взгляд вновь устремился вдаль.

Там, в дрожащем от летнего зноя воздухе, ясно была видна скала Сарнатана. Чуть ниже — поле Бахчута, по краю поля, местами за-ходя в лес и выходя из него, дорога, карабкаясь по камням вверх, поднималась к горе Кагнахач, в села, которые расположены по ту сторону горы: Арачадзор, Гарнакар, Шахмасур, Цмакаог, Ванк.

Весна только наступила, на склонах и вершинах гор снег еще не растаял, и мутные талые воды, спускаясь вниз по ущельям, дорогам, идущим с гор, стремительно текли по сельским улицам, наполняя их веселым весенним журчанием. Приятно в это время года стоять посреди села, во дворе кузницы, прислушиваться к журчанию воды, беседовать о прошлых и будущих днях.

В один из таких весенних дней со стороны Бахчута показались два всадника. Они направлялись в сторону села. Перед кузницей стояло несколько человек. Они внимательно смотрели на дорогу, спускающуюся с гор, но всадников узнать не смогли.

— Вроде, не из наших мест, — наконец, заговорил кузнец Григор, ни на кого не глядя.

— Да, видно, это так, — подтвердил парикмахер Айказ, прищурившись, вглядываясь вдаль.

Среди собравшихся Айказ был самым молодым, и в селе многие знали, что он неравнодушен к прекрасной дочери кузнеца Григора. Скоро родители должны пойти в дом кузнеца на помолвку. Хитрые голубовато-зеленые бегающие глаза Айказа выдавали себя, в последнее время он ни на шаг не отходил от Григора.

— Не из наших краев, — сказал Айказ, закуривая сигарету. Курили, беседуя и внимательно глядя на дорогу. К седлу лошади была привязана маленькая раздувальная форсунка и другие лудильные мелочи.

Кто-то засмеялся:

— Айказ, приготовь свадебные кастрюли, лудильщики едут. Григор притворился, что шутки не услышал.

— Добрый день, — сказал, приближаясь, один из всадников, чернобровый, черноглазый молодой парень лет двадцати — двадцати двух. Другой, намного моложе него, молчал.

— День добрый, — ответил кузнец Григор, — смею спросить, из каких вы мест?

— По ту сторону реки Хаченагет, из села Бадара, — снова заговорил тот же парень, — бродим из села в село и лудим, что попадется из посуды.

— Правильно делаете, — поддержал Григор, одобрительно качая головой. — Любая работа, выполненная честно, достойна уважения.

Тем не менее, оставалось неясным одно: из деревень по ту сторону Хачена каждый год обычно приходил хромой Арсен. Как во всех больших и маленьких деревнях, он имел знакомых в Хндзахуте, и каждый раз, являясь весной, он останавливался у кого-то дома. Выходя на лобное место села, начинал кричать: «Эээ-й-й, посуду лужу, посуду лужу…» Село к нему привыкло, как привыкают к возвращению ласточек.

— Но ведь по вашему делу Арсен приезжал, наверное, знаете? — снова заговорил Григор. — Как у нас говорят, он был здесь своим человеком.

— Арсена больше нет, — грустным голосом сказал старший. — В наших краях была эпидемия тифа, много людей ушло. В нашей деревне, например, бывало, в день умирало по пять-шесть человек.

— Господи, упокой их души, — грустно произнес старый кузнец и снял шапку. Другие последовали его примеру.

— Очень трудные времена, — продолжил незнакомый парень. — В деревнях голод. Конечно, не было бы голода, так бы по селам не скитались.

Все сразу замолчали, то ли не хотели нарушать гнетущую тишину, то ли оттого, что просто так, сам себе, громко раздумывая, один из собравшихся, Апетнак, который до этого молча стоял в стороне, со вздохом сказал:

— Ээх, жизнь…
 
— Жизнь, не зря говорят, иногда хуже смерти. Турок вне правил, но слово его правильное, — растягивая слова, заговорил кузнец Григор. — Он говорит: «Дуняда беш гюн вар, бешы да гара, истясян, гюль, истясян, агла».

— А что это значит, переведи, послушаем, — сказал парикмахер Айказ.

Он с перекошенным лицом выпустил вверх дым от сигареты. Почему-то с первого взгляда незнакомые ребята ему не понравились, и, вмешиваясь в разговор, он хотел показать, что он будто что-то собой представляет.

— Это означает, что жизнь человека — это путь в пять дней, — объяснил Григор, — и эти пять дней проходят по-черному, хочешь — смейся, хочешь — плачь. Это так.

— Ничего, настанет и хороший день, — снова заговорил Апет-нак. — Человек не для того пришел в этот мир, чтоб только мучиться, страдать. Нам тоже удача улыбнется.

— Если бы не надежда, что бы мы делали? — засмеялся Айказ. — Дважды не живешь, один раз живешь.

— А что это значит, переведи, посмотрим, — сыронизировал Апетнак.

— Это означает, что есть люди, которые эту единственную жизнь тоже не могут прожить как следует. Пока вы будете ждать, что откуда-то пробьется свет, — продолжил Айказ, — вся жизнь пройдет. Живи, пока ты есть, остальное — мираж.

Никто не отреагировал.

— Мы хотим остаться в вашем селе на несколько дней, — наконец, заговорил чернобровый, черноглазый парень, улыбаясь собравшимся. — Меня зовут Аветис, а это мой двоюродный брат, он мне помогает, его зовут Шаварш.

Улыбка Аветиса располагала к душевному разговору. Григор улыбнулся в ответ. Глядя на Григора, присутствующие также заулыбались. Только Айказ был безразличен и зло смотрел на пришедших.

Арсена сразу забыли. Что делать! Такова наша жизнь, чужие покойники быстро забываются.

— Добро пожаловать, — сказал Григор, — наш народ всегда отличался гостеприимством. Это святой закон, перешедший к нам от дедов наших. Айказ, ты какого мнения? — усмехнулся Григор.
 
— Мне все равно, — произнес Айказ недоброжелательным тоном. — От меня ни хлеба не просят, ни воды.

— Если не желаете, можем поехать в другое село, — слегка обидевшись, произнес Аветис с виноватой улыбкой.

— Почему должны не желать? Наоборот, мы бесконечно рады, — сказал Айказ и, обращаясь к будущему тестю, фальшиво улыбаясь, добавил: — Дом твоего брата свободен, пусть там живут. Все равно за два дня он из города не вернется.

Григор сделал вид, что не понял иронии Айказа, и сказал:

— Идемте, гости от бога…

Айказ в ярости стиснул зубы, но ничего не сказал.

Дом был на окраине деревни, родник по дороге. Рано утром, когда встает солнце, и по вечерам, когда солнце опускается, достигая вершин горы Кагнахач, деревенские девушки с кувшинами идут за водой.

Увлеченные работой, Аветис и Шаварш почти не имели времени взглянуть в сторону дороги, ведущей к роднику. Только на третий день они вроде заметили, что дорога к роднику в нескольких сотнях шагов от дома. После дождя по протоптанной дороге шла девушка с кувшином на плече. Первым ее заметил Шаварш. Ветер, как избалованный мальчишка, теребил волосы девушки, то откидывая их назад, то закрывая лицо. Шаварш долго смотрел вслед девушке, потом, улыбаясь, произнес:

— Аветис, скажи честно, ты сможешь посмотреть прямо на солнце?

— На солнце? — Аветис невольно посмотрел в сторону гор, из-за которых лениво вставало багровое солнце, и понял, что речь шла не о солнце, спросил: — А где она?

Шаварш взглядом указал на дорогу и сам себе пробормотал: «Почему бы твоей матери не родить было несколько таких, как ты?» Аветис не слышал его. Он потушил паяльную лампу, отставил в сторону и пристально смотрел на дорогу. Девушка шла непринужденно и легко, порой прижимая на затылке непослушные волосы, и ее рука белела в волосах, как расческа из слоновой кости.

Шаварш удивленно посмотрел сначала на шипящий язык пламени паяльной лампы, потом на Аветиса и засмеялся:

— Что с тобой случилось, Аво?.. Нет, братишка, видно, в этой деревне ты укоренишься.
 
— Тебя это не касается, займись своим делом, — Аветис попробовал улыбнуться. В подобных случаях единственное спасение — притвориться беззаботным, но это ему не удалось: вместо улыбки на его лице появилось что-то грустное и тут же исчезло. — Я ее видел, — он рассказал о том, что два дня назад спустился на площадь в центре села и там случайно встретил эту девушку. — С того момента мне нет покоя, — признавшись, добавил Аветис, — во сне ли, наяву, я вижу ее перед глазами.

Они помолчали, потом Шаварш сказал:

— Что ты теперь будешь делать?

— Сам не знаю.

— Я бы на твоем месте пошел и во всем признался ей.

Аветис внимательно посмотрел на Шаварша, будто в уме прикидывал, насколько тот прав, и продолжил незаконченную работу.

Десятки тропинок выходят из дворов, огибая приусадебные участки вдоль всей ограды, идут и сливаются в дорогу, ведущую к роднику. Солнце только встало, и в его прозрачно-золотистых лучах дорога была подобна серебряному поясу. По дороге, ведущей к роднику, Аветис не пошел, а пошел сверху, через поле. Иногда останавливался под ореховыми деревьями и смотрел на дорогу, ведущую из села к роднику. Никого не было. Он спустился со стороны скалы к роднику, ему очень хотелось поговорить с этой девушкой, которая отняла у него покой и сон. Он стал ждать, когда незнакомка придет за водой. А может, сегодня вообще не придет?

Внизу, в ущелье, булькала вода, журча, выливалась в длинную деревянную канаву и в ней расходилась волнами. На глади прозрачной воды канавы виднелось голубое небо над дальними горами, от прохладного ветра качались, свесив головы, буковые и грабовые деревья.

Услышав шаги, Аветис встал позади граба с большим дуплом. К роднику подошла девушка. Она подставила кувшин под струю, и вода, заливаясь смехом, стала петь в пустом кувшине. Это была та самая девушка. С деревьев, сверкая на солнце, спадали капли утренней росы. Аветис четко видел нежный профиль девушки, черные длинные ресницы, приоткрытые губы и красивую белую шею, еще не задетую солнечным загаром. В открытом вырезе платья Аветис увидел грудь девушки, пышную, как первый снег, и такую же снежно-белую. Он непроизвольно сделал шаг, под ногой треснула сухая ветка. Девушка испуганно отскочила назад, выпрямилась. Вода больше не журчала в кувшине, кувшин уже наполнился.

— Прости, сестренка, я напугал тебя, — сказал парень, выходя из-за дерева.

— Нет, ничего, — вздохнула девушка. Она, действительно, испугалась.

— Неужели я такой страшный? — улыбнулся парень.

Он был из другого села. Был бы из их села, девушка ответила бы: да, ты страшный, очень страшный, ужасный, неимоверно страшный, но… он из другого села. И, кроме того, он совершенно не был страшным, наоборот.

— Нет, что ты говоришь? — сказала девушка. — Это просто я трусливая, даже стрекоз боюсь.

Она замолчала. Вокруг стояла тишина, только ветерок играл в верхушках деревьев и роса, стекая с листа на лист, падала на влажную землю. Девушка взволнованно осматривалась вокруг, не зная, куда спрятать глаза от пристального взгляда парня. Потом нашлась:

— Ты, наверное, пришел напиться, да?

Напряженное до этого лицо Аветиса расслабилось, он также не знал, о чем говорить, несмотря на то, что он о многом хотел сказать девушке.

— Да, я хотел попить воды, — сказал он.

Девушка быстро взяла оловянную кружку, стоявшую на краю родника, сполоснула под водой, потом наполнила и протянула парню. Аветис выпил, рукавом вытер губы и вернул кружку девушке.

— Спасибо.

Девушка поставила кувшин на плечо, и вода застенала внутри него.

— Ты уже уходишь? — спросил Аветис. Он еще не сказал того, что хотел сказать. — Не уходи, прошу.

Она растерянно посмотрела на него.

— Но я должна идти домой, — сказала она, — отец может рассердиться.

Это было поводом, чтобы еще немного поговорить.

— А кто твой отец?

Девушка сняла с плеча кувшин, посмотрела на парня:
 
— А зачем тебе это? Могу и сказать. Отец мой — сельский кузнец, зовут его Григор.

— Я это знаю, — признался парень. — Знаю и то, что тебя зовут Сирануш, но дома тебя зовут Сируш.

— Зачем спрашиваешь меня, если обо всем знаешь? — не то упреком, не то с удивлением спросила девушка, улыбаясь.

— Я побоялся, что ты вдруг уйдешь, и все вокруг сразу опустеет, — сказал парень. — Там, где тебя нет, для меня пусто.

Сирануш зарделась и, слегка касаясь пальцами руки парня, сказала:

— Не надо, Аветис, так говорить.

— Ты знаешь мое имя?

— Да, мне отец сказал. Пару дней назад я видела тебя в селе. Парень с откровенным восторгом посмотрел на нее:

— Как хорошо, что ты это сказала.

— Ну, я пошла, а то дома могут рассердиться.

— Мы же снова встретимся, правда?

Сирануш вновь улыбнулась:

— До свидания.

— Подожди, я еще что-то хотел тебе сказать. Твой голос мне напоминает журчание этого родника.

Сирануш поставила кувшин на плечо и, не оборачиваясь, пошла по дороге, ведущей в село. Скоро деревья скрыли ее из поля зрения.

Аветис сел у родника, обе руки он опустил в ледяную воду, с удовольствием чувствуя, как холод постепенно пронизывает все его тело, уверенно и безмятежно проникая в его мысли. В первый раз в жизни он, в действительности, понял, что такое счастье.

Под вечер Аветис снова находился у родника. Он сел на камень и ждал, пока Сирануш придет за водой. Вначале девушка его не увидела, но потом, заметив, обрадовалась. Глаза ее, смеясь, блестели. Она, чтобы не выдать свою радость, опустила глаза, но потом, видимо, подумав, что тут ничего предосудительного нет, прямо посмотрела на парня.

— Ты долго ждал? — спросила она таким тоном, будто давно привыкла к этим свиданиям.

— Да, — сказал парень, — но мне было легко ждать, потому что я ожидал радостную встречу. Всегда легко ожидать радость.
 
Девушка рассмеялась и сказала:

— А я вот с трудом дождалась темноты. Вода в кувшине не кончалась и не кончалась. Я вынуждена была вылить воду.

— Слава тебе, Сирануш! Ты правильно сделала, что вылила воду, — воодушевленно произнес Аветис, не в силах оторвать взгляда от девушки. Он восхищался всем, что бы она ни говорила или ни делала, все получалось прозрачно и естественно. Она не жеманничала, ничего не осложняла. Она была воплощением чистоты.

— Ты все говоришь верно, все это у тебя получается очень естественно. Ты, наверное, сама не знаешь, какая ты чудесная.

Аветис, неожиданно для себя, обнял Сирануш за плечи, повернул лицо к себе и поцеловал ее алые, как роза, губы, глаза, шею… Аветис целовал ее и шептал нежные слова, Сирануш отвечала ему своей исключительной непосредственностью и естественностью, без доли кокетства, в некоторой степени, со сковывающей девичьей стеснительностью, что, безусловно, придавало ей прелесть и очарование. Аветис задыхался от счастья, не стесняясь говорить об этом вслух.

— Я тоже, я тоже… — повторяла девушка, и парень знал, что это правда. — Мне кажется, что я знаю тебя много лет.

— Да, мы друг друга знаем давно.

— Я должна идти, — вдруг протрезвев, прошептала Сирануш, пытаясь освободиться от объятий парня, — слышишь? Я должна идти.

Девушка виновато улыбнулась:

— Ты не забывай, что мы живем в селе, — сказала Сирануш, глядя на дорогу. — Сейчас кто-нибудь придет к роднику и увидит нас вместе. Село нам этого не простит. Оно имеет свои привычки, свои законы.

— Почему не простит… Что мы делаем, чтоб… Неужели любить преступно?

Сирануш на мгновение прикрыла глаза, покачала головой: ты, мол, ничего не знаешь. Аветис взял руку Сирануш, тонкие, будто прозрачные, пальцы девушки пропали в теплых ладонях парня.

— Когда мы встретимся? Впредь я не смогу без тебя ни минуты.

— Я тоже. Я дам тебе знать.

Ночь была длинная. Ночь никак не кончалась. Во дворе под окном трещали сверчки, в ближнем лесу хохотала сова, а рассвет все не наступал. Аветис всматривался вдаль. Белый густой туман, как теплое одеяло, накрыл горы, ущелья, только Мрава-сар виднелся выше туч, сверкая на темно-синем небосклоне. Там, вдалеке, кутаясь в прозрачную темноту, на холоде уснул высокий звездный Мрава-сар. Взгляд Аветиса вернулся обратно к селу, где в это время спала Сирануш.

Нет, Сирануш не спала. Уставившись в потолок, она вновь и вновь вспоминала разговор с отцом, потому что никто не виноват в том, что произошло.

— Отец, Айказ, может, и очень хороший парень, очень умный, но я тебе давно сказала, что для меня это не имеет значения, не может иметь, потому что я его не люблю.

Отец сокрушался и вздыхал, понимая, что дочь полностью права, но что ответить парню, его родным?

— Дочка, а что скажет село, ты подумала об этом? Ведь все знают, что мы давно дали слово его родителям?

Айказа в те дни не было в селе, по каким-то делам поехал в районный центр, но скоро должен был вернуться. А слухи уже крутились по селу, росли, как извилистая дорога с горы, переходили с улицы на улицу, стучались в двери и окна…

Айказ приехал в село в субботу вечером, услышал эту ужасную новость и потемнел, как небо перед грозой. Он некоторое время ходил из стороны в сторону, дрожа от волнения и злости. Потом сел на коня и поехал в сторону крайнего в селе дома, где жили Аветис и его двоюродный брат Шаварш.

Приближающийся топот копыт гулким эхом раздавался на склонах соседних гор. Аветис поднял голову на эхо и увидел приближающегося всадника. Поняв, что он едет к ним, пошел ему навстречу, одновременно очищая руки о кожаный фартук.

Айказ кивком головы холодно поздоровался с Аветисом. На нем не было лица, хоть внешне он казался спокойным.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он, бросив мрачный взгляд на Аветиса.

— Пожалуйста, говори.

Айказ слез с коня и, держа поводья, зашагал в сторону ореховых деревьев. Аветис последовал за ним. Шаварш проворно лудил начатую древнюю медную кастрюлю, в то же время, не отрывая взгляда от Аветиса.
 
Они молча дошли до края поля, и здесь, резко развернувшись

Аветису, прерывисто дыша, Айказ сказал:

— Слушай, Аветис, вы пришли в наше село заработать свой кусок хлеба, — он говорил с трудом, чувствовалось, что еле сдерживается. — Мы поверили в вашу порядочность, в то, что вы люди честного труда… Мы вам поверили, может, в этом наша вина.

— Да, что мы сделали?

— Не хочу повторять все то, что говорят в селе… Я во всякого рода сплетни верю только наполовину, но все равно ты знай, что я не позволю, чтоб ты меня сделал посмешищем в селе. Ты должен немедленно удалиться отсюда. Это мой совет, а с Сирануш я сам поговорю.

— Один я никуда не уйду, — спокойно произнес Аветис.

— Как?

— Очень просто. Я отсюда один никуда не уйду, — повторил Аветис. — Если уйду, то только с ней.

Айказ заскрежетал зубами, словно жернова без помольного зерна, и, спокойно изучая соперника с ног до головы, сказал:

— Я вижу, ты смелый парень, поэтому предлагаю тебе немедленно удалиться, иначе я тебя отсюда живым не выпущу. Мне будет обидно, если дело завершится плохо. Я не люблю, когда играют моим добрым именем. Я этого не забываю никогда. Еще раз повторяю, что не люблю, когда играют моим именем.

— Я также не люблю.

— Как хочешь. Но я предупреждаю, Сирануш с тобой не пойдет. Она останется здесь.

— Значит, и я останусь.

— Очень хорошо, — бросил Айказ и, вставив ногу в стремя, прыгнул на коня. — Ты пожалеешь, Аветис, ты очень пожалеешь, но будет поздно. Знай это.

Он хлестнул коня, и конь сразу сорвался с места, стремглав поскакав по дороге.

Аветис вернулся без настроения. Как бы ни хотелось Шаваршу услышать от него что-нибудь, этого не удалось. Аветис угрюмо молчал. Его взгляд медленно скользил по дальним и ближним полям, задерживался на дороге, ведущей к роднику Бахчут, которая на горизонте сливается с вечерней мглой. Из-за противоположной горы вышла луна, похожая на только что умытое детское личико, сразу окутав все вокруг серебряным светом.
Аветис встал с места, и ноги поневоле повели его в сторону ущелья. Он шел по холму. Снизу, из деревни, казалось, что он шагает по горизонту. Там, внизу, люди, устремившись вперед от любопытства, сделали несколько шагов, остановились. И только одна женская фигурка не остановилась, продолжая идти и устремив взгляд к горизонту. Село узнало красавицу — дочь кузнеца Сирануш.

Потом они встретились там, на холме, их руки переплелись, головы коснулись друг друга… В горах было ветрено. Ветер играл, стремительно срывался, долетал до села и на своих крыльях доносил их слова:

— Я сойду с ума, Сирануш, без тебя, одна минута для меня тянется, как год.

— Тихо, Аветис, тихо, село услышит.

— Ну и что? Пусть слышит. Без любви ведь жить невозможно. Человеку для того и дано сердце, чтобы любить. Пусть слышат реки, ущелья, высокие горы и весь мир: я люблю тебя, Сирануш!

— Тихо, Аветис, село услышит тебя, оно не любит своевольность, оно любит строгость.

— Я только сейчас понимаю, что право называться человеком имеет лишь тот, кто любит и любим, потому что не знать, что такое любовь, все равно, что не жить на этой земле, и не стоит сожаления. Я люблю тебя, Сирануш.

— Да, любовь сама — это радость, она, как солнечный луч, льет свет изнутри на все неудачи человека, но все равно, тише, нас может услышать село… О господи, как старо счастье — любить и быть любимым!

— Знаешь, Сирануш, любовь приходит нежданно, достаточно одной привлекательной черты, чтобы ранить твое сердце и навечно решить твою судьбу. Моя любовь была тоже такой, с первого взгляда. Я впредь ни одной минуты не смогу прожить без тебя, потому что жизнь померкнет для меня, солнце перестанет светить и даже птицы не станут переливаться на полях.

Село подслушало все это и замерло от страха, услышав выстрел ружья Айказа в вечерней мгле и его слова: «Ничего, я еще вам покажу». Потом люди разошлись по домам, и долго еще слова Аветиса к Сирануш звенели в глубине их душ.
 
Шли дни… Наступила осень. Этой осенью сыграли свадьбу. Дом, который построил Григор для брата, живущего в городе, он подарил новобрачным, и они, Сирануш с Аветисом, стали жить в том маленьком домике на краю дороги, ведущей из села к роднику Бахчут.

Про Айказа даже забыли. Лишь один раз, это было в конце осени, Сирануш случайно встретила его возле церкви. Чувствуя на себе взгляд Айказа, Сирануш остановилась и, взглянув на него, сказала с наигранной беспечностью:
— Айказ, у тебя такой воинственный вид, будто готов меня убить.

— Убил бы, рука не поднимается.

— А за что, Айказ? Неужели я тебе сделала что-то плохое?

— Нет, не сделала, — горько усмехнулся Айказ, — что поделаешь, как говорят, сердцу не прикажешь. Но ничего, постараемся возместить…

Год пролетел быстро, летом Сирануш родила мальчика. Аветис не мог на него наглядеться. Он смотрел на сына, и сердце его переполнялось нежностью и любовью к этому веселому беззаботному существу, которое без конца гудело и булькало только на ему одному понятном языке.

В начале зимы к ним домой совершенно неожиданно явился Айказ с убитым оленем на спине, с кувшином вина в руке. Супруги растерянно посмотрели друг на друга. Айказ улыбался, стоя в дверях.
— Гостя не примете? — наконец, спросил он.

— Пожалуйста, — сомневаясь, произнесла Сирануш, отходя в сторону и вопросительно глядя на мужа.

Аветис, поднявшись с места, сказал:

— Проходи, Айказ, что встал в дверях?

Айказ вошел в дом, передал кувшин Сирануш. Аветис помог ему снять оленя.
— Дом без детей, как мельница без воды, — заговорил Айказ. — у меня нет дурного умысла, Аветис, поверь. Я пришел вас поздравить. Специально ходил на охоту.
— Спасибо, — с облегчением в душе ответил Аветис. — Тебе желаю того же, — с умилением глядя на спящего на тахте сына сказал он. — Сирануш, ты позаботься о чае, а мы разделаем мясо.
Мужчины начали резать мясо, а Сирануш быстро поставила чайник на печку и вышла во двор, чтобы разжечь костер для шашлыка.
 
Вскоре все было готово, и Аветис, наполняя бокалы густым, цвета крови вином, сказал:

— Знаешь, что, Айказ, на этом свете ничего лучше дружбы нет и быть не может. Если нет истинного друга, значит, ты лишен солнечного света. Не зря говорят, что брат не может быть другом, а друг всегда есть брат.

— Хороший друг, конечно, — добавил Айказ.

— Мое слово как раз о хорошем друге. Оправдаем наши ожидания.

— Аминь!

Был очень приятный вечер. Много в тот день говорили, а потом, в конце, Айказ неожиданно предложил тост:

— За твой новый дом, Аветис. Человек, в первую очередь, должен иметь собственный дом, жить под собственной крышей… Построй новый дом, свой дом.

Эти слова были Сирануш по душе, но она не посмела вмешаться в разговор, сказать что-нибудь, делала вид, что занята приготовлением чая, а сама прислушивалась к разговору мужчин.

— И вправду, я много об этом думал, — сказал Аветис, довольный тем, что Айказ завел разговор об этом. — Но… не так уж и легко одному.

— Почему? Я тоже помогу. Тесть твой, правда, стар, но тоже поможет. Слушай, ты начни, помощников много найдется.

— Я даже участок под дом выбрал, — воодушевленно заговорил Аветис, — хорошее место, прямо рядом с лесом.

Тем летом Аветис начал строить дом. Стены быстро поднялись, следующей весной первый этаж был уже готов, остались работы по отделке. Осенью и это было сделано. Аветис перевез маленькую семью в новый дом. «Действительно, прелесть собственного очага не сравнить ни с чем другим», — часто повторял Аветис, восхищаясь своим недостроенным домом. Дом, действительно, получался красивым, лицом к солнцу, задней частью опираясь на лес.

Пролетел еще один год. Аветис решил спилить несколько дубов (как на столбы под крышей, так и на доски), подготовить весь стройматериал, после чего начать строительство второго этажа. Вопрос с камнем был прост — каменный карьер был недалеко, возле Красной церкви, поэтому он решил сначала спилить деревья. До этого он уже был в лесу, выбрал деревья, оставалось только пойти к сельскому старосте и получить разрешение. На следующий день пошел домой к Айказу, позвал его, и они вместе с ним пошли к старосте.

Староста Нерсес встретил их на веранде своего трехэтажного особняка. Договорившись о рубке деревьев и оплатив древесину, они спустились по каменным лестницам его дома с жестяной крышей и через обширный двор прошли к воротам. У старосты были гости, двое в глубине сада, под деревьями играли в нарды, шутили, громко смеялись, а несколько человек в дальнем углу двора на длинном мангале, стоящем у высокой стены, готовили шашлык, и чудный запах разошелся по всему двору.

Аветис и Айказ уже выходили со двора, когда староста крикнул им вслед:

— Да, чуть не забыл, — как будто между прочим сказал он, медленно перебирая четки. — Вы часто бываете в лесу, вам там случайно никто не встретился?

— Что за человек? — спросил Аветис, выражая явный интерес. Он уже понял, о ком речь. — В лесу бывает тысяча разных людей.

— Про Асцатура из Араджадзора спрашиваю, дашнака* Асцатура.

— Нет. Не видел, — ответил Аветис.

— Я тоже не видел, — сказал Айказ, — не знаю его даже, никогда не видел.

— А ты? Ты тоже его не знаешь?

— Один раз видел, — уклончиво ответил Аветис.

— Этого тоже достаточно, — довольно покачал головой сельский староста Нерсес. — Такого кто раз увидит, на всю жизнь запомнит.

Староста был прав. Кто раз увидел преподавателя Араджадзорской сельской школы Асцатура, тот вряд ли мог забыть его потом. Был он осанистый и крепкий, твердый, как утес. Взяв самого сильного быка за рога, в мгновение ока мог повалить его на землю. Аве-тис видел его раз во время празднования Воскресения Христова, где между собой боролась молодежь. Асцатур всегда выходил победителем. Ходили слухи, что он вроде в Зангезуре боролся против власти, связан с какими-то сомнительными людьми. Аветис в это не верил.

* Дашнак — член армянской национальной партии, созданной в 1980 году в Тифлисе.
 
«Нет, здесь что-то не то, — недоумевающе думал он. — Асцатур не глупый, чтобы связаться с плохими людьми, образованный, умный человек. Здесь, безусловно, что-то не так».

Староста многозначительным взглядом указал в сторону своего дома, где готовились к пиршеству его гости:
— Они его, этого Асцатура ищут. Он, как дашнак Теван, против властей пошел. Где-то в наших лесах скрывается. Тому, кто найдет, обещают большие деньги. Если вдруг повстречаете, сообщите непосредственно мне. Оплачу как следует. Ну, идите.
Они ушли от сельского старосты, подавленные тем, что услышали. Каждый из них надолго ушел в свои мысли.
— Этот сукин сын хочет сам получить награду, — усмехнулся Айказ, когда они достаточно отдалились от дома старосты. Ну, какого ты мнения, Аветис?
Аветис молчал. Ему не понравилось то, что сказал кехва* Нерсес, вообще ему не по душе была вся эта история.

— Как ты думаешь, Аветис, сколько могли пообещать власти за Асцатура? — спросил Айказ.
— Не знаю.

— Наверное, пообещали большие деньги, иначе для чего надо было добираться сюда? Дали бы две золотые десятки, пошел бы, купил корову, а, Аветис?
Аветис снова оставил его вопрос без ответа. Некоторое время шли молча.
— День прошел, все равно сегодня ничего не успеем, — прервал молчание Айказ. — Утром рано пойдем и до позднего вечера поработаем. Ну, что скажешь?
— Ладно. Я потом возьму быков моего тестя, пойдем на рубку, вывезем к дороге. Зимой по снегу легко будет тащить до села.
Они разошлись, а на следующее утро чуть свет направились в сторону Кагнахача рубить деревья.
— Вроде, дождь пойдет, — сказал Айказ, глядя на небо. — У меня небольшое дельце в той стороне.
— Какое дельце? — удивился Аветис.

— Знаешь, пару дней назад в этих местах я увидел дуб, — глядя на небо между деревьями, сказал Айказ, — кажется, в нем был мед, но у меня не было времени проверить. Думаю пойти посмотреть.

* Кехва — староста (арм.).

 
— Может, я тоже пойду с тобой? — сказал Аветис, одновременно подозревая, что в словах Айказа что-то кроется. «Может, идет искать Асцатура, — неожиданно подумал он и сам же отогнал эту мысль. — Нет, не может быть». Он снял с ветки дерева свою сумку и зашагал в село.
Ранней осенью закат наступает рано. В тишине сумерек застыли, окаменев, деревья, ни один лист даже не шевелился. Печально молчали лесные птицы, и только дятел, спрятавшись в густой листве, неустанно долбил кору дерева, и многократные удары его клюва разносились над темным лесом. Вдруг в десяти—пятнадцати метрах от тропинки послышался треск сухой ветки. Аветис моментально сорвал с плеча двустволку, взвел оба курка и посмотрел вокруг: в этих местах часто встречались медведи.

— Молодой человек, убери свое ружье и не издавай ни звука, — услышал он голос.

Из-за высокого куста терновника вышел мужчина высокого роста. Аветис сразу узнал Асцатура, хотя тот был с густой бородой в порванной на груди вылинявшей рубашке. Аветис опустил ружье.

— Я думал, зверь какой-то, — растерянно объяснил он.

— Бывает, — усмехнулся Асцатур. Усталыми шагами он подошел к Аветису.

— Из какого ты села?

— Из Хндзахута.

— Из Хндзахута? Как тебя зовут?

— Аветис.

— Не знаю, прости. Я много раз бывал в Хндзхуте, но тебя почему-то не помню. А ты меня знаешь?

Аветис на мгновение посмотрел на него в упор и сказал:

— Если нужно, чтоб я тебя не знал, значит, считай, что я тебя не знаю.

— Благодарю. Твой ответ мне понравился. Ответ, достойный мужчины. — Он посмотрел на сумку Аветиса. — У тебя есть хлеб? — спросил он и сам же добавил: — Вижу, сумка твоя пустая… Ну, хорошо, Аветис, будь здоров. Только ты меня не видел.

— Понятно… Подожди, куда ты идешь? — остановил его Аветис. — Скоро начнется ливень.

Асцатур посмотрел на небо — оно полностью почернело.

— Да, верно, сильный пойдет дождь. Но что делать, не в первый и не в последний раз. Ничего, — в его голубых глазах показалась слабая улыбка, — кто стремится к великой цели, о себе должен забыть. Будь здоров!

— Подожди… Пойдем ко мне.

— К тебе? А ты знаешь, что тебя ждет, если меня найдут в твоем доме?

— Не знаю и знать не хочу. Останешься у меня, пока прекратится дождь, по-человечески поспишь, а потом уходи, куда душе твоей угодно.

Над их головами зашуршали листья под тяжелыми каплями дождя, потом на темном небе засверкала молния, на мгновение высвечивая кроны высоченных буковых деревьев.

— Кто у тебя есть дома?

— Жена и четырехлетний сын.

— А в какой части села находится твой дом?

— Самый последний дом, прямо примкнувший к лесу.

— Ну, пойдем, раз зовешь… — немного подумав, решительно ответил Асцатур.

Было совсем темно, когда они дошли до деревни. Дождь усилился и превратился в ливень. На улицах села никого не было.

Увидев мужа, Сирануш хотела восторженно обнять его, как делала всегда, когда Аветис поздно возвращался домой. Она ни часу не могла жить без него, хотя знала, что по роду занятий он мог даже на несколько дней оставаться в других селах. И поэтому каждый раз появление мужа дома для нее было особым праздником.

— Ты насквозь промок, — испуганно сказала Сирануш.

— Ничего, — Аветис нежно убрал ее руку, мимолетным взглядом прошелся по комнате и спросил прерывистым голосом: — Дома никого нет? Ребенок спит?

— Да, — удивленно ответила Сирануш, как-то растерявшись от озабоченного вида мужа. — Что случилось с тобой? Произошло что-то плохое?

— Быстро оденься, гость у нас.

— Гость? Что за гость? Где он?

— Здесь он, стоит там, за домом.

— Под дождем?

— Нет, в сарае. Сейчас позову. Только ты ни о чем его не спрашивай.

— Ни о чем не спрошу. Зачем мне это надо?
 
— Имя тоже не спрашивай, не стоит.

— Хорошо, — замирающим голосом ответила Сирануш, чувствуя что-то нехорошее, неприятное в появлении незнакомца.

Асцатур до утра остался у них, в маленьком помещении возле дома, где они жили в летнее время: там было прохладно. Поднявшись на рассвете, Асцатур хотел уйти, но Аветис не отпустил, объяснив, что на улице его могут увидеть, так что пусть лучше он останется до вечера и уйдет с наступлением темноты. Но Асцатур не смог бы уйти, потому что Сирануш ночью залатала, постирала его рубашку, и та еще не высохла, а в доме не было подходящей для него одежды.

— Возьми ребенка и иди к своим, пока я не вернусь, — сказал Аветис, еще раз наказав жене никому ничего не говорить, сам пошел к тестю просить его быков.

Конечно, он мог это сделать завтра или послезавтра, спешить было ни к чему, но Аветис подумал, что это необходимо сделать как раз сейчас. Односельчане его редко видят в селе, и если он останется сегодня дома, то это может вызвать у них сомнение.

После полудня, когда он возвращался из леса, таща за телегой два больших бревна, у околицы его встретил пастух Саркис, мрачный, как черная туча. Его вид удивил Аветиса, потому что пастух Саркис в селе пользовался репутацией жизнерадостного человека.

— Аветис, — произнес он, кизиловой палкой ковыряя размягченную от ночного сильного дождя землю и стараясь не смотреть на Аветиса, — знаешь, что? Хорошо бы, если… как сказать… словом, лучше бы ты домой не ходил…

— Это почему? — спросил Аветис, чувствуя, как в груди от плохого предчувствия бьется сердце. — Ну, говори же…

— Там у тебя случилось несчастье, Аветис. Час назад твоего гостя увели. Избили, бедного, так избили… Привязали к дереву и избили до смерти.

Лицо Аветиса побагровело. Вспыхнув от гнева, он набросился на пастуха и, схватив его за полы старого пиджака, начал его трясти:

— Врешь… Ты врешь. Этого не может быть…

Саркис силой оторвал от себя его руки:

— Сумасшедший, меня-то за что? Это твой сукин сын Айказ донес.

— Айказ? Как это? Он ничего не знает. Врешь, я твою душу…
 
— Дай бог, чтоб я врал. Но дело в том, что я не вру. Вроде он за-шел к тебе домой, чтоб с тобой в лес пойти, якобы твоя жена Сирануш спросила его, что за человек ночью пришел с тобой, может, тот знает… Одним словом, как было в действительности, не знаю, может, иначе было… по-разному говорят… Ну, а этот сразу побежал к сельскому старосте и сообщил. В жизни у нас такого не было, на весь Карабах нас опозорил этот негодяй, сукин сын… Ты, Аветис, лучше домой не ходи… Все пройдет, успокоится — пойдешь.

— Сирануш тоже увели?

— Нет, Сирануш зачем? — усмехнулся Саркис. — Наоборот, наверное, спасибо сказали за то, что помогла. Подожди, Аветис, куда идешь?

— Отойди, — Аветис яростно оттолкнул в сторону пастуха, который хотел его задержать. — С убитым оленем на спине, с вином в руках и чувством мести в сердце пришел в наш дом, — проревел Аветис. — Нет, мысли были грязные у него… Лживым был, значит, все было ложью… Ничего, сейчас узнаете, что есть ты… и кто я.

— А ну, соберись! Ты ему уже ничем не поможешь. Остановись! Однако Аветис его больше не слышал. Прижимая к боку винтовку руками, чтоб не шаталась, он побежал в дом Айказа и прямо так, не останавливаясь, бросился во двор в тот самый момент, когда Айказ, сидя на лестнице перед домом, натягивал на ноги высокие кирзовые сапоги, вероятно, готовясь ехать в центр для дачи показаний. Увидев Аветиса, Айказ вскочил на ноги и смертельно побледнел. Сапог на его правой ноге так и остался висеть.

— Подлые люди в своих делах всегда добиваются успеха. Это потому, что они поступают с честными людьми, как с подлецами, а честные люди, наоборот, с подлецами поступают, как с честными людьми, — заговорил Аветис, с трудом выговаривая слова. — Что, получил два золотых десятка? — И, снимая с плеча ружье, взвел курок.

Как завороженный, Айказ смотрел в двойное дуло направленного ему в грудь ружья:

— Аветис, я… Подожди, Аветис, ты сам не знаешь, какую беду… Он не успел закончить. Аветис выстрелил, не целясь, прямо в бедра, держа одной рукой ружье и не чувствуя его тяжесть. Выстрел прозвучал коротко и сухо, будто треснула сухая ветка.

Айказ пошатнулся, сделал пару шагов, таща за собой полуодетый сапог, потом медленно сполз на колени, забился в конвульсиях и растянулся на земле лицом вниз. Аветис резко повернулся, вышел на улицу и там лицом к лицу встретился с женой Айказа Забелой.

— Аветис? Ты был у нас дома? Что это с тобой? На тебе лица нет.

— Иди к нему, он там лежит.

Забела посмотрела на ружье в его руках:

— Кто?! — закричала она, поднимая руки и, шатаясь, как слепая, вошла в дом.

Через минуту оттуда послышалось скорбное рыдание.

Уже заходя домой, Аветис обернулся и увидел, как односельчане шумной толпой бегут в сторону его дома. Изнутри был слышен плач. Сирануш уже услышала об убийстве и, упав лицом на тахту, покрытую старым карпетом*, плакала в голос. От удара мужа ногой дверь с грохотом ударилась о стену. Сирануш вскочила с места, подолом юбки поспешно вытерла мокрое от слез лицо и посмотрела в покрасневшие глаза мужа.

Аветис стоял в дверях, рукой прижимая двустволку и качаясь, как пьяный.

— Аветис…

— Ну, жена, рассказывай! Ты выдала божьего гостя и мое доброе имя растоптала в селе… Рассказывай, жена, почему молчишь? Смогла выдать, умей и ответ держать…

Он медленно поднял ружье. Страх смерти блеснул в широко раскрытых глазах жены. Вскрикнув, она упала перед мужем, одной рукой удерживая дуло винтовки, другой — обнимая его ноги.

— Я не виновата, — причитала она, как в бреду, заикаясь, наполовину не выговаривая слова. — Не виновата я, любимый, дорогой, родной… Не виновата… Я этого не хотела… Айказ сделал. Он напугал меня, он сказал, что нас всех погонят в Сибирь на каторгу.

Я не хотела выдавать… Он увидел рубашку того человека во дворе… я повесила, чтобы высохла. Спросил, чья это? Я подумала, что он с тобой пуд соли съел, ничего плохого не сделает…

Аветис ногой отодвинул ее в сторону, однако Сирануш со скорбными стенаниями снова обняла мужа за колени, начала целовать ноги и так, обняв его ноги, плакала, умоляла его о пощаде…


* Карпет — ковер без ворса (арм.).
 

 
Неожиданно она, что-то вспомнив, оторвалась от мужа, бросилась за перегородку, где спал сын, скачком схватила малыша, прижав его к груди, вышла из-за перегородки и, встав перед мужем, измученным голосом сказала:

— Вот, теперь стреляй… Нас обоих убей. Я за него испугалась, когда услышала про Сибирь. Мы оба виноваты. Убей. Ну, стреляй… Сынишка, так ничего и не поняв спросонья, испуганно смотрел на отца.

— Будь ты проклята… — сказал Аветис сиплым голосом. — Будь ты проклята… Будьте прокляты все… прокляты все…

Он вышел из дома, на минуту остановился во дворе, оглядев собравшихся там людей, и, непроизвольно сжимая в руке ружье, пошел в сторону калитки. Толпа в ужасе дала ему дорогу. Аветис прошел через приусадебные сады, долго шел так, понурив голову, не оглядываясь назад. Кое-где деревья скрывали его из поля зрения, потом снова появился на дороге, идущей над ущельями, и село поняло, что он идет в Шуши добровольно сдаться властям.

…Теперь он вернулся издалека, и будто ничего не изменилось за эти долгие, очень долгие годы. Удивительно, он там, вдали, всегда жил с тоской по этим местам, но вот вернулся наконец-то и почему-то чувствует себя, как посторонний, чужой человек, которого здесь никто не ждал.

«Я не прежняя Сирануш, Аветис, — мысленно говорила Сирануш. — Я другая, чужая. Злая и жестокая. Жизнь меня сделала такой. Моя жизнь с черной долей безмужней женщины… День и ночь работала на полях, мучилась на фермах, направляли туда, где было тяжело, без одежды, порой босиком, порой без куска хлеба. Так я жила, так я растила ребенка… Зачем ты пришел? Почему так поздно пришел? Наша жизнь уже прошла. Безвозвратно прошла мимо нас…»

— А где ты был столько времени? — после длительного молчания, наконец, спросила Сирануш.

Аветис повернулся, посмотрел на жену и взгляд его был таким ледяным, что Сирануш интуитивно отошла в сторону.

— Ты не простил меня, Аветис? — слабым голосом произнесла она. — До сих пор не простил?

Аветис медленно покачал головой:

— Нет.
 
— Тогда зачем пришел? Зачем вернулся через столько лет? Тебя для нас давно нет, — с жестокостью произнесла Сирануш. — Зачем пришел к нам, кто тебя звал?

— Мой сын.

— Что? При чем здесь сын?

— Я должен ему рассказать всю правду обо всем, что со мной произошло…

— Нет, — испуганно завопила Сирануш. — Нет. Ты этого не сделаешь! Он и не поверит тебе. Отец не тот, кто породил тебя на свет, как прохожий бросает кость собаке и через минуту забывает об этом, а тот, кто воспитывает, растит, как нормального человека, который может заменить своего отца, когда того не будет. А я заменила, я для него была и отцом, и матерью.

— Сирануш…

— Не хочу отрицать, ты оттуда… посылки присылал, но об этом он не знает, я сама ходила на почту в село Кичан получать посылки. Кроме того, посылками детей не воспитывают, нужна заботливая рука и отцовское воспитание. Кто не может выполнить отцовские обязанности, тот не может быть отцом.

— Все равно я с ним поговорю.

— Боже мой! Откуда пришел?! Но кто ты для него? Никто. Незнакомый, чужой человек. Тот, кто покинул семью. Убил человека… Одним словом, убийца… Он тебя видеть даже не хочет. Слышишь? Не хочет.

Последние слова она произнесла, хватаясь пальцами за шею, будто пытаясь себя задушить. Аветис молча наблюдал за тем, как она кидалась в разные стороны, нервно щелкая косточками на пальцах.

— Сядь, — наконец, сказал Аветис.

Жена застыла от этого приказного тона, быстро повернулась к мужу. Он показал глазами на стульчик в углу. Сирануш села. Аветис долго смотрел в пол, как будто думал, с чего начать.

— А что ты знаешь о моей жизни? — неожиданно сказал он охрипшим голосом. — Ничего не знаешь. Ты меня назвала убийцей. Это правда, я убил человека, был приговорен к каторжной работе… Вот обо всем этом хочу рассказать моему сыну, потому что вижу: ты очень старалась бесследно вычеркнуть меня из его сердца… Наверное, ему даже кажется, что его отец — разбойник с большой дороги.
 
— И не только ему! — вскрикнула Сирануш. — Да, я постаралась, я… Неужели не ты направил на меня ружье, хотел убить меня, свою жену? Скажи, неужели это был не ты?

— Подожди, — перебил Аветис.

Насмешливое выражение отпечаталось на его измученном бескровном лице. Он заговорил, не повышая голоса, однако каждое слово в немой тишине звучало увесисто и резко:

— Ты выдала чекистам того, кто был готов пожертвовать жизнью во имя нашей святой земли. Что касается меня, это и ты знаешь.

Я убил ту сволочь, которая с твоей помощью выдала человека, нашедшего пристанище в нашем доме в грозовую ночь. С жестоким врагом так не поступают! А знаешь ты, кстати, — взгляд Аветиса уколол Сирануш, — что через три дня возле Шуши, в ущелье Каркара, его, этого человека, повесили на дереве? Говорят, слезы лились из его глаз, пока он висел. Ты знаешь об этом?

Сирануш двумя руками зажала уши и в ужасе закричала:

— Молчи, не хочу слышать!

Она попробовала встать, но грозный голос мужа снова пригвоздил ее к месту:

— Сядь! Сиди и слушай. Ты должна до конца выслушать меня. Вот почему я убил Айказа. И поэтому пошел на каторгу. Все три года я терпел там адские муки. Два раза бежал из-под стражи, оба раза поймали меня, избили до полусмерти… Я иду защищать родину, перед этим пришел увидеться с сыном.

— Он тоже туда… Он идет добровольцем, — угасающим шепотом сказала Сирануш. — Утром, еще до рассвета, должны отправиться в райцентр.

Аветис поднялся с места, долго шагал взад-вперед, погруженный в мысли, потом сел напротив жены и сказал:

— Позови его, я хочу поговорить с ним в твоем присутствии. Пусть он не стесняется своего отца, пусть с открытым лицом смотрит на людей.

— Нет, — уже подавленная, слабым голосом сказала Сирануш. — Я его не позову. Ты хочешь меня уничтожить.

— Ты сама себя уничтожила. Позови его, я знаю, ты его специально отослала. Позови, я хочу поговорить с ним. Все эти годы я об этом мечтал. Позови, прошу тебя…

— Нет, Аветис, не проси, все равно я не позову его…
 
 
Неожиданно дверь шумно открылась. Сирануш, испуганно повернулась в сторону двери и увидела сына. Он стоял в дверях, лицо его было мрачным и белым, как полотно. Сын смотрел на мать и отца, который от неожиданности невольно поднялся с места и остался стоять, пристально глядя на сына, не сознавая, что делает.

— Отец, я все время стоял под окном, — заговорил сын дрожащим голосом. — Я все слышал. Я бы хотел сказать… что достоин не тот, кто не имеет недостатков, а тот, кто имеет достоинства…

Глаза отца вмиг наполнились слезами, однако он сумел собраться, даже улыбнулся и сквозь слезы посмотрел на сына. Они стояли друг напротив друга — отец и сын. Их разделяли всего два шага.

ЭПИЛОГ

Они тронулись в путь на рассвете. По обе стороны дороги в кромешной тьме на росточках деревьев печально пели только что проснувшиеся птички, под первыми лучами зари влажно волновались спелые поля, позади, со стороны села, слышен был прерывистый лай собак, раннее пение петухов.

В одном месте, на последнем холме, из-за которого больше не будет видно села, остановились, посмотрели назад. Солнца еще не было, но его красное зарево ясно осветило горное селение, сжавшееся от горя и прильнувшее к горе. Видны были все горы, леса, бесконечные луга, одетые в золотистую пелену, которые сейчас казались грустными, безлюдными и пустынными для тех, кто уходил в армию.

Они еще не вышли из села, но в их груди поселилась тоска. Благословенны твой воздух и вода, Хндзахут! Когда еще увидим твой прекрасный облик, и увидим ли вообще?..

Они снова тронулись в путь. Они шли навстречу огню и смерти… И, слившись воедино в их рядах, вместе, бок-о-бок, шагали отец и сын…

Через много лет в горном селении Хндзахут на возвышенности поставили мраморный памятник в память о сыновьях, павших на полях сражений. В селе решили имена и портреты отца и сына поместить рядом — навсегда неразлучными.

Отец и сын из белого мрамора со жгучей тоской смотрели вперед, а впереди раскинулось село, вокруг — спелые поля, где волнами гулял серебристый ветер…