| (воспоминания)
Презентация книги в Степанакерте (Республика Арцах), 8 августа 2015 г.
…О, горы, расскажите миру тайну Я стояла на балконе… Летняя ночь опустилась на город, любимый город. Легкий ветерок принес запах моря. Оно плескалось. Фонари Приморского бульвара отражались на черной глади воды золотом. Молча всматривалась в темноту, слушая знакомые звуки ночного Баку. Загадочной, мерцающей дорожкой отражался серебром лунный свет на ряби моря. Вдали сверкали огни кораблей на рейде в Бакинской бухте, а Приморский парк или бульвар, как называли его старые бакинцы, был не по-летнему пуст, какой-то чужой, печальный. Фонтаны брызгали струи воды, будто слезы… Все изменилось… Второй год бакинцы жили с тревожным чувством, терзающим душу. Мы, армяне Баку, который сами же и строили, в последнее время жили в тревоге за свое будущее, за своих детей в своем доме. Какая-то непонятная ситуация сложилась в жизни огромного города. И не хотелось верить, что рядом с нами выросли враги, которые сегодня могли убить, истерзать, насиловать, не щадя ни детей, ни стариков. Не хотелось думать, что, спасая себя, своих близких от мучительной смерти, мы должны покинуть вот эту нашу, столь близкую сердцу, красоту… В эту последнюю ночь прощания я смотрела на Каспий, освещенный полной луной, и в мыслях возвращалась в те далекие времена, когда люди жили одной дружной семьей, родные мне люди были рядом, и ничто не предвещало беды… А беда навалилась неожиданно… под громкими лозунгами Перестройки, объявленной новыми властями великой державы. Мне, как представителю поколения шестидесятых годов прошлого века, пришлось быть свидетелем очередного геноцида армян в родном Баку, построенном при непосредственном участии моего народа. В некогда интернациональном городе, где каждый камушек говорит о присутствии и доблести армян. На волне этих событий мне, так или иначе, пришлось проживать в нескольких городах разваливающейся великой державы. И часто, на перекрестках моей беженской биографии, я встречалась с нашими людьми – такими же, как я, беженцами из Баку. Обездоленными, измученными проблемами, брошенными на произвол судьбы страной, которой отдали лучшие свои годы, заботясь о ее благе и процветании… Брошенными, но не сломавшимися под ударами судьбы. Восставшими снова из пепла, гордо несущими свой крест армянина и вернувшимися в силу обстоятельств уже в другую страну, в нашу суровую беженскую действительность. Им пришлось начинать все с нуля, воспитывая новое поколение на грустных песнях наших предков и повторяя их путь. Тут невольно вспоминаются мудрые слова моего отца: «Человек, как придорожная трава, проехал фаэтон, подмял ее под себя, но не успел исчезнуть стук колес, как трава поднялась и зазеленела»… Думаю, это о моем народе. И как бы ни было нам хорошо или не очень в этой жизни, память живет с нами, и ее никто не отнимет, не сотрет… Проживая по соседству с гражданами бывших республик страны Советов, мне часто приходилось сталкиваться с недоумением этих людей: – А что вы не поделили? Почему, живя в одной республике, вы конфликтуете, убиваете друг друга? Что происходит на вашей земле? И как ответить этим людям, не знающим нашу древнюю историю? Ведь большинство республик братских народов в огромной стране, собравшей в одно целое людей разной национальности и вероисповедания, не знало даже, где географически расположен Карабах. А уж проблем этого горного края – тем более… Рассказывая друзьям о правде нашей жизни, мне пришлось сделать небольшой экскурс в историю древнейшего, гордого армянского народа с его горькой судьбой, который в сражениях отстаивал свою независимость, погибал, но не предавал вере, с достоинством неся по жизни свой крест, передавая из поколения в поколение животрепещущее желание оставаться армянином в любой ситуации. Трагичная, но очень яркая и богатая судьбоносными событиями история армянского народа описана многими классиками нашей литературы, воспета в грустных песнях гусанов – народных певцов. В разное время было снято много гениальных фильмов с участием талантливых актеров. Армяне живут везде. В несправедливых войнах варварскими методами этот народ сгоняли в Нагорную часть Великой Армении, обрекая на гибель. Но армяне своим трудолюбием и упорством заставили горы цвести садами, возродили скалы к жизни. А история повторялась… На территории великой страны Советов была объявлена Перестройка, получившая название Горбачевской, потому, как инициатором был новый, молодой, энергичный лидер страны Михаил Горбачев. Как на лакмусовой бумаге высветился весь негатив советского строя, завуалированный громкими лозунгами дружбы народов, населяющих огромную страну… Стоя на балконе в эту летнюю ночь и прощаясь с родным городом, я воскрешала в памяти страницы истории, которую учили в школе, в вузе. И чем ярче я вспоминала историю страны, в которой родилась, тем неправдоподобней казалась ситуация, в которой оказались армяне Баку и всего Азербайджана. При образовании Союза Советских Социалистических Республик в тысяча девятьсот двадцать втором году все было предусмотрено так, чтобы экономически связать всю страну. Власти молодой Советской страны собрали в единое государство обессилевшие в ходе гражданских войн братские народы. И со временем создали мощное, богатое ресурсами и кадрами страну, опережающую в темпах развития и становления абсолютное большинство стран в мире. СССР – Союз Советских Социалистических Республик – боялись враги социализма, уважали партнеры. Народ жил дружно. Строил, созидал… Страна выиграла в Великой Отечественной войне, в частности, потому, что народ верил в своих руководителей и сплотился вокруг них. Об этом много написано – с чувством и правдиво… После столь разрушительной войны страна быстрыми темпами восстановилась, восстала из пепла и вырвалась в космос. Достигла сиятельных вершин в мире науки, искусства и строительства… Я родилась и жила в Азербайджане, но мне хорошо была известна жизнь в Армении, а тем более в Карабахе, где прожила несколько счастливых школьных лет. Я также знала, что Советская Армения гордо шла в первых рядах единой Советской страны, отдавая ей свои звездные кадры, маршалов, академиков, актеров, писателей… Как и все армяне мира, разбросанные, опаленные пожарищем войн и геноцидов на разных этапах истории, я читала и слушала в средствах массовой информации все, что касалось этой древнейшей страны с ярчайшими страницами далекого прошлого, и была горда, что принадлежу к этому народу, радуясь его успехам на мировой арене. Но времена изменились… Армянский народ давно находился в списках недругов Османской Турции и их приспешников – властей Азербайджана. Живя и строя в одном городе, бок-о-бок с армянами в Советской республике, Азербайджан продолжали «точить ножи» на своих соседей. Их мир не мог спокойно лицезреть успехи армянского народа. Азербайджанцы, являясь преемниками младотурков, продолжали национальную политику Османской Турции в плане истребления армян, чьи предки на протяжении веков, не предавая вере, боролись за свою независимость и высоко несли честь христианина и креста… При образовании СССР в состав новоявленной молодой республики Азебайджан включили историческую часть Армении – Арцах (Карабах). Карабахцам было невыносимо под новыми властями, подвергавшими армян различного рода притеснениям. Помню наш последний визит в Карабах, в Мардакертский район, в августе тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года. Собрались родственники за дружным столом, говорили о житье-бытье. И как-то плавно разговор перешел в иное русло. Наш любимый дядя Нерсес, который был истинным карабахцем, много повидал в жизни, в том числе и несправедливости, заговорил с жаром, взволнованно, обращаясь в основном к нам, молодым… – И кто сказал, что мы живем в свободной стране?! Карабахский народ изнывает под игом азеров. Они ведут себя, как им вздумается. Они населяют Карабах азерами, чтобы вытеснить нас из наших домов. А мы молчим и хлопаем этим бакинским руководителям, не знающим и не желающим знать проблемы народа, нашего, в частности, – все больше распаляясь, говорил дядя Нерсес. – Вы посмотрите, как народ на каждом углу ропщет, боясь высказаться вслух, не требуя, не заявляя о своих правах жить по правилам, писанным в нашем законе. Всюду взятки, на работу берут по знакомству, наши дети с дипломами не могут устроиться по специальности. Он сделал паузу, перевел дыхание, осмотрел нас всех, сидящих вокруг него, глубоко вздохнул и продолжил: – А магазины? Пустые прилавки. За продуктами нужно ехать в Ереван, чтобы купить продукты питания. Азербайджан должен обеспечить область товарами первой необходимости. А весь товар, выделенный Карабаху, оседает на агдамском рынке, и наши же люди вынужденно едут за ними туда и платят втридорога, обогащая азерских спекулянтов. Никто из нас не мог позволить себе остановить дядю Нерсеса, потому что он говорил то, о чем мы все прекрасно знали, однако, говорить вслух о таких вещах не было принято. Молчали. А дядя Нерсес продолжал: – Вот построили обувную фабрику в Степанакерте. Но кого берут на работу? Азеров из близлежащих деревень. Им же дают новые квартиры в Степанакерте, когда там люди годами ждут улучшения своих жилищных условий. Маленький азербайджанский поселок Ходжалу застроен новостройками, заселяют туда тех же азеров из соседних селений… Замолчав и снова окинув всех тяжелым взглядом, он сказал: – Вот и решайте, пока дали возможность, объявили гласность, высказывайте свои требования. Я слышал, что в народе собирают подписи на согласие о выводе Карабаха из состава Азербайджана и присоединении его к Армении. Подумав немного и, как будто, не веря в то, что слышал, он сказал как-то отрешенно: – Может, нашим детям посчастливится жить со своим народом на собственной земле… – Э-э-э, дядя Нерсес, – сказал немолодой, энергичный Вардгес, наш дальний родственник, – ты же знаешь, что произошло с теми, кто в шестидесятые годы выступил с таким требованием. Тогда самые передовые люди области встали на путь борьбы. И все были соответственно наказаны. А дело провалилось… – А это не означает, что надо сдаваться. Нужно продолжать борьбу. У нас есть умные головы… Я помню тех людей, это были передовые люди того времени. У нас и сейчас есть герои, за которыми пойдет народ. Дядя Нерсес говорил уверенно, даже патетично. Он много лет работал учителем истории в одной из сельских школ района, последние годы был директором школы, потом его проводили на пенсию. Но к нему многие продолжали ходить за советом, с ним считались. – Я был совсем молодым, но помню все, как было, мы тогда следили за всем этим. Многие из нас не совсем понимали всего происходящего, но суть дела знали. Я тоже хорошо запомнила все, что происходило в те годы. Это были достаточно яркие страницы в истории края в плане борьбы за независимость. Леом 1965 года группа преставителей армянской интеллигенции области обратилась в ЦК КПСС, Верховный Совет и Совет Министров страны с письмом, известном, как «Письмо тринадцати», в котором была подробно описана невыносимая политико-экономическая, культурная ситуация области, изложены факты дискриминации армянского населения Карабаха со стороны руководства Азербайджана. По убеждению авторов письма, единственным спасением ее является воссоединение области с Арменией. Этот шаг был более, чем рискованным, подписавшиеся могли быть лишены работы, к ним могли быть применены более строгие меры наказания. Это письмо подписали самые активные представители интеллигенции области. Их имена навсегда вписаны в историю края в назидание потомкам: Баграт Улубабян, Сергей Шакарян, Григор Степанян, Арам Бабаян, Арсен Муканян, Гурген Габриелян, Богдан Джанян, Микаел Корганян, Аркадий Манучарян, Альберт Сейранян, Максим Ованнисян, Лазарь Гаспарян, Сергей Григорян. Согласно действующему партийному порядку, письмо из Москвы было отправлено в Баку с рекомендацией разобраться в сути дела. В итоге, большинство подписавшихся лишилось работы. Но самые настойчивые верили в объективность руководства партии и решились на повторное обращение с письмом в Центральный Комитет с просьбой рассмотреть дело в Москве. Это были Баграт Улубабян, Сергей Шакарян, Григор Степанян и Лазарь Гаспарян, чья сила воли вызывала, по меньшей мере, большое уважение. Однако, троих из них постигла участь друзей, они были лишены работы и, практически, вынуждены были покинуть родину. И только Лазарь Гаспарян остался жить в городе и бороться дальше. Активным борцом за независимость своего края был также секретарь Аскеранского райкома партии,народный депутат Верховного Совета СССР от НКАО Вачаган Григорян, которого я тоже хорошо знала. Вместе с другими депутатами Виктором Амбарцумяном (президент АН Армении), Зорием Балаяном (собкор «Литературной газеты по Армении, писатель, публицист, народный депутат СССР от НКАО), Сосом Саркисяном (народным артистом Советского Союза) и Семеном Бабаяном (председатель упраздненного облисполкома НКАО) он объявил голодовку в гостинице «Москва» за отмену введения чрезвычайного положения ву НКАО, ввод войск, поспуск органов власти, которая, однако, не дала практического результата… Прогрессивная часть интеллигенции, оставшаяся в городе, не могла ждать. Она сумела донести до молодежи историческую правду об их родине. Вскоре при поддержке и участии известных представителей общества была организована и начала работать подпольная организация. В нее вовлекалась активная часть молодежи семнадцати лет и старше. Я училась в 10-ом классе в небольшом уютном городе – столице Нагорного Карабаха – Степанакерте. Город был для меня новым. Семья наша недавно переехала сюда из Баку. Мне полюбился этот край, он стал мне дорог. Здесь у меня появились новые верные друзья, я ценила их дружбу. Стоял ненастный мартовский день. Повсюду были лужи от талого снега, черными пятнами на снегу то тут, то там выступали проталины, на которых виднелась мертвая прошлогодняя трава, а молодая еще не взошла. Природа просыпалась, но день был серый и скучный. И только одно хорошее известие скрашивало этот день. На большой перемене ко мне подошел одноклассник и сообщил, что я, в числе нескольких ребят и девочек, приглашена к нему домой праздновать день его рождения. Приглашение было принято – Валера настоящий друг, искренний и отзывчивый человечек, всеобщий любимец класса. Пришли все. Тем более что класс был выпускной, и нам захотелось еще раз встретиться в тесном кругу, пообщаться, потанцевать… Кто знает, куда нас забросит судьба после школы… Были и другие гости. В комнате за столом сидел незнакомый парень. Из-под густых черных бровей смотрели большие выразительные глаза. Он окинул взглядом вошедших и встал навстречу шумной группе юных, веселых ребят, с задором подшучивающих над именинником и дергающих его на ходу за уши. Он вежливо поздоровался с нами, а Валера, отмахиваясь от нас и потирая уши, сказал: – Хватит!!! Дайте мне представить друга, – и, повернувшись к гостю, подобрев, сказал с сияющей улыбкой: – Знакомьтесь, это мой близкий друг. Его зовут Марсель Петросян. Учится во второй армянской школе, наше юное дарование, – не без гордости произнес Валера последние слова. Марсель писал стихи на родном языке и уже печатался в местной печати. Все стали просить его прочитать какой-нибудь стих, но он вежливо отклонил просьбу присутствующих, сославшись на то, что не подготовил подходящее творение имениннику, а патриотические, которые пишет он, не к месту… Обещал сделать это в другой раз. Значит, будет повод еще раз собраться. Мы пошумели и расселись за стол. Нам всем в этот день было весело. Мама Валеры, тетя Зоя, как мы все ее ласковоназывали, угощала нас вкусно приготовленными замысловатыми шедеврами карабахской кухни. Из усилителя проигрывателя неслась любимая всеми мелодия с романтическим названием «Маленький цветок»… Мальчики встали и начали неуклюже приглашать на танец девочек. Из-за стола поднялся наш новый знакомый и направился прямо ко мне. Это был высокий, статный, красивый молодой человек. Он пригласил меня на танец. Я приняла приглашение, и мы пошли танцевать. Через пару минут все расступились, оставив нас одних в центре комнаты. Гостям понравился наш танец… Танцевали молча. Всем показалось, что Марсель увлекся танцем и мной. Он пару раз приглашал меня. Это вызвало любопытство у друзей, потому, что они знали о моем строптивом характере и удивлялись моему поведению. То, о чем спокойно и без эмоций говорил мне Марсель, слышно было только мне. Я танцевала, не чувствуя ни ног, ни самой себя. Меня удивило то, о чем говорил мне мой новый знакомый. Тема его разговоров была мне так же нова, как и он сам. – Как ты чувствуешь себя в новой среде? – вполголоса спросил Марсель. – Почему новой? Эта среда мне достаточно близка и дорога. Или новая среда – это ты? – шутливо, с задором ответила я. – Я говорю серьезно. Ты знаешь, кто ты? – Не поняла вопроса. Шутишь? –Нет. Ты чувствуешь себя армянкой? Этот вопрос показался мне оскорбительным. Марсель, казалось, говорил со мной, как с ребенком, да еще несмышленым. Я считала себя очень даже хорошей армянкой, ибо, в отличие от многих своих сверстников, приехав в этот город, я сразу почувствовала себя в армяноязычной среде как рыба в воде. Дома родители часто говорили с нами на родном языке, да еще папа учил меня литературному языку. А пособием служил старый томик Ованеса Туманяна, великого классика армянской литературы, и этот томик считался для меня настольной книгой. Я по нему училась читать, а позже писать на языке моих предков, и очень гордилась этим. И думала я тогда, что достаточно владеть языком, чтобы считать себя армянкой. Когда музыка перестала играть, и Марсель провожал меня на место, я успела с гордостью сказать ему об этом… Во время следующего танца он сказал: – Мне нужно с тобой поговорить. Можно я провожу тебя? Я встрепенулась, хотела было бурно среагировать на его предложение, однако он тут же вставил со снисходительной улыбкой: – Нет, это не то, о чем ты подумала. Предложение совсем иного характера. Об армянах и армянстве… Вижу, тебе интересно, не отказывайся. И я не отказалась, раззадорив этим моих друзей, которые сгорали от любопытства. «Неужели любовь с первого взгляда, и наша неприступная задира сдалась?» – думали они, как потом признались мне. А задирой они меня прозвали с первых дней знакомства. Я не обижалась, потому, что сама считала себя таковой – не грубой, но ершистой, настойчивой и упрямой в вопросах, в которых была уверена. Вот и сейчас, будучи уверена, что интерес Марселя к моей персоне совсем иного характера, я смело согласилась пойти поздно вечером с едва знакомым человеком по любимому проспекту Кирова домой. И по дороге нам предстоял, как мне казалось, интереснейший разговор. Шли мы молча. Была ясная мартовская ночь. Ярко светила луна, отражая свет огромного количества звезд на темном южном небе. Вдоль проспекта по обе стороны росла акация. Высокие, крепкие деревья сейчас стояли голые и понурые… Было начало марта. До буйного цветения, когда вся округа благоухала ароматом этих дивных цветов, было еще несколько месяцев… Что-то непонятно-новое ждала я от предложения Марселя. Во время танца он сказал мне, что ему нужно поговорить со мной на очень серьезную тему. Я была заинтригована, но молча выжидала, когда он сам начнет разговор. А он шел медленно, то рассматривая проталины на асфальте, то поднимая голову и глядя на звездное небо с красавицей луной. А я ждала и очень волновалась. Чувствовала важность момента. Хотя Марсель был всего на год старше меня, мне казалось, что от этого человека можно ждать чего-то серьезного и важного. Во всяком случае, он выгодно отличался от своих сверстников выдержкой и рассудительностью. Так мне показалось с первой минуты нашего знакомства. Разговор не получался, каждый волновался по-своему. Молчание нарушил неожиданный вопрос: – Тебе нравится Карабах? Я удивленно подняла на него взгляд и не ответила. – Ты рада, что ваша семья приехала именно сюда? – переиначил вопрос Марсель. – На то была причина, родители так решили. А если честно, я очень рада этому, – сказала я, смущенно добавив: – Мне здесь хорошо… как дома. – А где твой дом? – спросил Марсель, посмотрев мне прямо в глаза. Он будто боялся, что я сейчас скажу не то. Под его пронзительно-выжидающим взглядом я запнулась и робко произнесла: – Наверное, там, где я родилась, жила. Баку – мой любимый и родной город. Я скоро туда вернусь, учиться поеду, – бойко затараторила я. – Но это же город азербайджанцев! – негодовал Марсель. – Как ты можешь называть его родным?! И он начал говорить, эмоционально, с жаром. Говорил о таких вещах, о которых я не слышала раньше нигде и ни от кого. Я не могла понять, почему он с такой ненавистью говорит о людях, которых не знает… Он говорил без остановки. Мы и не заметили, как оказались возле моего дома. А он рассказывал мне об истории любимого им Карабаха, который раньше назывался Арцахом. Теперь его отделили от родной Армении, и мы, новое поколение армян, должны приложить все усилия, чтобы вернуть все на свои места. Армения и Карабах – это одно целое, и историческая справедливость должна восторжествовать… В его словаx было столько эмоций и восклицаний, что я не смела перебивать его. Только слушала. Наконец, Марсель замолчал, и я спросила: – А что мне нужно сделать? Почему все это – ко мне? В чем я-то виновата? – почти шепотом заговорила я. И тогда он стал объяснять мне, что надо делать сегодняшней молодежи, чтобы поддержать людей из числа интеллигенции, писателей, художников, историков, педагогов и партийных работников, руководителей крупных предприятий, которые озабочены судьбой своей родины, маленькой горной страны Карабах. – Ничего особенного. Просто ты должна очень сильно хотеть, чтобы эта справедливость восторжествовала. Согласна ли ты принять участие в движении молодежи за воссоединение Карабаха с Арменией? В ответ на мой вопрошающе-умоляющий взгляд, полный недоумения, Марсель подробно рассказал об организации, о ее работе и планах. А также о моей функции в группе из пяти человек, которой руководил он. Работа организации координировалась из Еревана. И действовала она своими методами, по принципу «Звездочек». В каждую «Звездочку» входило пять человек, готовых выполнять любое указание от руководства, вплоть до участия в экстремальных ситуациях. Мальчики и девочки семнадцати-восемнадцати лет с удовольствием собирались в «Звездочки». И каждый из них имел свою задачу, о которой посторонние не знали. В свободное от занятий в школе время ребята часто собирались на короткие тайные совещания и составляли план действий. Основной задачей юных членов организации была распространение листовок на территории области с призывом выйти четвертого апреля на площадь для участия в митинге. И они достойно и с внутренним трепетом выполняли свои обязанности, справедливо считая, что вносят свою лепту в дело освобождения родины и отстаивания народом права жить на собственной земле. Мы уже оказались возле моего дома, но разговор не был окончен. Марсель свое слово сказал и ждал моего ответа. А я думала… Молчала и думала, пытаясь осмыслить то, что сейчас услышала. Потом, понимая, что время уже позднее, и Марсель должен еще вернуться домой, я посмотрела на него тем же взглядом: – Дай мне время, хотя бы одну ночь. Завтра я скажу тебе ответ, – тихим, подавленным голосом ответила я. – В таком случае, если согласишься, собери пять человек из числа тех, кому доверяешь, и объяви их своей «Звездочкой». Расскажи им то, о чем я тебе рассказал. Но больше никто не должен знать об этом. Запомни, Неля, это серьезная тайна, и я ее тебе доверил. Не подведи, девочка… Как я уже отметила, Марсель был всего на год старше меня, но в свои восемнадцать лет он был не по годам взрослый, очень серьезный товарищ, который уже знал, чего хочет в жизни. У него была цель, к которой он шел разными путями. И одним из таких путей было его членство в молодежной организации, деятельность которой была направлена на поддержку передовой интеллигенции края в вопросе восстановления исторической справедливости и воссоединения Карабаха с Арменией. Однако, этим не исчерпывалась его готовность служить своему народу. Пусть это звучит несколько высокопарно, но мой новый знакомый уже успел внушить мне доверие. И я с удовольствием согласилась работать с ним, но решила подумать перед тем, как дать окончательный ответ. Мы стояли почти на автобусной остановке, она находилась прямо под нашим балконом. Подъехал запоздалый маршрутный полупустой автобус, мы попрощались, и Марсель ловко прыгнул в салон, подняв руку в знак прощания со словами: «До встречи!» Автобус уехал, а я вошла в освещенный подъезд и поднялась по лестнице на свой этаж. Наши не спали, когда я вошла в квартиру, они сидели за столом. – Ты вернулась, дочь? Садись к нам, выпей чаю. Квартира благоухала свежезаваренным маминым чаем с чабрецом. Я очень любила такой. Но сейчас мне не хотелось даже говорить с кем-либо. Я отказалась и пошла в свою комнату. Мама не стала задавать мне вопросов, я легла спать… но сон не шел. Я понимала, что во мне, в моей психологии, мироощущении, сознании, отношении к окружающему миру произошло нечто невероятное… Мы были воспитаны в другом духе. Приобщая детей к родной армянской культуре, языку, традициям, отец никогда не ставил разницы между нациями. Азербайджанцев и представителей прочих наций, проживавших в нашем городе, у нас в семье не принято было обсуждать, а тем более осуждать, и мы воспитывались в интернациональном, доброжелательном и лояльном к представителям всех наций и народностей духе. Может, потому, что папа был из семьи большевиков, революционеров и партработников… Хотя, во время мартовских беспорядков в 1918 году в Баку, когда мусаватисты взбунтовались против Бакинской коммуны, погиб младший брат папы, один из коммунаров – Вачаган. В тот самый момент, когда моей бабушке Шамам сообщили о гибели сына, она прятала у себя азербайджанского подростка, бежавшего от армян… Но это были годы смуты… Сейчас в нашей семье не обсуждался вопрос национальной принадлежности того или иного знакомого, соседа, приятеля. Нельзя было, да и все мы верили в дружбу народов и в светлое будущее при Коммунизме. Я лежал и думала. Сон не шел. Я перебирала в памяти знакомых азербайджанцев, с которыми росла, училась, жила по соседству… Здесь, в Степанакерте, в соседнем подъезде нашего дома жила одна семья, в которой дети были нашими ровесниками. Бегали вместе во дворе, ходили всем двором на речку, в лес за ягодами. Я быстро адаптировалась в необычной для меня среде, пыталась от них не отставать. Но пока не все получалось, и было, порой, даже смешно. Эти азербайджанские дети – Амир и Сейран – часто помогали мне в походах. Сейран была старше меня, и, когда я неуклюже поднималась на гору, или мы проходили через узкие лесные тропинки, поддерживала меня за руку, шла рядом. А когда перебирались по висячему, деревянному, качающемуся мостику через маленькую, но очень бурную местами речку со смешным названием Каркар, я кричала от страха, и Сейран всегда находила слова утешения, крепко держала меня за руку, а Амир, ее брат, весело подшучивал надо мной, называя меня трусихой. Я не обижалась на него, он был добр ко мне, как и все ребята нашего двора. Меня удивляло, что, будучи азербайджанцами, говорили брат с сестрой на чистом армянском языке с карабахским говором. Правда, их снисходительное отношение ко мне в этих прогулках меня иногда обижало, но я их всех полюбила, и мне было с ними хорошо… Думая в тишине ночной квартиры обо всем этом, я представить себе не могла, что Сейран и Амир – потомки врагов моих предков… Я не могла представить, что эти ребята, их родители и родные могут убить меня только потому, что я армянка. Эти мысли казались очень далекими от реальности. Жестокая действительность, услышанная мною сегодня в рассказе Марселя, вызывала во мне непонятное чувство. Я перебирала в памяти каждое его слово и думала, думала… Незаметно я уснула. Проснулась с непонятным чувством уверенности, упрямства. «Так и будет. Я тоже внесу в это дело свою лепту», – несколько высокопарно подумала я, быстро оделась, съев приготовленный мамой завтрак, в хорошем настроении попрощалась с ней, и вместе с сестренкой мы отправились в школу. Мама стояла на балконе и недоуменно смотрела нам вслед. Ее задумчивый взгляд навел меня на мысль, что она подумала: «Дочь уже взрослая, и с ней что-то творится. Неужто?..» Ах, мама, мама, если бы ты знала, что с дочерью!.. А дочь начала понимать, откуда столько грусти в тех рассказах, которые читал им отец на армянском языке, в исторических книгах из папиной библиотеки – «Хент», «Геворг Марзпетуни», «Самвел», «Царь Пап» и многих других, в любимой песне папы «Оровел», которую без слез не слушали, в народных песнях, которые пела мама, в бабушкиных сказках… Она стала догадываться, о чем так плачет армянский дудук, который очень любила. Про Геноцид она знала больше своих сверстников, но это было там, в Турции, а здесь – мирный Советский Азербайджан. Все пятнадцать республик встали на защиту одной Родины, и разве могут быть враги в единой стране?.. Время шло… Организация работала слаженно, руководители в Ереване и Степанакерте были очень серьезные люди. Молодежь должна была ездить по райцентрам области и распространять листовки с призывом выйти в полдень 4 апреля 1966 года на площадь имени Ленина города Степанакерта на первый митинг с просьбой прислушаться к желанию карабахцев жить в составе Советской Армении. – В какой из райцентров ты сможешь поехать, Неля? – спросил как-то Марсель во время нашего коротенького совещания с пятеркой в садике имени Кнунянца. Наша «Звездочка» часто собиралась здесь посовещаться о дальнейшем плане действий. Здесь было уютно, садик имел круглую форму, посередине стоял бюст Кнунянца, в окружении красивейших цветов на клумбе. Кустарники вокруг скамеек по периметру скрывали влюбленных парочек от любопытных взглядов, ну а нам, подпольщикам, здесь также было комфортно. Приходили мы с учебниками, якобы, учить билеты на выпускные экзамены, собирались днем, после школы. – У меня в Мардакерте живет семья моей тети, у нее много детей, они взрослые, я дружу с ними. Иногда навещаю их и без родителей, – сказала я, будучи уверенной, что смогу увезти туда часть листовок и с помощью двоюродного брата, которому очень доверяла, распространить их в райцентре. – Вот и прекрасно, возьми этот пакет и положи в портфель. Смотри, аккуратно, – спокойно, со знанием дела, сказал Марсель. Он, вообще, умел говорить убедительно, и мы все выполняли его предложения с удовольствием, веря ему и надеясь на успех. Таким был для нас Марсель. Настоящим вожаком, ведущим. Мы все уже прониклись к нему уважением. Я знала, что он был влюблен в мою лучшую подругу из класса Нину Петросян, и в душе очень желала, чтобы Нина согласилась дружить с ним. Но она долго колебалась, чем вызывала у всех у нас негодование… – Не беспокойся, я постараюсь, – ответила я Марселю. Потом он поговорил с другими ребятами. Они все приняли эти пакеты, и сказали, кто куда поедет. Только Асмик, которая училась в десятом классе школы-интерната, отлучиться надолго не могла, поэтому обещала сделать это в черте города Степанакерта. Из-за роскошного куста самшита раздался треск: это продавщица мороженого в белом кружевном фартуке и с колпаком на голове катила к нам ящик с надписью «МОРОЖЕНОЕ». Дело было после школы, деньги на завтрак были потрачены на большой перемене в школьном буфете, а на припасенные, «скинувшись», мы купили мороженое, хватило всем. Внешне, это была группа одноклассников, весело и беззаботно задержавшаяся в скверике и наслаждающаяся за болтовней любимым лакомством. Разошлись почти в сумерках, не хотелось уходить из компании. Наша тетя Аревик, старшая сестра мамы, серьезно болела, и мама в выходные дни часто навещала ее в Мардакерте, привозила ей необходимые медикаменты и другие нужные вещи. Я решила уберечь маму от мучений в дороге, дать ей отдохнуть дома и поехать самой. Воспользовавшись этим предлогом, вечером, накануне субботы, когда семья наша собралась за чаем, я сказала: – Мам, а давай завтра я вместо тебя поеду к тете Аревик, отвезу все, что нужно, и заодно с ребятами встречусь – я давно их не видела, а ведь скоро сдадим все экзамены и разъедемся. Я – в Баку, Валерик – в Ереван, и неизвестно, когда увидимся. Я смотрела на папу, хотя обращалась к маме. Папа всегда был лоялен к нашим желаниям, относился к нам с пониманием, общался с нами как с равными. А мама была просто подругой и всегда ждала, что скажет папа. И папа сказал: – Это хорошо, что к родне тянешься, без корней не прожить человеку, особенно в старости. Конечно, дорога не близкая, но ты уже взрослая. Поезжай, увидишься со всеми. В деревню поедете, маме моей цветы положите на могилу и поклонитесь. Давно я там не был, непростительно сыну… И привет всем, пусть приезжают, не забывают нас. Остальное мама сделает. Я сидела, съежившись, как перед ударом. Казалось, что папа читает мои мысли, и мне стало безумно стыдно за обман и страшно, что он догадается о главной причине моей поездки, и все сорвется. Да еще и наказния мне тогда не избежать – неизвестно, что он придумает на этот раз… Пару дней назад я опоздала на ужин после заседания городского пионерского штаба, где я в то время выполняла роль начальника, и мы с Робертом Гургеновичем Геворкяном, тогдашним директором Дома Пионеров и организатором нашего штаба, задержались после заседания и обсуждали один важный для меня вопрос – я готовила с пионерами литературный монтаж ко Дню космонавтики. Дома меня ждал сюрприз от папы: я была наказана за опоздание и лишена ужина. Кроме того, мне было запрещено идти в воскресенье с ребятами со двора в поход за первыми подснежниками. Это был приговор. Бог с ним, с ужином, хотя я была безумно голодна. В таких случаях папа выходил на балкон покурить и ждал там, чтобы мама, якобы, по секрету, накормила меня. Это было не страшно, просто, он требовал, чтобы в те часы, когда все свободны, семья собиралась за столом вместе, и терпеть не мог, когда пустовал чей-либо стул. Нервничал за столом, и его настроение передавалось всем. И никто из нас не любил отсутствие или опоздание другого. Трагедия была в другом. Все ребята из наших трех жилых домов, человек пятнадцать, собрались в воскресенье за город. Там, за маленьким леском, который начинался недалеко от наших домов, сбрасывая зимние оковы, пробивались первые подснежники, нежнейшие создания. Их величавая осанка и скромно-склоненные головы вызывали особый трепет. Я обожала эти цветы и ждала этого дня. А тут такой удар! Когда я заплакала, мама, успокаивая меня, стала уверять, что папа передумает к этому времени, он не со зла. И папа тогда передумал, я пошла со всеми. Так бывало не раз. Он в пылу гнева выносил приговор, потом сам же его отменял. Таким был мой папа – добрый, правильный, мудрый. Я очень любила его. Но не знала, чего от него ожидать сейчас, если он вдруг догадается, зачем я еду в Мардакерт. Но все обошлось – ни папа, ни кто-либо другой из моей семьи не догадались ни о чем, настолько правдоподобной была моя версия о помощи маме. Наутро рейсовый автобус привез меня в районный центр, тогда еще поселок городского типа Мардакерт. Недалеко от памятника погибшим в Великой Отечественной войне находился дом моей тети, я попросила остановить автобус и, выходя, увидела Валерика, моего двоюродного брата. Он уже ждал. Валерик, страшный шалопай, вездесущий всезнайка, очень умный к тому же, был на год старше меня. Он тоже заканчивал школу, потому что в 1965-1966-ом учебном году было два выпуска – десятые и одиннадцатые классы, я была в десятом, он – в одиннадцатом. В прошлый его приезд в Степанакерт я рассказала ему о нашей организации и приняла его в свою «Звездочку». Он согласился помочь. Я приехала в расчете на него. После формальностей встречи с родными мы уединились с ним в его комнате и стали строить план, как и где расклеивать листовки. – В клубе и в школе. Согласна? – спросил Валерик. –Конечно. Если получится, то прекрасно, – не совсем уверенно произнесла я. –Ты что, сомневаешься?! – не говорил, а почти кричал Валерик. – Фирма веников не вяжет. Он вообще ко всему серьезному относился как-то играючи, и тем не менее все у него получалось. Я всегда поражалась его действиям напролом. Но мне, как раз, это и нужно было от него. Его отчаянная самоуверенность выручила нас – мы сумели расклеить наши листовки на входных дверях клуба за полчаса до начала сеанса. Он даже умудрился оставить их на пустых скамейках, проходя между рядами. C утра мы с Валериком пошли в школу. Он знал сторожа и сказал ему, что нам нужна сестра, ключи от дома, мол, у нее остались, а на плите стоит обед. Пожар будет, если не возьмем у нее ключей и не откроем дверь. Свои, якобы, потерял. Бедный старик и поверил, и нет. – Тебе не поверил бы, но с тобой девочка, не могу отказать, проходите. И впустил нас в здание школы. Шел первый урок, в коридорах никого не было, мы с ним быстро наклеили на многие двери листовки, в том числе и на дверь учительской. Несколько штук оставили на подоконниках в коридорах разных этажей и ушли, вежливо попрощавшись со сторожем. В понедельник утром мне нужно было вернуться в город, занятия начинались в школе во второй смене. Незаметно оставив несколько листовок в людных местах автовокзала, мы попрощались, и я уехала домой. Валерику отдала оставшиеся листовки, он обещал расклеить их в молкомбинате и на хлебозаводе. Это был удачный вариант – на этих предприятиях работало население среднего возраста. Именно они и должны были выйти с плакатами на площадь в Степанакерте. Пожилым далековато добираться. До четвертого апреля оставалось десять дней. Я позвонила и договорилась о встрече с Марселем. После школы мы встретились, и я рассказала ему о проделанной работе. Он остался доволен. Долго мы не беседовали, быстро разошлись. Дома меня ожидала приятная встреча. В комнате с мамой сидела моя кузина. Они о чем-то говорили, я услышала, как мама сказала: – Она только приехала из Мардакерта, так у нее и времени не хватит на подготовку к экзаменам. Не знаю, отпустит ли отец ее снова. Обнимая кузину, я спросила: – Куда едем? Я еще сумку не разобрала… – мы смеялись, а мама серьезно посмотрела на меня и лишь сказала: – Лягушка-путешественница…. – Я хочу предложить тебе провести со мной каникулы в деревне у бабули моей. Поедешь? Я папу твоего сама попрошу, чтобы он тебя отпустил. Мне тетя Вартуш сказала, что ты недавно из Мардакерта. А что ты там делала? Чего вдруг на два дня? – По нашим соскучилась, поехала навестить, – сказала я. – Я очень люблю своих родных, и они, думаю, меня тоже. Я вообще всегда скучала по деревне, по деревьям, по речке, по полевым цветам, по всем временам года… Когда мы прошли в мою комнату, Наира произнесла вполголоса: – Знаешь, Нель, Эрик сказал мне, что в городе все жужжат о какой-то организации. Мне все это непонятно. Но когда я сказала, что хочу поехать с тобой в деревню, он насторожился. Я что-то не поняла, вы поссорились? Он же так хорошо к тебе относился. Эриком звали ее старшего брата, он работал в горкоме комсомола. Мы с ним очень хорошо ладили, он даже предложил мне после школы поступить на заочное отделение и работать у них, но я не согласилась. Хотела учиться на очном отделении. И вдруг такой вопрос… Я не знала, чем была вызвана настороженность Эрика по отношению ко мне. Он был молодым номенклатурщиком города и однажды, совсем недавно, сказал мне при встрече: «Ты нашу фамилию не позорь, дорогая…» Он тоже был Григорян, деды наши являлись родными братьями. На эти его слова я съерничала и ушла. А он как-то странно посмотрел мне вслед, и я услышала его растянутое: «Ну-ну-у-у»… Об этом я Наире, конечно, не сказала, мало ли что… Может, Эрик догадывается уже. И вот теперь эта новость… Значит, информация просочилась… Митинг в апреле был на грани срыва. Умом я это понимала, но отгоняла эту мысль, как могла… Следующие несколько дней до отъезда в село Марага к бабушке Искуи я, как говорится, присматривалась к каждому столбу. Странным показался мне наш сосед, к которому я бегала к телефону. Своего у нас пока не было. Дядя Ваня, так звали соседа, работал монтером в Комитете госбезопасности, и ему без очереди провели телефонную линию в наш новый дом. Он каждый раз говорил мне при встрече: «Ты смотри у меня, хорошо веди себя…» Его предупреждающие слова «веди себя хорошо» настораживали меня, но я и думать не могла, что он конкретно имеет в виду. Мне казалось, что он так шутит… На весенние каникулы мы с Наирой все-таки поехали в Марагу. Провожал нас Эрик. На прощанье он произнес: «Это хорошо, что вас в городе не будет какое-то время». Потом спохватился и сказал: «Я хоть отдохну от нашей болтушки». Это он о Наире. Она любила поболтать, а брат был полной противоположностью – спокойный, уравновешенный. Я очень любила природу Карабаха, была в восторге от величия гор, кольцом окружающих город, который успел стать мне родным. Часто бывая на природе за городом, я с упоением пила воду из холодных родников, в журчании которых слышала особую мелодию. Пение птиц в лесах, подступающих к городу, обворожительно действовало на меня. Даже облака, которые плыли по карабахскому небу, вызывали особое чувство. Приехав в Карабах из большого морского города и ошеломленная необычайностью всего, что меня окружало, я начала писать, вернее, строки сами стали приходить, я только записывала их. Писала в стихах – грустных, романтических. С удовольствием читала близким мне людям, и всем нравились эти детские поначалу, потом уже более серьезные мои творения. Я влюбилась в этот чудесный край, откуда родом была моя мама. Рассказы бабушки и увиденное здесь воочию стали важным стимулом для того, чтоб я писала много, самозабвенно, с любовью… На то, что проведем каникулы в деревне у любимой нами бабушки Искуи, мы с кузиной отреагировали с бурной радостью. И вот мы едем в этот роскошный уголок равнинной части Карабаха. Здесь природа оживала намного раньше горной. Я любила смотреть в окно, когда мы ехали по дорогам Карабаха. Я наблюдала за пробуждающейся природой, и сердце замирало. Вон, стадо коров пасется на пастбище под зорким взглядом пастуха и подпаска, бегающего рядом и играющего с большими собаками, охраняющими стадо от посторонних. Со стороны кажется, что коровы просто лениво бродят по траве, махая хвостами, как метелками, спасаясь от назойливых оводов. А ведь вечером доярки будут довольны, надоив рекордное количество молока, потому что травка сейчас молодая, сочная. Так сказала нам, сидящим в автобусе, сердобольная, словоохотливая старушка, судя по всему, знающая толк в коровах и парном молоке… В стороне от стада стоял одинокий конь. Красивый, с необычным окрасом и королевской статью. На его белой спине красовались два больших коричневых пятна, видных даже издалека. Грива и хвост тоже были коричневого цвета, остальное – белым. Он и травку ел как-то по-особому, грациозно щипая молодую, только что пробившуюся растительность, он так осторожно касался ее губами, будто шептал ей красивые слова. Изумительно! Я запомнила этого коня на всю жизнь! Благо, водитель автобуса остановил не на остановке и подобрал каких-то людей, и я смогла наблюдать эту прекрасную сценку метрах в десяти от дороги. Автобус прибыл в село Марага к вечеру, но было еще светло. Некоторые деревья стояли в цвету, сельчане готовились к весенней страде, на деревенских улочках кипела жизнь… Нас уже ждали и встретили с любовью. Мы давно не виделись, и соскучились. Здесь жили бабушка с дедушкой Наиры. Дедушка Мров являлся братом моего деда, в целом же мы все одного рода-племени Григорянов. Мужская половина этой династии отличалась особой строгостью и правильностью в воспитании своих чад. Часто собираясь, мы жаловались друг другу о формах наказания, которые придумывали для нас наши отцы. При этом мы дружно хохотали над необычностью этих наказаний. Например, меня папа часто заставлял ходить по одной досточке пола на кухне с пятью книгами на голове, и чтобы ни одна книга не упала… Это было и наказанием, и в то же время вырабатывало правильную осанку и походку. Но нам было смешно, и когда мы все дружно смеялись, а папа слышал это, он уже придумывал другое наказание: переписать три, четыре, пять, десять страниц книги в тетрадь. Количество страниц зависело от степени «преступления» и настроения «прокурора». Мы тайком смеялись, но выполняли приказ… Дед Мров тяжело поднялся со стула, кряхтя, подошел к нам, когда мы у порога обнимались с бабушкой Искуи, поздоровался, обнял по очереди меня и Наиру, целуя нас в головы. Сразу спросил, на сколько дней мы приехали и предупредил: «Будьте скромницами, на улице не смейтесь, громко не говорите, это деревня, вы уедете, вслед будут говорить…» Разложив свои вещи в комнате, выделенной нам бабушкой Искуи, мы сели за ужин. Тут были все вкусности карабахской кухни. Умелая бабушка приготовила все своими руками, и даже хлеб был выпечен к нашему приезду. Свежий хлеб с овечьим сыром и свежей зеленью с грядки. Что может быть вкуснее?! На узких улочках села появилось оживление. Сидя на веранде, мы наблюдали, как с пастбищ возвращали домой скот, и жители села, пасшие по очереди стадо, загоняли во дворы животных, громко окликая того или иного хозяина. Для сельчан это был обычный рутинный день, для меня – праздник души. Мне нравилось все это, я видела все в первый раз. Необыкновенное всегда влекло меня, и я задавала много вопросов, вызывая улыбку у местных жителей. Соседями бабушки Искуи была молодая пара, у которых уже был пятилетний сынишка. Он озорно бегал с игрушечным пистолетом и говорил, что пойдет на войну и убьет всех турков. Мы все смеялись, но на душе у меня было грустно. Мне казалось, что поднятый интеллигенцией Карабаха вопрос о воссоединении с Арменией, поддерживаемый основной массой карабахцев, должен и будет решен цивилизованным путем. А этот мальчишка говорит о войне и о мести… Меня охватило непонятное чувство. Странное… Я стала заговаривать с родителями мальчика, мама его работала в школе и прекрасно знала историю своего края. Это она мне сказала, что село называется Марага в честь одноименного селения в Иране, откуда их предки, в очередной раз гонимые и спасающиеся от резни, бежали и нашли здесь пристанище. Остановившись на привал, увидели родник, бъющий ключом, и решили здесь обосноваться. Вначале это было поселение в несколько дворов, потом оно выросло в большое красивое село с таким же названием Марага. А родник обустроили, обложили камнями, он стал центром общения односельчан. Со временем тут поставят красивый хачкар – камень-крест, на котором будет выгравирована надпись о том, что 150 лет тому назад сюда пришли первые армяне из Мараги в Иране. Маму маленького Айка, так величали пятилетнего патриота, звали Анаит. Я поделилась с ней идеей проведения митинга в Степанакерте, она приняла это с восторгом. И я тихонечко, чтобы наши не видели, принесла из сумочки десяток листовок, призывающих явиться на площадь Ленина в столице области. В этих же листовках, на оборотной стороне были помещены стихи Ованеса Шираза о Карабахе. Неделя прошла очень быстро. С большим багажом ярких воспоминаний и приятных впечатлений мы с Наирой покинули это гостеприимное село, пообещав деду Мрову и бабушке Искуи, что после выпускных экзаменов приедем сюда на неделю, потом поедем поступать в вузы: я – в Баку, Наира – в Ереван. Я вернулась в город к началу занятий. В тот же день мне позвонили, и незнакомый мужчина, любезно поздоровавшись, пригласил меня назавтра после школы прийти в Комитет госбезопасности. Я растерянно ответила, что не знаю, кто он, зачем идти к нему и где вообще находится Комитет. На том конце провода послышался спокойный, поставленный голос: – Моя фамилия Маркаров. Я председатель Комитета госбезопасности и жду тебя после занятий в два часа по адресу… Я тебя встречу, я знаю тебя. – Хорошо, буду, – вдруг осмелела я, – обязательно буду… На следующий день я вышла из школы вместе с моей подругой Мариеттой Ишханян. Она жила возле Драматического театра, а это оказалось недалеко от Комитета, где меня ждали. И я пошла по указанному адресу. Я даже не представляла, о чем хотят поговорить со мной в таком важном месте. Но что-то подсознательно вызывало тревогу. Не за себя, меня волновали более масштабные события, готовящиеся организацией, частицей которой я не без гордости ощущала себя. Я шла по мокрому после дождя асфальту, погрузившись в свои мысли и не замечая вокруг себя никого. Был апрель, весна уверенней вступала в свои права. Первые весенние дожди несли запах пробуждающегося леса, пробивающейся бархатной зелени травы. Первые робкие цветы – подснежники, сбрасывая с себя снежные оковы, являли собой королевскую роскошь. Мне в этом райском уголке всегда дышалось легко. Из прошлой жизни мне только снился по ночам Каспий, самый лучший из морей… Ход моих мыслей внезапно перебил низкий мужской голос, спокойный, но строгий: – Здравствуй, Неля! Пойдем! – мужчина лет 60-ти взял меня под руку и тут же завернул налево, толкнув тяжелую дверь с табличкой на входе «Комитет…» Он был в длинном черном пальто и с зимней шапкой на голове. На спокойном лице – выразительные большие глаза, пронизывающие меня насквозь. Он смотрел, не отрываясь, будто пытался прочитать мои мысли. В кабинете он представился снова, и, как мне показалось, странным образом: «Моя фамилия Маркаров». Вместо привычного имени-отчества. Едва справившись, как я отдохнула, он приступил к делу. Положив передо мной бумагу и ручку, сказал коротко: – Пиши. – Как я отдохнула? – спросила я, полушутя, полусерьезно. На самом деле я не знала, о чем писать. – Обо всем, что тебе известно о работе некой организации. Я отпиралась. Говорила, что слышу впервые об этом, но сама тряслась внутри. «Что могло произойти за несколько дней? Что?..» – стучало в голове. Он и не стал меня долго расспрашивать, лишь сказал, что мои друзья из «Звездочки» гостили у них ночью, и что он собирается их сейчас отпустить. Зато долго говорил об интернациональной дружбе, стыдил меня, так как хорошо знал мою семью, отца, дядю, который еще недавно занимал высокий партийный пост в Карабахе, а жена его была азербайджанкой. При этом Маркаров заметил, что если узнает об этом мой отец, то мне несдобровать, и что именно мне не подобает так поступать… Впрочем, я и так знала, что узнай об этом отец, мне несдобровать, и ничего нового в этой угрозе не было. Услышав, что ребят скоро отпустят, я дальше и слушать его не стала… Меня выпустили из здания по какой-то справке, и я ушла к Мариетте за портфелем. Причину опоздания из школы домой я придумала… Что-то часто в последнее время мне приходилось придумывать, недоговаривать. Этого я терпеть не могла в других. Меня же убеждали, что работа подпольщиков такая. Терзая себя, я стала лукавить, чтобы не провалиться… Итак, весной 1966 года была предотвращена попытка карабахцев выйти на площадь с требованием восстановить историческую справедливость. Жители этого горного края, исконно армянского и армянонаселенного, желали воссоединения с исторической родиной – Арменией. Руководители молодежной организации, действующей на территории всей Армении и Карабаха, и были инициаторами ожидаемого митинга. По определению партийной номенклатуры тех лет, они были возмутителями спокойствия, и с ними поступили соответствующим образом. Наказание получили разное – от увольнения от занимаемой должности до уголовной ответственности… Еще одна страница истории Карабахского движения была перевернута, но уже появились первые всходы в сознании молодежи о правдивой судьбе своего горного края, именуемого гордо Арцахом и переименованного в Карабах – Черный сад… Наступило лето. Мы всем классом успешно сдали выпускные экзамены. Выпускной бал отпраздновали в новом школьном клубе, построенном на средства самих выпускников, заработанные на прополке колхозных полей близлежащих деревень. Было весело и одновременно грустно, как и любое расставание. После выпускного бала друзья разъехались по стране с целью продолжения учебы. Я давно уже выбрала филологический факультет Азербайджанского Педагогического института языков им. М.Ф. Ахундова. Учеба давалась достаточно легко, я любила языки. Жила у бабушки, вместе с дядей и его семьей. Наша семья оставалась пока в Карабахе… Первый год учебы в институте прошел достаточно бурно. Сотрудничество в редколлегии курса, участие в вечерах поэзии и прочая общественная деятельность не давали мне скучать. Время шло быстро… Сдав летнюю сессию, собралась домой, на каникулы. Предвкушая встречу с полюбившимся мне краем, с тенистыми лесами и звонкими родниками, с дивными горами, обступившими город со всех сторон, с небольшой, но бурной речкой Каркар с висячим мостом через нее, с друзьями, которые ждали нашей встречи, я собирала вещи, весело напевая. Поезд уходил вечером, на вокзале меня провожал друг. Мы познакомились с ним у бабушки. Я вернулась после занятий и, уже в прихожей поняла, что в доме гости. Осторожно вошла в комнату и с порога встретилась взглядом с парнем, сидящим за столом. Он был немного старше меня. На меня смотрели большие серо-зеленые глаза, полные грусти. На то была причина. У него недавно трагически погиб брат. Он был с матерью. Визит к моему дяде был деловой, но гости сидели за накрытым столом и мирно беседовали. Я заметила, что гость безотрывно смотрит на меня, я сама заглянула в эти глаза, не в состоянии оторваться. Несколько секунд превратились для нас в вечность… На следующий день Роберт, так звали парня, встретил меня у института и проводил домой. И так каждый день… Наши отношения очень скоро превратились в нечто большее, при встрече не хотелось расставаться, мы гуляли по бульвару, любуясь красками вечернего Каспия, ходили в кино, встречались с друзьями, отмечали праздники. Роберт стал для меня неотъемлемой частью моей жизни, он не проводил ни одного дня без этих встреч. И вот, я должна уехать на каникулы к родителям, а Роберт оставался в городе. Первое расставание… Он привез меня на железнодорожный вокзал. В ожидании подачи состава мы молча бродили по перрону. Говорить не хотелось. Ни ему, ни мне. Самые важные слова говорятся молча…Вероято, это так…. Вскоре прибыл поезд, который должен был увезти меня в Карабах. Роберт вместе со мной поднялся в вагон. Зашел в купе и познакомился с моими попутчиками. Попросил присматривать в пути за мной, как будто, я была маленькой девочкой. Роберт с первого дня взялся меня опекать, как старший, хотя старше-то он был совсем немного. Просто был не по годам взрослый и, как он любил говорить, в свои двадцать два года «жизнь повидал». Я всегда смеялась над ним, а он снисходительно терпел мои шутки и не обижался. Мы попрощались, и Роберт обещал навестить меня. Вскоре поезд тронулся. Я стояла у открытого окошка вагона и махала ему. – Жди, я завтра приеду, – закричал он вслед уходящему поезду. Но я уже не слышала его. Непонятное чувство грусти охватило меня, когда перрон Бакинского вокзала растворился вдалеке, как в тумане, и поезд увез меня в любимый мною Карабах. Стало грустно от того, что рассталась с любимым, пусть и ненадолго. Мы не могли обходиться друг без друга и дня. Между тем вся моя родня была против этих встреч. Считали, что мы не пара… Смешно. А как же любовь? Разве она ищет пару, подходящую по всем критериям? Бабушка, милая бабушка… Как она меня понимала, переживала за нас, болела душой и, единственная в семье, защищала любимую внучку. Бабушка Нанагюль была родом из Геташена. Выдали ее замуж в село Магавуз Мардакертского района. Рано потеряв мужа, она одна поднимала шестерых детей. Я с детства была привязана к ней, много времени проводила с бабулей, слушая ее рассказы о прошлой жизни деревни, о тяжелом крестьянском труде, о смутных днях, когда большевики в открытой или подпольной войне с мусаватистами устанавливали советскую власть в Карабахе, о героях той войны, отдавших свою жизнь за светлое будущее своего народа. В деревне, у здания сельсовета, стояли два памятника. Это были коммунары Акоп Камари и Вагаршак Григорян. Григорян был старшим братом моего отца, выпускником философского факультета Университета имени Ломоносова, членом Бакинской коммуны, активным борцом за установление Советской власти в Азербайджане и Карабахе. Это был очень передовой человек своего времени, яркий представитель интеллигенции Баку тех лет. У нас в семейном архиве сохранилось одно из его фото, надписанное моему отцу: «Надо много учиться, чтобы знать, что мало знаешь…» В руках – ленинская «Искра». И дочь свою он назвал Искрой, и она вместе с нами разделила участь армян, проживавших в Баку, стала беженкой в своей стране… Слушая рассказы бабушки, я представляла картины прошлого, красивого края, о котором она не только рассказывала, но и пела в своих песнях, часто очень грустных. Будучи очень скромной и мудрой женщиной, она исподволь приобщила меня к карабахскому фольклору. В отличие от многих моих сверстников, я была близко знакома с крестьянской жизнью и бытом, знала народные песни и сказки, в моем детском сердце рано нашла место тоска по родному краю, по всему армянскому. Мне повезло со старшими. Они приобщили меня к армянству, и я гордилась этим. Я часто вспоминала о провале нашей организации, в которой состояла в прошлом году, тяжело перенесла это и теперь с трепетом ехала домой, на встречу с друзьями, которые, увы, не смогли осуществить под руководством старших товарищей давнюю мечту народа Карабаха. Народ хотел вновь стать частицей своей древней исконной родины, однако власти страны противились желанию людей. Сложно все было… Стоя у окна вагона, я ушла в свои мысли. Мне было грустно, но в то же время я предвкушала встречу с друзьями, с которыми весной прошлого года пришлось пережить непростые дни. Я вернулась в купе. Соседи оказались очень добрыми, порядочными людьми. Они ужинали. Я вежливо представилась и пожелала им приятного аппетита. – Подсаживайся к нам, поужинай с нами, небось, набегалась за день, некогда поесть было, – сказал мужчина, представившись Владимиром Степановичем. – А это Лилия Сергеевна, моя супруга. Жена его была очень вежливой, приятной в общении. Она присоединилась к приглашению мужа и сказала: – Садись поближе, Неля, поешь с нами. – Спасибо, я не голодна. Бабушка моя такая, что пока не накормит, не даст выйти из дома. – Но от этого, думаю, ты не откажешься, это любят все, – она протянула мне традиционное карабахское угощение – женгялов ац, завернутый в салфетку. Перед таким соблазном я не устояла. – Ой, от этого не откажусь, – просто и по-домашнему сказала я. – Женгялов ац я очень люблю. Мама часто готовит. Когда мы приехали в Степанакерт, она еще чаще стала готовить. В Карабахе все имеет особый вкус и аромат, даже зелень… – Да, мы сами полюбили этот город. Мой муж военный, служит в Степанакертском гарнизоне. А мы из Ленинграда. Оттуда и едем, в отпуске были. В Баку задержались у друзей несколько дней. Это их мама, тетя Ануш, напекла нам в дорогу. Правда, вкусно, но из карабахской зелени получаются они вкуснее вдвойне. И я принялась с жаром рассказывать этим людям о своих наблюдениях в Карабахе, о том, что полюбила здесь все, и что даже если семья в скором времени вернется в Баку, я буду приезжать в этот край, где у меня много друзей. Пообщавшись с интересными попутчиками, я поднялась на верхнюю полку и под стук колес незаметно уснула. Проснулась на рассвете и стала наблюдать мелькающие за окном пейзажи. Вскоре наш поезд подошел к Агдамскому вокзалу. До Степанакерта железная дорога не доходила. Это было одним из примеров ущемления прав столичного города в угоду азербайджанскому по составу населению Агдама. От вокзала по разным маршрутам ходили автобусы. Вместе с попутчиками мы сели в рейсовый автобус на Степанакерт. Дорога лентой вилась по прекраснейшим местам. Я любила смотреть, как за окном убегали деревья. Ветерок приносил в открытое окно дурманящий запах полевых цветов и буйной зелени. Вдоль дороги на пастбищах пасся скот. В стороне от стада, под высоким раскидистым деревом я увидела, как и в прошлом году по дороге в Марага, одинокого коня благородной породы, привязанного на коротком поводке к вбитому в землю колышку и красиво щипающего молодую траву. Из всех животных я больше всех любила лошадей и с особым благоговением наблюдала, как грациозно они делают все: и скачут изящно, и едят, и просто гуляют по лугам. А в упряжке они несутся с гордо поднятой головой, и что бы ни было у них за спиной, они везут одинаково достойно, красиво, без лени. Лужайка была усыпана полевыми цветами, буйно расцвели ромашки, голубые васильки, желтые лютики. Но взгляд мой остановился на той части лужайки, где красным ковром расстелилось маковое поле. Маки, нежные, грациозные маки. Алые, цвета крови. Крови, пролитой тысячами невинных наших соотечественников лишь за то, что они имели счастье родиться армянами. Этот гордый народ никогда не изменял своей вере и идеалам. Погибал, но дрался, восставал из пепла, строил и процветал. В любом уголке планеты можно слышать армянскую речь. Язык предков звучит, как молитва, призывающая к единению всех армян мира. Ведь в единстве наша сила… Благодатная земля Карабаха, Армении в знак признания и в память о погибших простирает на всех своих просторах божественные маковые поля. И мне всегда казалось, что маки, нежные маки – это не только цветы. Это пролитая кровь наших родных там, где вырастают маковые поля… В раздумьях, любуясь красотами родной природы, я и не заметила, как автобус подъехал к окрестностям Степанакерта. Через несколько минут мы въехали в город, ставший для меня родным и любимым за несколько школьных лет, проведенных здесь. Здесь пока оставалась моя семья. Здесь были друзья, которые меня ждали, здесь все напоминало мне о самой прекрасной поре в жизни каждого – школьных годах… Наш дом стоял на въезде в город, рядом с автовокзалом. На балконе стояла мама и с нетерпением смотрела на дорогу. Она ждала и явно была встревожена. С появлением автобуса, мама вышла из квартиры и побежала вниз, на вокзал, встречать свою дочку. Выйдя из автобуса, я была удивлена необычной пустотой привокзальной площади. Не было суеты, почти отсутствовали таксисты, зазывающие клиентов, прибывших на рейсовых автобусах. В воздухе пахло гарью и дымом, но запах был необычным, непонятным и невольно вызывал тревогу… Я спросила у мамы, что происходит, но мама, ничего не объяснив, быстро повела меня в дом. Когда входная дверь в квартиру захлопнулась, я спросила у мамы во второй раз, более настойчиво, что происходит? И мама была вынуждена рассказать о случившемся, о том, что заставило ее почти сутки не смыкать глаз, зная и сильно волнуясь, что я еду домой через Агдам. Одержимая страхом, мама простояла на балконе с раннего утра, хотя знала точное время прибытия рейса… Да, грустную историю рассказала мама. В зале летнего кинотеатра она присутствовала на заключительном судебном заседании по делу об убийстве с особой жестокостью, совершенном тремя азербайджанцами, жителями поселка Куропаткино Мартунинского района НКАО. Шло лето 1966 года. Природа в маленьком поселке отличалась буйством цветов, в последних лучах заходящего солнца листва на деревьях отливала сотнями красок, шелестя от легкого ветра. Вечерело. В небольшом домике семья армянина-труженика Беника собиралась ужинать. Маленький сынишка некоторое время назад попросился покататься во дворе на подаренном ему недавно велосипеде. Мама отпустила его, наказав к приходу отца вернуться и не опоздать на ужин. Время шло, а мальчика не было. Взволнованная мать вышла на крыльцо и с тревогой в голосе окликнула сына несколько раз. Ответа не последовало. Поднялся весь поселок, где армяне и азербайджанцы жили бок-о-бок много лет. Маленький Нельсон, так звали мальчика, не откликался… Заявили в местное отделение милиции. Начался активный поиск. В этот же день в соседнем селе некий гражданин Мехтиев заявил в отделение милиции о пропаже из его хлева барана, подозревая, что его украли соседние парни для утехи. По команде начались поиски пропавшего барана. Старший лейтенант Эйнулла Гарибов ехал на мотоцикле по проселочной дороге, когда заметил впереди мчащийся на скорости грузовик-самосвал, груженный речным песком. Гарибов подумал: «Он! Увернется, скроется…» Однако, успел, остановил… На первый же вопрос: «Зачем убегаешь?», водитель, заикаясь и путаясь, выдал следующую фразу: «Я не виноват, это Аршад и Алямшад сказали, чтобы я этот песок высыпал в реку, подальше от поселка…» Что было в песке, он якобы не знал… Увиденное привело в шок бывалых следователей и криминалистов, приглашенных из области, а, позднее, и из Баку. Пропавший ребенок, после надругательства, был зверски убит, разрезан на несколько кусков и смешан с песком. Убийцы хотели бросить концы в воду. Выяснилось, что семья Аршада расплатилась с дедом мальчика по старым счетам, посредством кровной мести. Преступление было совершено двоюродными братьями – один убил, второй расчленил. Преступники были задержаны. Следствие шло почти год. Организатором убийства был директор местной школы Аршад Мамедов. Он был зятем нашей степанакертской соседки Майя-халы. Дочь ее, Зарифа, преподавала в той же школе, где муж был директором. А убил ребенка двоюродный брат Аршада – Алямшад, по указанию брата. Сделав свое черное дело, они попросили водителя грузовика, Зохраба, привезти им песок (тот держал машину во дворе своего дома и подрабатывал в поселке – привозил песок для частного строительства и продавал людям). Однако, по словам Зохраба, машину не разгрузили, ночь она простояла во дворе Алямшада, а утром они попросили его увезти тот же песок и высыпать в реку подальше от поселка. И Зохраб, как он уверял, не мог и подумать, в каких целях они использовали этот песок. Зарифа была родной тетей Амира и Сейран, друзей моего степанакертского детства, которые так тепло относились ко мне, особенно в наших загородных прогулках. А Аршад был их частым гостем. Он и к папе моему заходил, когда приезжал, они играли в нарды. Кто мог тогда подумать?! Произошедшее казалось невероятным… Весь год город бурлил. Люди не знали правды, она держалась в большом секрете, но информация просочилась, не совсем достоверная, но ужасная. Факт, что армянского ребенка убили азербайджанцы, стал явным. Недовольство росло. Семья Майя-халы тоже жила в большом напряжении. Меня в городе не было, но мама говорила, что к ним стали приходить какие-то люди, часто ночевали у них. Стало ясно, что они боялись армян. Жена Аршада Зарифа переехала к матери в Степанакерт и не возвращалась в Куропаткино. Настал день суда. 3 июля 1967 года. Вечером этого самого дня я выехала из Баку и утром была в Агдаме. Процесс был открытым, и шел в помещении летнего кинотеатра на территории городского парка Степанакерта. Зал кинотеатра был битком набит негодующими степанакертцами, столько же людей стояло вне помещения, в аллеях парка. Жена подсудимого Аршада Мамедова, Зарифа, выкрикивала из зала на азербайджанском языке раздражающие публику фразы, типа: «Не бойся, Аршад, каждый армянин стоит пятнадцать копеек, а я отдала за тебя пятнадцать тысяч рублей, ты сидеть не будешь!» Процесс был непростым. Ответы подсудимых на вопросы прокурора то и дело вызывали в зале гул негодования. Убийцы рассказывали, какими способами и при каких обстоятельствах действовали, и это приводило в шок сидящих тут родных ребенка, их друзей, да и просто жителей города, пришедших посмотреть на этих нелюдей. Перед сценой, на которой восседал судебный состав, а за решеткой сидели трое подсудимых, лицом к публике стояли в ряд солдаты охраны, вооруженные автоматами. Ужасающее зрелище! Люди принимали лекарство, чтобы высидеть до конца. Все ждали оглашения приговора. И он прозвучал: по пятнадцать лет убийцам и год водителю за соучастие… Из первого ряда поднялся разъяренный отец ребенка со словами: «Вы не сделали, я сам их порешу!!!» и направился к сцене летнего кинотеатра, где в углу сидели приговоренные. За Беником поднялась вся его родня. Солдаты, стоявшие плотным рядом перед сценой, сделали предупредительные выстрелы в воздух, потом – по ногам родственников убитого мальчика. Многие упали как подкошенные, толпа ринулась вперед. К дверям подали спецмашину, именуемую в народе «черным воронком». Осужденных успели втиснуть в нее. Однако, едва отъехав с места, машина была остановлена разъяренной толпой в несколько десятков человек. Вытащив волоком из нее всех троих и водителя, молодые ребята, все, как на подбор, одинаково одетые в белые рубашки и черные брюки, кинулись избивать этих нелюдей, в чем им активно помогла вся толпа, собравшаяся не только в зале, но и заполонившая весь летний парк. А машину бойкие ребята перевернули, облили бензином из ее же бака и подожгли. Высокая стена отделяла парк от войсковой части, на территории которой были сложены в кучу речные камни. Солдаты через стену перебрасывали их армянам с возгласами: «Бей их! Армяне хорошие люди!» Началась страшная неразбериха. Милиция не в состоянии была вмешаться и лишь стала снимать все на фото- и видеокамеры. Мужчины и женщины творили невероятное. Они только что вышли из зала судебного заседания, разъяренные увиденным и услышанным, они потеряли вожжи самообладания, ими овладело звериное желание расправы. Расправы не с простыми убийцами, а со средневековыми варварами, так цинично растерзавшими невинного ребенка. И даже убедившись, что убийцы мертвы, толпа не успокоилась. Ребята сложили их друг на друга, стали тащить из горящей машины третьего, чтобы сжечь всех вместе. Тут живой еще водитель Зохраб стал просить, чтоб его пощадили, якобы он ничего не знал, но его никто уже не слышал. Машина полыхала в стороне, а рядом подожгли костер из трупов, в который попал и Зохраб. Когда костры разгорелись, люди стали расходиться понемногу. В дальнем углу парка, прижавшись друг к другу, видимо, в страхе, что с ними сделают то же самое, сбились в кучку родные сожженных преступников. Но люди шли мимо них, не замечая, не желая замечать их. Они никого не интересовали… Таков был ответ на дикий, беспрецедентный, варварский метод мщения в третьем поколении учителя, директора школы поселка Куропаткино и его брата. А толпу раззадорила злая, кровожадная жена этого нелюдя. Родственники же Аршада собрались в квартире у его тещи, в соседнем с нами подъезде, и стали строить планы, как отомстить армянам, расправившимся с их родными. Молодежь, в том числе Амир, добрый мальчик из нашего детства, беспрепятственно уехала ночью в Агдам. Дома остались только женщины и дети. Они точно знали, случись что, армяне их не тронут. Это доказывала многовековая история. Это они, турки и азеры, именно с невинных и начинали резню. Армянский воин убивал на поле боя и шел на врага с открытым забралом, защищая честь и достоинство своей семьи и нации. Как отмечалось выше, работники органов внутренних дел снимали на пленку случившееся в летнем парке. Все действия в отношении осужденных варваров были зафиксированы на фотокамеры. В дальнейшем эти кадры были использованы в качестве материалов следствия для предъявления обвинений участникам расправы над убийцами и не только… Вот такую жуткую историю поведала мне мама, когда мы вошли в квартиру, плотно закрыв за собой дверь. Рассказывая, мама часто сбивалась, возвращаясь несколько раз к сказанному. Слезы градом лились у нее, она вся дрожала. Я не могла смотреть на маму такую, она всегда была уравновешенной и спокойной, говорила обычно вполголоса. А теперь ее как будто подменили. Было очевидно, что она перенесла сильный стресс в зале суда. – Мам, зачем ты там осталась? Тебе нужно было уйти до чтения приговора, – сказала я, обнимая ее и вытирая слезы на ее лице. – Как я могла уйти, когда рядом со мной сидела тетя Нельсона, убитого мальчика. И когда солдаты начали стрелять, пуля прошла между нами. Она начала кричать и биться в истерике, увидев, как несколько человек упало, получив ранения. – А что стало с этими людьми, которых ранили солдаты? – в ужасе спросила я. – Их увезла «скорая», кто-то вызвал ее, а врачи и санитары еле пробились через толпу, чтобы вынести их из зала, – сказала мама. Я накапала ей валерьянки, она приняла и успокоилась немного. Папа с утра сидел на балконе со стороны двора. Мама сразу ему не сказала, что я уже дома, потому что он был страшно недоволен тем, что мама пошла на заседание суда. И она решила все рассказать мне в гостиной, и лишь потом позвать отца. Мы с ним обнялись. Я очень соскучилась, хотя папа часто приезжал по работе в Баку, и мы встречались у бабушки. Первое, что он сказал: – Твоя мама сошла с ума. Спроси ее, где она была вчера? – Я в курсе папа, не нужно сейчас все это вспоминать. Мама и так вся на нервах. – Ну, раз знаешь, будь осторожна, поздно из дома не выходи, обстановка не та. – Слушаюсь! – полушутя ответила я по-военному, чтобы разрядить обстановку. Однако, папа не среагировал на мою шутку, повернулся и вышел из комнаты. Он тоже был сильно озабочен всей этой историей. Весь город был охвачен ужасом, все сидели по домам. Над городом клубился черный туман – следствие пожарища. Едкий запах много недель не выветривался, напоминая о зловещем инциденте в мирном городе… Состав, в котором мы ехали из Баку, прибыл в Агдам вовремя, и рейсовый автобус благополучно довез нас до степанакертского автовокзала. Но потом, часом позже, когда родственники Аршада добрались из Степанакерта до Агдама и сообщили о случившемся, в Агдаме вдоль дороги, ведущей в Степанакерт, выстроились десятка три молодых, дюжих азербайджанца и начали громить весь транспорт, едущий в город. В их числе были и легковые собственные машины, и рейсовые автобусы из Баку и Еревана. Вечером, 4 июля, мы с мамой стояли на балконе и увидели, в каком виде подъехал большой автобус с пассажирами из Еревана. Время было летнее, время отпусков и каникул. Многие ехали на родину, чтобы отдохнуть от городской суеты на просторах родного Карабаха, в тиши его лесов… Все стекла автобуса были разбиты, в окна на ходу бросались заранее подготовленные камни, которые попадали в сидевших у окон пассажиров. У некоторых были страшные порезы, перебиты головы и лица. Дети плакали, женщины громко причитали. Ругань, кровь, стенания – все перемешалось в один жестокий гвалт на вечернем вокзале города Степанакерта. Кареты «Скорой помощи» еле успевали увозить окровавленных людей, детишек по медицинским пунктам для оказания помощи. О случившемся узнали в Баку. Той же ночью, с третьего на четвертое июля, тем же поездом, в котором я ехала, в спецвагоне, в условиях строгой секретности в Агдам прибыл Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Вели Ахундов для усмирения взбунтовавшихся азербайджанцев в Агдаме и наведения порядка в Степанакерте. Погромы в Агдаме были прекращены. Ахундов поехал в Степанакерт. Все, как обычно, было пресечено на корню. Участников страшного суда арестовали, руководителей выдворили из Карабаха. С большими сроками ушли в лагеря люди, пытавшиеся, в условиях дефицита закона, защитить себя по закону толпы. В том числе и родные мальчика, зверски надруганного и убитого варварами-азерами в то советское время, когда громкие лозунги возвещали о дружбе народов, и все люди по идее должны были быть братьями, а над страной уже нависло то самое страшное, что получило развитие всего через пару десятков лет… Услышав в Баку о произошедшем в Степанакерте, Роберт сразу же пустился в дорогу, как и обещал. Удачно проскочив с другом Агдам, он позвонил мне. Обещание вдогонку уходящему поезду я не слышала, мне потом проводница сообщила. Но он выполнил свое обещание, и это главное. – Здравствуй, дорогая! С тобой все в порядке? – Да. Спасибо. А где ты? Тебя очень хорошо слышно. – Я рядом, через пять минут выйди на балкон… Я была в шоке, услышав голос любимого в трубке и узнав, что он здесь. От волнения у меня перехватило дух. – Как? Как ты проехал через Агдам? – кричала я в трубку, не слыша себя и забыв о конспирации (наши ведь не знали, что мы встречаемся). Я была в курсе, что происходит на дороге, ведущей из Агдама к нам, что разгромлено много машин, и потому сильно волновалась за Роберта. Мой вопрос остался без ответа. – Ровно через пять минут, – раздалось в трубке, и короткие гудки оповестили о том, что разговор закончен. Роберт не любил, когда я начинала расспрашивать его о делах. Он никогда не рассказывал мне о том, что делал, когда меня не было рядом. Я и не спрашивала. Это был его мирок, и я туда не лезла. Это потом, через много лет, когда я ему снова задала вопрос, он сказал, что они с другом сидели в агдамской чайхане у поста ГАИ и пили чай, разговаривая громко по-азербайджански. Его друг, Сергей, умело изобразил акцент, и их приняли за азеров. Поэтому он и поехал с Сергеем, так как сам Роберт говорил не чисто, и его могли обнаружить. Я быстро собралась и спустилась вниз. Он был с другом. Мы были с ним знакомы. Встретились без эмоций, все были подавлены произошедшим. Город казался мертвым, на улице ни души. Окна у людей были зашторены, а в воздухе стоял невыносимый запах от пылавшего вчера в парке костра, в котором горели три страшных преступника… Говорить ни о чем не хотелось, направились в сторону парка им. Кнунянца, все шли молча, каждый думал о своем. Роберт, периодически прерывая молчание, предлагал выпить кофе, взять мороженое, посидеть в кафе. Но об этом не могло быть и речи. Мы сидели в уютном парке и ели мои любимые конфеты из коробки, запивая минералкой из бутылки. Сережа был с юмором, пытался шутить, но юмор тоже получался не совсем смешной. Было очень грустно. Тем более, что они должны были возвращаться теперь уже через «осведомленный» Агдам, и я сильно переживала за них. Случись что с ними, я бы себе простить не смогла… Расстались, договорившись вечером встретиться, пообщаться. Вечером Роберт пришел один. Мы гуляли с ним по пустынным улицам Степанакерта, по проспекту Кирова поднялись наверх, посидели на «Пятачке». Обычно любимое место и молодых, и стариков, нынче было сиротливо пустым, и только одна парочка сидела на скамейке под кустом самшита и тихонько шепталась. Мы разместились на скамейке в другом конце скверика. Роберт рассказывал много интересного, он всегда казался старше своих лет, знал очень много, с жизнью был на «ты», а я только пыталась узнавать ее. Грустно было расставаться, но он уже проводил меня домой. Мы шли по той же улице Кирова, где я жила. Эта улица давно стала мне родной. Вдоль нее росли вековые акации и липы, было время их цветения. Аромат их пьянил, а гроздья соцветий акаций пленяли своей особенной грацией, каждый маленький цветочек вносил свою лепту в эту красоту, и вместе так гармонировали между собой, что вызывали восторг и умиление. Мы шли под сенью этих деревьев, было темно, белые, нарядные соцветия сверкали при свете фонарей в густой резной листве и благоухали несказанным запахом мечты и грёз. Мы мечтали, не строя никаких планов. Просто, праздно мечтали. Полная луна смотрела сверху на нас, как мне казалось, тоже с грустью. Только звезды сверкали, мигали, шелестели и подавали знаки, а я смотрела на них и слышала в их шелесте: «Все у тебя будет хорошо, держись за жизнь, она поможет…» Жизнь сама за меня решала, сложная, непредсказуемая наша жизнь… На следующий день Роберт с другом уехал в Баку, убедившись, что со мной все в порядке. Доехав, позвонил. В Агдаме все было нормально, на главной трассе был наведен порядок. Три дня Степанакерт был мертв. На улицах – ни души. В жаркий полдень я спустилась во двор посидеть в палисаднике, где под прохладой вишневого дерева цвели нарциссы. Мои любимые нарциссы, посаженные отцом. Уютно расположившись на скамейке с книжкой, я и не заметила, как во двор прошли два незнакомца и направились прямо ко мне. Во дворе никого больше не было. Поздоровавшись, один из них спросил, говорю ли я на русском языке? Я представилась и дала утвердительный ответ. Меня попросили пройти с ними в квартиру к соседям и помочь им объясниться на армянском языке. Это были сотрудники уголовного розыска республики, прибывшие из Баку. Говоривший был армянин по фамилии Григорян, но армянским не владел. Объектом интереса столь важных лиц оказался человек из квартиры в соседнем подъезде. Там проживала семья пожилой женщины тети Ареват вместе с семьей ее сына, Сережи, который работал на стройке, был очень активным соседом, всегда с удовольствием помогал, когда кому-либо была нужна его помощь, слыл отзывчивым и добрым человеком-тружеником. На звонок дверь открыла мать. Григорян представился и спросил, дома ли ее сын Сергей и можно с ним поговорить? — Нет, он ушел с братом, я не знаю, куда… — уклончиво ответила мать. Я перевела и вопрос, и ответ. В руках у следователя второго была папка с фотограиями. Он достал одну и показал матери: — Это портрет Вашего сына? Но не успела мать ответить на поставленный вопрос, как из комнаты вышел дядя Сережа и, потирая заспанные глаза, обратился к матери: — Мам, а почему гости стоят в дверях? — увидев меня, оживился, — а ты как сюда попала?- Я отупила взгляд и не ответила…Потом искоса псмотрела на следователей. И тут он все понял…Видимо, ждал, что за ним придут. В городе уже начаись аресты участников массового волнения против несправдливого решния суда, пчт опровергающего зверские истязания и убийство восьмилетнего мальчика Нельсона… По всей вероятности, были собраны фотографии всех участников этого волнения, сделанные работниками милиции, не справлющимися с толпой. Дядя Сережа попросил минут пять, чтоб собраться, в комнату с ним прошел второй следователь, молодой русский парень. Они вернулись быстро, и, после формальностей с протоколом, где я подписалась, как переводчица, его увели, без наручников… Мать стояла на пороге, скрестив руки на груди и глядя, как сын спускался по лестнице и ушел с этими людьми. Меня душили слезы, и за мальчика-второклассника, убитого директором школы с друзьями, и за несчастную мать, молча плачущую на пороге и шепчущую что-то, понятное только ей одной… млилась, наверное, за сына….ведь дома оставались маленькие дети, молодая жена и она, уже немолодая…доживет ли, чтоб снова обнять сына? И какие мучения ждут ее дитя? От горя разрывалось у матери сердце… Я вышла вслед за ними и думала: за что? Умом я понимала, что этот человек причастен к преступлению… к массовому… но что стоит за этим преступлением? Смерть, да еще какая! Смерть невинного малыша… Изуверское убийство… Я попрощалась с этими людьми во дворе, куда заехала милицейская машина, чтобы увезти следователей и задержанного, и не глядя на дядю Сережу, забежала в подъезд и поднялась на свой этаж. Постояла у окна подъезда, выходящего во двор, видела, как машина выехала со двора и подумала о тех, кого тоже ждет эта же участь…Ведь их, таких преступников, было много…разбитые суьбы, разбитые мечты… Я стояла и думала… Это и есть уроки жизни, о которых мне твердили старшие, и через которые они сами прошли? Отец часто говорил нам: «Жизнь не проста, у ней свои уроки. И нужно быть очень внимательным, чтобы ничего не упустить, чтобы потом знать, как поступать в той или иной ситуации…» Значит, это и есть один из сложнейших экзаменов жизни, преподносимый мне у самого порога, в восемнадцать лет… Где искать и как найти ответ?! Я вошла в квартиру. Увидев меня, мама спросила: – На тебе нет лица. Что случилось? Я рассказала маме обо всем. Ей тоже стало жалко Сережу. Мы длго говорили с ней… И мама выдала разу, над которой я часто задумывалась в той, или иной ситуации: — Что ждет наш народ, одному Богу известно… …И все-таки я счастливый человек, мне очень повезло с семьей, у меня были мудрые родители. Они были полярно разные, но прекрасно дополняли друг друга. И то, чего я не могла получить от общения с папой, мне давала мама. Думаю, они правильно вели нас по жизни, но жизнь-то у каждого своя, и каждый проходит тернистое начало пути, пока не встанет на свой, выбранный лично путь. Летние каникулы запомнились именно тем, что в это сложное для нашего края время мы часто общались в семье. Гуляли мало, на природу теперь не выходили всей семьей, не делали шашлыки с друзьями, больше сидели по домам. Если раньше было мало времени для такого общения, то сейчас я наслушалась интереснейших рассказов папы о жизни, об истории народа. Мама же рассказывала о деревенской жизни, о праздниках. Она была человеком творческим, музыкальным, и мне было с ней интересно по-другому. Я запомнила все, что они говорили. Каникулы в целом прошли невесело, потому что люди стали замкнутыми, в городе начались аресты, не было прежней атмосферы, которая царила в этом прекрасном райском уголке, где с одной стороны – лес, горы, нехоженые тропы, дикая природа, окружающая город, а с другой стороны – город, объятый в вечерние часы шумным весельем, звонкий детский смехв парках и на аттракционах… Всего этого этим летом не было. Я уехала в конце августа с тяжелым сердцем, и только предстоящая встреча с любимым человеком, который звонил почти каждый день, сулила надежду на то, что мрачные мысли о трагедии в нашем городе скоро оставят меня. Вернувшись в Баку, я подключилась к занятиям в институте, к работе в редколлегии курсовой газеты, выполняла разного рода общественную работу в группе, а с Робертом мы проводили вместе почти все свободное время. Бурная жизнь большого города не давала скучать: море, пляж, концерты, праздники и проводимые нашей группой вечера поэзии, возобновившиеся с началом занятий в институте. Интересные были вечера, много талантливых ребят и девушек училось на курсе. Мы их выявляли, приглашали, печатали в курсовой стенгазете их первые стихи о любви, о маме, о родине. Помню, одна девушка-первокурсница, приехавшая учиться к нам из города Кемерово, предложила провести вечер на очень странную, как нам всем тогда показалось, тему: «А если враг – рядом? Что делать?» Мы были удивлены, некоторые крутили пальцем у виска, но тему объявили. И вечер состоялся. Какие же были отклики!!! Наряду с бытовыми примерами были приведены случаи очень больших трагедий, когда народы, жившие рядом годами, становились врагами и убивали друга. А вопрос армянской резни тысяча девятьсот пятнадцатого года в Турции поднял лезгин – Абдулгалим Рамазанов, молодое дарование, поэт, который после экономического факультета поступил на филфак, чтобы улучшить свой русский язык. Мы его звали на свой манер – Адиком, а он всегда напоминал, что его имя – Абдулгалим. Он прекрасно писал стихи на русском. Но каково же было наше удивление, когда Абдулгалим прочел свой стих, посвященный Геноциду армян в Турции. И как прочел! Не совсем понимая, как все это было (история, которую мы учили, об этом не говорила никак), мы все притихли, девчонки даже всхлипнули, так трогательно было написано, а главное – не армянином, и даже не христианином… Кто-то из присутствующих нарушил воцарившуюся тишину: – Адик, у тебя в роду были армяне? Адик посмотрел на нее, помолчал с минуту, потом спросил у нас: – Кто-нибудь ответит на этот вопрос? Мы молчали. Мы ждали, что он скажет. И он ответил, слабо улыбаясь: – Нет. Я родился и вырос даже не в Дагестане, а в горном чеченском селении. Просто мы – члены одной большой семьи, и обязаны знать историю соседа, радоваться с ним и горевать, если придется. А Геноцид армян в начале века – это первое подобное преступление против человечества, массовое истребление целого народа только потому, что они не той национальности и веры. Вы, будущие представители интеллигенции, должны знать эти вещи, ибо любое нормальное общество представляет интеллигенция. Она и есть лицо и совесть нации. Слушали мы Адика с трепетом, он был старше многих из нас и вызывал уважение, был очень воспитанным, умным, честным, достойным представителем своего народа, умеющим переводить любой спор в диалог, взаимопонимание. Одним словом, он был нашим старшим другом. И его слова, произнесенные почти без эмоций, спокойно, произвели на нас большое впечатление и удвоили наше уважение к нему, как к человеку и другу. Долго еще в этот вечер мы не могли разойтись по домам. Я вспомнила о нашей бывшей организации, о нашем провале, перебирала в памяти слова Марселя, в душе сожалея, что он не услышал, как мусульманский парень самозабвенно читал о трагедии нашего народа, излагая собственную точку зрения, свои мысли и боль своей души. И кто мог подумать, что нас ожидал новый геноцид, что на рубеже очередного века мы снова бросим все и рассеемся по всему миру… Через два дня после этого вечера в спортивном зале нашего института мы играли в составе сборной факультета по баскетболу с нашими соперницами из ереванского педагогического института им. Брюсова. Я занималась баскетболом еще в школе, и теперь играла в нашей сборной. После игры, в которой ереванцы проиграли, два парня-болельщика сцепились в холле. Началась потасовка, их быстро разняли. Оказалось, что парень одной из девушек ереванской команды, приехавший вместе с ней, громко заявил, что в нашей команде нет ни одной азербайджанки, и все игроки – армянки, русские, еврейки. Была Ира Алескерова, но она была русская, муж – азербайджанец. Тот парень из Еревана воскликнул в сердцах: «И что, мы проиграли азербайджанской команде?!» И он был, в принципе, прав… Но о таких вещах тогда нельзя было говорить вслух. Все присутствующие стали бурно обсуждать этот факт, а парень-азербайджанец стал возмущался и лез в драку… В общем, мы тогда обратили внимание на то, что прославляют-то Азербайджан все прочие нации, населяющие этот дивный город. И меньше всего — азербайджанцы. И это было не только в спорте, это было везде, куда ни обратишь взоры. Начальство – азеры, замы и исполнители – люди иных национальностей. Инцидент был исчерпан, но осадок на душе у меня остался… Роберт встречал меня после занятий, и мы непременно спускались в Приморский парк, излюбленное место бакинцев всех возрастов. Каждому здесь было уютно. В день той нашей победы он также встретил меня и предложил отметить, посидеть в кафе, выпить кофе в уютном местечке Приморского парка. Но поздравления принимать я не стала, считая, что не стоит. В первые дни знакомства я как-то сказала Роберту: – Я очень люблю море и могу сидеть на берегу часами и молчать. Я могу разговаривать с морем и слышать его ответ.. Оно мгучее и ласковое одновременно… — Я тоже вырос на море, и тоже дружу с ним. Мы каждый день спускались к морю, гуляли в парке, часто молчали, потом Робет провожал меня домой. В этот день, когда поизошел инцидент с баскетболом, у меня не было настроения. Отказавшись от предложения Роберта отметить нашу победу, мы сидели в парке и говорили о нашем будущем, он говорил, что мы должны быть вместе и очень скоро. И то, что роные не согласны, это не важно, важна сама любовь. – Я тоже счастлива, — сказала я, — и никто не помешает нам быть вместе. А если ты когда-нибудь прочитаешь хоть один мой стих, то поймешь, чего я жду от жизни. – Я и так знаю, чего ждут такие девушки, как ты. С тобой все время надо быть начеку. Ты много времени уделяешь окружающим, они тебя любят, и я боюсь, что на меня времени мало останется… В этот день, на берегу любимого нами моря мы дали слово друг другу, что будем вместе… В Бакинской бухте были слышны прощальные гудки отплывающих кораблей… С того дня мы еще больше времени стали проводить вместе. Жизнь у него тоже была полная, интересная. Он часто отсутствовал дома, много ездил по стране, много видел, рассказывал часами иногда, например, как идет дождь в горах, где растут эдельвейсы, онажды привез мне эти роскошные цветы , который сорвал у подножия Мров -сара. Он много времени уделял и моим друзьям, принимал активное участие во всех мероприятиях в моем окружении, доставал билеты и организовывал походы с нашими с ним друзьями на концерты с участием гастролировавших тогда ВИА и разных солистов. На вечерах и днях рождения его ждала гитара, и он пел… Пел красиво, песни были со смыслом, всем нравилось. Он был вхож всюду, где я могла быть. Время шло. И как ни противились старшие мои, любовь все же победила. И вот настал самый счастливый в жизни молодых людей день, когда два любящих сердца должны слиться воедино, чтобы продолжать стучать вместе, в унисон, до самых последних дней. Мы с Робертом объявили о помолвке. Родным ничего не оставалось, как благословить. Сыграли большую армянскую свадьбу… Я совмещала учебу и быт, в нашей семье родилась крохотная дочь, которая внесла в наши отношения новый смысл. Мы стали родителями, ответственными за то маленькое чудо, которое подарили нам небеса. Роберт работал, я училась, с малышкой была няня, добрая, славная тетя Маруся Харитонова… Я была счастлива в браке, Роберт был моей первой любовью. У нас с ним родилось двое прекрасных детей, через два года после дочери появился на свет сыночек. Дети росли здоровыми, счастливыми, окруженными нашей любовью и заботой. Уже много лет мы шли рядом, и все проблемы решали вместе. Единственным моим увлечением, в которое муж не был вовлечен, были мои стихи, которые я писала с детства. Когда я объявила, что выхожу замуж за Роберта, нашлись такие люди, которые пророчили мне моральное одиночество. Просто мы с мужем очень разные. Это было видно и тогда. Но разве любовь можно рассчитать? Глупо это. Любишь-то сердцем, а не умом. Не было и дня, чтобы я жалела о том, что на моем пути встретился именно этот человек. Шли годы, и вскоре я заметила, что в моих стихах плачет Душа… Я сама не знала, отчего это происходит. Отчего, когда все вокруг поет и смеется, когда море плещет волной, касаясь ног и прося обратить на себя внимание, когда чайки, летая низко-низко над головой, зовут меня с собой в то самое прошлое, и их крик волнует, когда во время частых поездок в Карабах я сливаюсь с любимой природой, собирая милый сердцу полевой букет, сплетая венки из любимых ромашек, маков, васильков, душа моя тем временем печалится, хотя в жизни я всегда была общительной и веселой, имела в своем кругу много интересных людей, которые любили собираться у нас, и мы с Робертом с удовольствием их принимали, а вечера эти сопровождались песнями и шутками… Грезы мои выразились в стихах, грустных, глубоких. Я вкладывала в них то самое сокровенное, что ожидала от жизни… Печаль… Она часто навещала меня. Меня, активно любяшую жизнь, все красивое в этой жизни и тот край, который называла своей родиной… Земля предков манила меня, cудьба народа, его история волновали мою душу. Я с уповением читала все, что открывало мне тайны этого многострадального народа, чьей дочерью я себя видела и была безгранично горда этим. Уникальная история армянского народа описана многими классиками мировой литературы, воспета в грустных народных песнях. Армянский дудук, будоражащий душу миллионов людей на нашей планете, поет о чарующей природе этого горного края. Слушая волшебные звуки, которые издает в руках умелого мастера веточка абрикосового дерева, слышим звон хрустальных родников, переносимся в родные края, леса и ущелья, просторы карабахских долин, усеянные цветами, а среди них, как я уже говорила, маковые поля вызывают у меня особый трепет… Они будоражат душу, потому что напоминают нам о тех трагических событиях, которые происходили с древнейшим народом на протяжении всей истории. По дороге в Карабах, не доезжая до Аскерана, слева расположено большое поле. Каждую весну, в начале мая, оно становится красным – цвета крови. На поле расцветают маки – нежные, очень ранимые и трогательные цветы. Они колышутся на ветру, и издалека кажется, что здесь плещется море странного цвета. Солнечные лучи, касаясь лепестков, будто целуют их и хотят успокоить, что-то шепча им на ушко. А маки, держась за руки, грустно раскачиваются под музыку ветра, стремящегося передать в своем слабом завывании боль, которую хранят в себе эти величественные цветы. Мое воображение будоражит мое сознание при виде этих кроваво-красных цветов с черным пятном глубокой скорби на сердце… На краю поля стоит открытая всем ветрам развалина, чудом сохранившаяся от некогда стоявшего здесь деревенского домика. Да и развалиной назвать ее было трудно, так как на этом месте осталась только одна стена с небольшой частью земляной крыши-настила, заросшего травой. Мы с семьей часто приезжали в Карабах. И почти всегда это было в момент цветения маков. Муж, а позже уже и дети, знали, что я без ума от этих цветов, и каждый раз, проезжая в этом месте, останавливали машину недалеко от поля. Я шла к своим цветам-любимцам, собирала огромный букет и, прижимая их к груди, как дитя, медленно шла обратно к машине. Настроение у меня всегда менялось, я становилась то задумчивой, то грустной… Как-то в очередную поездку муж сфотографировал меня посреди поля с роскошным букетом кровавых маков. Когда фото было готово, все заметили неизгладимую грусть в моих глазах и обратили на это внимание. Маленькая дочь задумчиво заметила: – Мама всегда грустит, когда рвет маки. Наверное, ей их жалко… – Да, мне их жалко… И рвать жалко, и на поле оставлять их не хочется… Сама не могу объяснить, в чем причина, – ответила я с грустью. Это услышал старик-родственник, присутствовавший за столом, где собрались все родные. Он сразу догадался, о каком поле идет речь. – А там развалины старого дома вы не видели? – спросил дед Макич, так звали старика. – Да, есть такое. Я обратилась к деду Макичу с просьбой рассказать, что он знает об этой развалине и вообще об этом поле. Что находилось на этом месте, может, поселение какое-то? Дед молчал. Видно было, что ему нелегко начинать говорить, но гости тоже стали просить. Дед Макич начал свой рассказ тихим хриплым голосом: –Давно это было…, во время очередного разгрома армянских сел в Карабахе турками-головорезами, здесь находилась небольшая армянская деревня в двадцать пять-тридцать дворов. Однажды ночью туда ворвались бандиты и подожгли несколько домов. Они прискакали с противоположной стороны, и от топота коней проснулась вся деревня. Люди в панике выбегали из домов, хаотично бросаясь в разные стороны. Плач, крики, громкие стенания женщин, прижимающих к груди детей, ржание лошадей – всё слилось в единый протяжный стон погибающей деревни. Страшная картина разыгралась этой ночью. Озверевшие нелюди, хватая детей, женщин и стариков, отрубали им головы короткими ятаганами. Реки крови текли по камням проселочных дорог, люди оказались в огненном кольце – все вокруг полыхало, пламя поглощало дом за домом, всю деревню, которая вмиг превратилась в одно огромное кострище, подпитываемое телами убитых и раненых людей, виноватых лишь в том, что они родились армянами… А в это же время на противоположном краю деревни в маленьком домике рожала женщина. Огонь охватил и этот дом, его жилую часть. Молодая женщина лежала в углу в сенях и в страшных муках, кусая губы, пыталась самостоятельно произвести на свет своего второго ребенка, при этом боясь закричать, чтобы не выдать себя. Рядом метался мальчик лет семи, пытаясь помочь ей. – Мама, мамочка, не умирай, я помогу тебе… Скажи мне, что делать, и я сделаю, –схватив маму за руку, запричитал он. Мама молчала, думая о неродившемся малыше. Ее терзала мысль о том, что страшная смерть может отнять ее у малыша уже сразу после рождения…. Набеги бандитов были не впервой. Два месяца назад группа вооруженных головорезов так же ворвалась в деревню и подожгла три дома на окраине. Муж рожающей женщины был убит в неравном бою – вместе с несколькими мужчинами из соседних домов он выбежал на крики женщин, попытавшись остановить озверевших нелюдей. Бандитов прогнали, но очень дорогой ценой. Двое защитников лишились головы, три дома сгорели дотла. В одном доме спали бабушка и трое детей. Спасти их не удалось… Тем временем огонь из комнаты вырывался в сени. Разбойники, будучи уверенными, что дом догорит, стали удаляться. Топот их коней все еще был слышен, когда на свет появился крохотный мальчик. В этот момент неожиданно подул сильный порывистый ветер, и языки пламени отошли от несчастной Вардитер и ее детей. А спустя несколько мгновений в дом ворвались двое крепких парней из отряда освободителей деревни и остолбенели от представившейся им картины… Малыш не плакал, но когда один из ребят взял его на руки, он вдруг закричал. И крик его, словно в знак протеста против убийств, против расправ над невинными людьми, против зверств и бесчинств турков-головорезов, против попыток Зла погасить Добро пронесся над горящей деревней, над землей его предков, обильно орошенной кровью в день появления его на свет… Женщина умерла. Детей вывезли в безопасное место. Деревня сгорела дотла, и лишь та часть дома, где находились сени, осталась стоять на месте, как молчаливый памятник невинно павшим за веру людям, чьи души вознеслись и светят нам, потомкам, в надежде, что именно мы сохраним наши корни, нашу веру, стойкость и мужество. А ровно через год на месте кровавых событий выросло целое маковое поле. Каждый год оно покрывается цветущими алыми маками, напоминая своим кровавым цветом о том, что случилось в тот самый день, в тот самый час, когда родился брат дедушки Макича. Новорожденного нарекли Тиграном в честь Тиграна Великого. Выросли братья в детском доме. Прошли годы, каждый из братьев устроился в жизни, обзавелся семьей. Все как у людей. Работали, растили детей, строили светлое будущее в семье советских народов. Во время Великой Отечественной войны дед Макич и его брат Тигран пошли на фронт. Служили они в разных частях. Старший брат – в пехоте, а Тигран – в танковом полку. Дед Макич дошел с боями до Берлина. Получил несколько ранений, но каждый раз возвращался в строй и встретил Победу в столице Германии в мае тысяча девятьсот сорок пятого года. Тигран же на своем танке проехал по полям сражений, отличился в битве на Волге, был ранен под Сталинградом, быстро вернулся в строй и продолжил триумфальное шествие в рядах Красной Армии по Европе. В начале мая сорок пятого года танк Тиграна был подбит в нескольких метрах от Рейхстага, и весь экипаж погиб. Не доехал, не успел вернуться с Победой во второй раз в своей жизни… Дед Макич замолчал. Наступила гробовая тишина. Ни один из присутствующих не посмел прервать молчание. Все погрузились в свои мысли. О тяжелой судьбе армянского народа, его тернистом пути на протяжении веков писали многие классики. Я много читала об истории армян, и каждой клеточкой своей души воспринимала эту боль как личную. В том же духе воспитывала своих детей. Они оставались верными своей нации и культуре, при этом ценя традиции и культуру других народов, с кем им выпала судьба жить по соседству. Я жила в Баку, родители тоже вернулись. Уже много лет вместе с мужем растили детей – дочь и сына. И даже стала самой молодой бабушкой. С друзьями юности встречалась редко, так сложилось. Но в Карабах, на отдых к родным мужа в Мартунинский район, ездили всей семьей часто. Однажды летом, в очередной наш приезд, в редакции Мартунинской районной газеты «Ашхатанк» я встретилась с главным редактором Нельсоном Айрумяном. В беседе было упомянуто о молодежной организации, действовавшей в шестидесятые годы. Я сообщила, что состояла в этой организации. Завязалась интересная беседа, в результате которой я получила возможность возобновить связи с прежними друзьями-единомышленниками в Степанакерте. Многие из них не отступили, видели будущее своего края свободным от давления со стороны номенклатурной власти Азербайджана… Каждый раз я очень болезненно реагировала на информацию о наступивших нелегких днях моего любимого края. На фоне политических баталий создавались и экономическиепроблемы, так как снабжение Карабаха осуществлялось централизованно из Баку, задерживалось финансирование области из бюджета республики, выпускники карабахских школ стали ущемляться при поступлении в вузы. Было и много других факторов, которые мешали простым людям жить на этой древней земле, ставшей своеобразной колонией искусственно созданной коммунистами республики. И поэтому народ Карабаха не хотел мириться со складывающейся ситуацией и вышел на путь борьбы. Справедливой борьбы за сохранение культуры, религии, самобытности, ценностей нации, приобретенных на протяжении веков. Священной борьбы за сохранение истории одного из древнейших народов на планете и нежелание раствориться в чуждой ему культуре, а вернее – бескультурье… Жизнь у нас протекала в заботах о семье. Вместе с тем я вела активный образ жизни в обществе, работала в школе, принимала участие и проводила сама литературные вечера, с успехом публиковала свои стихи, статьи. Много времени проводили всей семьей на природе. И Каспий, самый лучший из морей, заряжал меня духовной энергией, которую я впоследствии выражала в стихах. Перо и бумага стали самыми близкими моими друзьями, которым я доверяла все свои мысли и чаяния. А волны Каспия плескались у самых ног. Мне казалось, что они шепчутся со мной, говорят о высоком, неземном. Чайки летали низко и садились неподалеку в ожидании гостинца… Когда наши дети были маленькими, мы с ними столь же часто приходили на берег моря. Дети кормили чаек, визжа от восторга, а увидев задумчивую маму, затихали и принимались писать и рисовать палочкой на песке, пытаясь отвлечь меня от грустных мыслей. Я любила сидеть на берегу любимого моря в пасмурные, а иногда и дождливые дни, погружаться в свои мысли о вечном. В такие минуты я часто размышляла о прошлом и будущем, о том, кто я есть, откуда, кто мои предки, и что я могу оставить своим детям в духовное наследство… И это было не пафосом, а образом жизни. Жизнь на берегу моря была прекрасна. Когда муж находился в отлучке, а он был водителем дальних рейсов и часто отсутствовал, я вместе с детьми приходила на прогулку в Приморский парк, ставший самым любимым местом отдыха большого, шумного города. Но меня влекли горы, и я каждое лето, хотя бы ненадолго, навещала этот чудный край, ставший самым любимым местом летнего и, особенно, осеннего отдыха. Природа Карабаха действовала на меня магически. Я сливалась с ней, ощущала пульс родников, в тихом шуршании листьев на вековых дубах, грабах и платанах слышались мне песни бабушки и мамы, грустные песни наших гусанов в исполнении папы. В семье у нас часто пелись народные песни, они выражали суть армянской души, трагической судьбы народа, разбросанного по планете. В разных концах света звучали армянская речь и песни, мелодия грустного, зовущего дудука напоминала каждому армянину о том, что есть у нас родина – одна для всех и у каждого — своя. И когда в мае-июне в Карабахе цвели тополя, мне казалось, что они, отпуская в легкое путешествие свой пух, отправляли воздушные поцелуи тоскующим по родине далеким землякам. Мою любовь к Карабаху я передала своим детям, которые с удовольствием гуляли со мной на природе, собирая полевые цветы в букеты и сплетая венки на голову. Жизнь шла своим чередом. Как и во всех советских семьях, дети учились и верили в светлое будущее. Мы работали, строили это самое светлое будущее для своих детей. В один из жарких дней июня в Баку, после скоротечной болезни, мамы не стало. Это произошло очень быстро и неожиданно. Я пережила огромный стресс. Потеря родителей всегда неожиданна, но мама была еще молода. Она была для меня еще и большим другом, прекрасно меня понимала. С тяжелым сердцем, убитые горем, мы увезли маму, согласно ее желанию перед кончиной, в ее родное село Магавуз в Мардакертском районе. И после этого еще чаще приезжали сюда. Карабах стал еще роднее. Негодование простых людей в Карабахе росло из года в год. Этого нельзя было не заметить, даже приезжая в гости. Молодые люди, принимавшие участие в неудачно начавшемся движении за воссоединение Карабаха с Арменией, уже были взрослыми. Некоторые из них продолжили борьбу… Во время своих частых приездов к родным, на родину мамы, я стала замечать, как ропщет народ на несправедливое отношение властей Азербайджана к проблемам горного края. Явными стали притеснения во всех сферах жизнеобеспечения области. Снабжение товарами первой необходимости, продуктами, водой оставалось без контроля, на усмотрение вышестоящих ответственных лиц. Дошло до того, что в городе Степанакерте не было питьевой воды. Люди привозили ее в емкостях с окрестных родников. Разумеется, не каждая семья могла позволить себе такую «роскошь». Максимально были ограничены права на управление на местах, все находилось под строгим контролем республиканских структур. Кадры присылались из Баку, и, естественно, выполнялись указания того же Баку. В результате страдал народ, живя в одном из низкооплачиваемых регионов республики и имея магазины с пустыми прилавками. И когда молодой, энергичный Секретарь ЦК Компартии Советского Союза Михаил Горбачев объявил о Перестройке, карабахцы поверили в осуществление своей заветной цели – воссоединение с Арменией, и воспользовались своим правом на самоопределение. Огромная страна Советов жила своей жизнью. Однако при всей своей мощи, лидируя по многим показателям в мире и активно строя социализм в странах Азии, Африки и в других развивающихся государствах, предоставляя военную и материальную помощь, держава постепенно расшатывалась. Наши ребята, призванные служить своему народу, погибали на чужой земле за чуждые им идеи, исполняя, якобы, свой интернациональный долг. Вопиющая несправедливость, не имеющая ни основания, ни логики… Великая страна теряла корни, разваливалась на глазах всего мира, разлагалась изнутри. Народ роптал, недовольство руководством страны принимало широкие масштабы. В информационных потоках все чаще стали появляться сообщения о том, как в разных уголках страны, в советских республиках вспыхивали беспорядки, митинги, призывающие к забастовкам, насилию, к расправе с чиновниками, которые были заняты не улучшением жизни народа, а битвой за портфели. В государственном аппарате стали появляться люди с сомнительной биографией. Развивалась теневая экономика. Процветали коррупция и взяточничество, народ страдал, но из года в год ничего не менялось. Трудности «застойных» лет, как называли позже времена руководства страной Л.И Брежневым, распространились и на Карабах. От друзей я узнавала, что в сферах управления Карабах претерпевает ущемление со стороны республиканских властей, у руководителей на местах нет свободы действий, почти во всем – прямая зависимость от Азербайджана, который старался управлять этим маленьким горным краем не в рамках закона, а по прихоти кучки предвзятых властелинов в Баку. И от ропота народ перешел к конкретным действиям. Окрыленные объявленной перестройкой общества, активисты Нагорно-Карабахской автономной области из числа передовой интеллигенции, принимая во внимание действующую Конституцию и опираясь на ее пункт, гласящий о праве области на самоопределение, приступили к сбору подписей в пользу воссоединения с исторической родиной – Арменией и, естественно, выхода из состава Азербайджанской ССР. Обращение к руководству страны с просьбой удовлетворить желание населения области, петиции, ожидание и, наконец, первые митинги на площади им.Ленина в Степанакерте, на которые организованно приезжали жители из всех районов Карабаха. В надежде быть услышанным, народ вышел на площадь с лозунгами и портретами тогдашних руководителей. (Следует отметить, что среди митингующих в начале 1988-го года были и представители азербайджанской национальности, которые в первые дни поддерживали армян в их требовании о выходе из состава Азербайджана.) Тем временем ситуация усугублялась. На мирные митинги в Карабахе власти Азербайджана ответили яростью, вопиющим вероломством, беспрецедентным насилием, жестокостью, варварством против мирного населения промышленного города Сумгаит, расположенного всего в тридцати пяти километрах от Баку. Вечером 27-го февраля 1988-го в дома сумгаитцев, мирно готовившихся к трудовому дню, стали врываться группы головорезов, существа, начисто лишенные чего-либо человеческого, зверье в обличии людей. Они убивали, насиловали, грабили, жгли… То, что было сотворено с армянским населением этого многонационального города, построенного при активнейшем участии самих армян, по степени жестокости не имеет аналогов… В те годы я работала в республиканском Совпрофе в Баку. Утром 28-го февраля, как обычно, приехала на общественном транспорте на работу с другого конца города. Обстановка в городе не вызывала подозрений, о митингах в Карабахе в средствах массовой информации ничего не сообщалось. В полном неведении я вошла в здание на проспекте Ленина и сразу заметила в холле, у гардеробной, столпившихся работников Базы профкурсов вместе с их директором, которого все называли просто Шамилем. Молодой татарин, поставив на стойку гардеробной маленький портативный радиоприемник, вместе с сотрудниками напряженно слушал голос диктора, вещающего о каком-то событии. Я поздоровалась с ними и прошла к лифту, не придав значения тому, что мне не ответили – наверное, не заметили. И происходящему в холле я тоже не придала особого значения. Поднявшись на пятый этаж, на котором находились кабинеты Республиканского совета профсоюза работников рыбного хозяйства, где я работала, вошла в свой кабинет и приготовилась пить чай, благо до начала рабочего дня у меня было почти полчаса, а на улице было холодно от сильного февральского ветра. И когда я, беззаботно напевая, готовилась к началу привычного рабочего дня, дверь в кабинет открылась, и на пороге появился бывший наш сослуживец Айдын Алиев, сотрудник профсоюза Агропрома. – О, Айдын, как ты вовремя! Я тут одна собиралась пить чай, времени у нас достаточно, составь мне кампанию. Я вчера испекла такой вкусный… – тут я осеклась, встретившись взглядом с Айдыном. Глаза у него были опухшие, будто он три ночи не спал, взгляд какой-то потухший. Не поздоровавшись, он не сел, а упал в кресло напротив, долго и пристально смотрел на меня, и я была уверена, что он не видит меня, а смотрит куда-то через меня, готовясь начать тяжелый разговор… – Сядь, – наконец вымолвил Айдын еле слышно. Я была растеряна. Айдын был скромным,порядочным человеком с большим чувством юмора. Он всегда отзывался на любое предложение и просьбу тех, кого считал своим другом. Я была в числе его друзей. Но сейчас Айдын не знал, как себя вести. Казалось, он не решается говорить, но должен это сделать. – Ты знаешь, что сейчас происходит в Сумгаите? – Айдын жил в этом городе и каждый день приезжал оттуда на работу. – Да, соседка вчера говорила, что сын ее был у тещи, которая живет в Сумгаите, приехал какой-то взвинченный, видел на выезде из города, как группа молодых ребят разбивала витрины магазина, – без особых эмоций сказала я, готовясь разливать чай в чашки. – Хулиганье, нормальным людям теперь опасно выходить на улицу… – Опасно, говоришь? – спросил Айдын и усмехнулся. – Ты еще не знаешь, как опасно, дорогая. Уставившись в окно мимо меня, Айдын говорил, загадочно растягивая слова: – Давай я тебе кое-что расскажу, Неля. Страшную весть я тебе принес, а ты мне пирожные, конфеты… Ты – армянка, а я вот – азербайджанец. И я хочу, чтобы ты о случившемся услышала от меня. Мне стыдно говорить об этом, но я скажу… От нетерпения я стала открывать одну папку с протоколами за другой, нервно перекладывая их с места на место, будто искала что-то в них и не могла найти. Некоторое время мы оба молчали. Потом Айдын снова заговорил: – Со вчерашнего вечера в Сумгаите убивают армян… Он замолк, давая возможность мне переварить сказанное. Я переспросила его в ужасе: – Что?! Что ты сказал? Повтори! Или я ослышалась?.. Хозяева магазина были армяне? Это первое, что пришло мне в голову после сказанного вчера соседкой тетей Кнарик. – Да какой магазин, ты о чем? Армян убивают лишь потому, что они армяне. Понимаешь? Пятнадцатый год возвращается… Но сейчас? В наше время? Я сам в шоке. И хочу, чтобы ты и все твои родные и близкие знали, что это не мы, не наш народ. Мы этого не хотим, и еще неизвестно, кто все затеял, но правда выявится. Я надеюсь, что ваш народ поймет все верно и не станет искать виновных среди азербайджанского народа. Мы живем с вами давно, и привыкли уже. У нас есть смешанные семьи, общие дети и внуки… Разве не так? В комитете я одна была армянка. Это потом я поняла, зачем он пришел сообщить мне об этом. А пока я молча смотрела на него, кажется, ничего не соображая, а он продолжал: – У меня на лестничной площадке живет молодая армянская семья, и мой сын дружит с их мальчиком. У них двое детей, сыну двенадцать, дочери восемь лет. Вчера поздно вечером я услышал шум за дверью и возмущенный голос Ашота, соседа. Открыл дверь, а там двое в милицейской форме выводят из дома всю семью, подталкивая испуганных детей и встревоженных родителей к лестнице: «Куда вы нас ведете? Что происходит?» – возмущаясь, почти кричит Ашот. Дети прижались к матери, дрожат. Все полураздетые, видимо, подготовились ко сну. Один из милиционеров грубо ответил: «Куда надо, туда и ведем. Спасибо скажите, что вообще ведем. Сейчас сюда придут – мало не покажется…» На мой вопрос, что происходит, они тоже толком не ответили, только предупредили, чтобы я вошел в квартиру и никому не открывал дверь. На лестнице Ашот обернулся и попросил меня присмотреть за квартирой – дверь осталась открытой настежь. После того, как их увели, я захлопнул дверь соседей, вернулся в свою квартиру и стал звонить друзьям. От них я и узнал, что армян собирают по адресам в здание Горкома партии, спасая от озверевшей толпы митингующих, бросившихся по домам убивать, насиловать и грабить армян. И я поехал туда. До сих пор не могу поверить в то, что я там увидел… Айдын замолчал, тяжело встал из кресла, подошел к столику в углу комнаты, на котором стояли маленький электрический самовар и две пустые чашки – чай я так и не успела налить. Он налил себе просто кипятка и отпил. Ему было тяжело говорить. Мы все знали, что, несмотря на молодость, у него больное сердце. Казалось, ему воздуха не хватало. Отдышавшись, он продолжил, не садясь в кресло, а стоя у свободного стола и опершись в него руками: – Понимаешь, Нель, мы с Ашотом вместе начинали на трубопрокатном заводе, и квартиру получили одновременно. Мы даже попросили выделить квартиры рядом, и нам пошли на уступку. Он хороший специалист, начальство его ценит. А отец его переехал в Сумгаит в далекие пятидесятые годы, на стройке работал, дома строил, до старости дожил, три года назад умер. Мы отвезли его на родину, в Карабах. Они из села Марага. Слышала? – Да, я там бывала не раз… – еле слышно прошептала я и не узнала собственного голоса, он шел откуда-то извне, чужой, подавленный. – Красиво там… – вдруг не к месту мечтательно заговорил он, потом, спохватившись, стал продолжать свой рассказ: – В здании Горкома яблоку негде было упасть. Мне сказали, что армяне в зале, но туда пройти было невозможно, везде сидели, стояли, лежали на полу люди – полураздетые, избитые, с кровоточащими ранами. Те, что были рядом, пытались им как-то помочь. Но как помочь этим несчастным людям, у которых на глазах насиловали их дочерей, жен и даже старых женщин… Мужчин избивали, вырезали на теле кресты… Я так много там узнал: люди причитали, наперебой рассказывали о своем горе проходящим мимо милиционерам, которые, якобы, следили за порядком… Каким порядком? Хаос, катастрофа… Дочь Ашота в крайне тяжелом состоянии, без сознания, вся истерзанная лежала на руках у рыдающей матери. Сынишка увидел меня и стал с криком протискиваться через всю эту толпу, повис на шее у меня с мольбой: «Дядя Айдын, заберите нас отсюда… Наша Анушик умирает… Они… они…» – он не закончил фразу, и я все понял… А ведь эту девочку я из роддома сам привез домой, как и ее старшегобрата… Как мы были рады первенцу этой семьи, у которых какое-то время не было детей… Они нам как родные… Айдын заговорил с жаром, возбужденно, говорил еще долго, но я уже его не слышала. Я вспоминала, вспоминала… Вспомнила и недавнюю свадьбу дочери, на которой вместе с моими родными гуляли и наши с Робертом друзья, и Айдын с супругой и весь наш коллектив. Все радовались и веселились вместе с нами… Вспомнила похороны мамы, когда ее тело везли в Карабах, предать земле на ее родине. В колонне ехали друзья-азербайджанцы, принимая в эти дни самое активное участие в нашей жизни… И вдруг я отчетливо вспомнила тот далекий мартовский день в Степанакерте, когда на дне рождения у одноклассника Валеры его друг Марсель, открывая мне глаза на мое армянское происхождение и приглашая принять участие в подпольном молодежном движении за воссоединение Карабаха к Армении, сказал в недоумении: «Как ты можешь считать своей родиной город азербайджанцев?!» И я ушла далеко-далеко, в свои мысли, не слыша никого и не видя вокруг себя сослуживцев, которые стали уже собираться, так как начался рабочий день… Очнулась, когда открылась дверь, и в кабинет шумно вошел сотрудник Таир Касумов, с которым мы делили кабинет. Он стал громко возмущаться по поводу беспорядков в Сумгаите, одновременно негодуя, что милиция не может справиться. При этом он говорил мне, что все это ерунда, ничего серьезного для двух народов не происходит, их всех усмирят, и все встанет на свои места. Просил, чтоб я не волновалась. Таир был родом из Чимбирикенда, в далекой юности хорошо знал Роберта, и когда узнал, что он мой муж, был приятно удивлен, и мы стали друзьями. Жизнь в Баку обрела другую окраску. Некогда оживленный, красивый и добрый, открытый всем ветрам и гостям город стал неузнаваем. В воздухе витала тревога из-за событий в Сумгаите, боль за невинные жертвы не давала покоя. Еще больше тревожились люди за завтрашний день… Чего ожидать, как жить после совершенного в отношении мирных граждан-армян Сумгаита, когда к ним в дома врывались толпы озверевших средневековых варваров, резали, убивали, жгли, насиловали девушек на глазах у отцов и братьев, вспарывали животы беременным женщинам ради интереса, чтобы узнать, кто в животе – мальчик или девочка… В голове нормального человека не укладываются эти злодеяния, приводящие в ужас самых крепких на нервы людей. Злодеяния, которым нет аналогов, и вряд ли когда-нибудь будет… Войска Советской Армии стояли на подступах к городу и не вмешивались, приказа не было. Вопиющий факт невмешательства армии, в которой служили также дети армян, так нуждавшихся в их помощи… С высокой трибуны руководитель страны лживо вещал, что армия опоздала на три часа. Опоздала? Или не пустили? Хорошо спланированная акция по уничтожению армян с целью очистить от них город, армянами же и построенный, началась… А «поводом» для сумгаитской резни была провокация самих же азербайджанцев. Накануне, в Сумгаите, когда перед зданиями Обкома и Исполкома на площади Ленина в Степанакерте мирно собрался народ с просьбой о воссоединении с исторической родиной – Арменией, вдруг распространился слух, что в Аскеране убито двое азербайджанцев, и что это дело рук армян. На самом деле убили сами азербайджанцы, и это была провокация. Указанная ложь, в числе других, возымела свое действие, и в Сумгаите началась резня. На митинге в этом городе выступали люди, представившиеся беженцами-азербайджанцами, якобы депортированными из районов Армении. Они рассказывали, как поступали с ними армяне, утверждая, что их грабили, насиловали, убивали. А в Армении я слышала от армян, что они помогали своим соседям вывезти все имущество и деньги, и даже некоторые сами отвозили их до границы с Азербайджаном. Я еще жила в Баку, когда видела этих «беженцев». До последней своей скамейки или железной кровати вывезли они в Баку. Один азербайджанец из торговцев в Ереване загрузил вместе с вещами в грузовик армянина, который взялся отвезти его до границы, чехол от матраса, полный денег. В банке он деньги не хранил. И армяне ему помогли, а конкретно – Мамик Восканян, близкий друг Роберта, живший по соседству с азербайджанцами в центре Еревана. Трудно представить такое от озверевшей толпы в Сумгаите, Баку, Кировабаде и других районах, где творились средневековые бесчинства… Оставшиеся в живых армяне покинули этот город и влились в огромную армию беженцев в собственной стране. Наш сын, Артур, был призывником в ряды Советской Армии. Из военкомата его направили в автошколу для обучения вождению военных автомашин. Первого марта он не вернулся вовремя из автошколы. Был поздний вечер, адреса школы мы не знали. Обзвонив его друзей, мы с трудом узнали, где она находится. И когда, уже поздно вечером, отец поехал в эту самую автошколу, в здании были только Артур и инструктор, который заставил мальчика убирать все помещение, несмотря на то, что занятия закончились три часа назад, и это была не его работа. Подобным образом инструктор-азербайджанец по-своему выразил солидарность с бесчинствующими в Сумгаите. Кошмар в Сумгаите, все-таки, остановили. Началось следствие, свидетели давали показания. По горячим следам выписывали свидетельства о смерти с указанием действительной причины гибели жертв. Народ реагировал по-разному: одни спешно покидали свои дома в Сумгаите и Баку, другие верили, что все наладится, и в некогда любимые города вновь вернется мирная жизнь. А на самом деле, это было затишье перед бурей… Роберт был из тех, кто верил в лучшее, и в ответ на мои просьбы покинуть Баку, уехать, каждый раз убеждал меня, что все будет хорошо, что иначе не может быть, ведь это наш город. Он был уверен, что «сумгаит» здесь повториться не может… А я в это уже не верила и надеялась, что Роберт поймет, прозреет. Год 1988-й в нашей семье стал особенным – в августе у нас родился первый внук. В тот период зять из неспокойного Карабаха привез к нам в относительно благополучный Баку дочь, сам остался в Карабахе защищать родную землю. В смутное время появился на свет мальчик, любимый внук, крохотный, беззащитный гражданин,последним в нашей большой семье родившийся в Баку. Спасая его в самые страшные дни, мы спасались сами. Двадцать второго ноября того же года я ехала на работу, меняя три вида транспорта. И когда на станции метро «Гянджлик» вышла из подземки, то увидела на площади огромную толпу, движущуюся сверху, со стороны кинотеатра «Октябрь» в сторону площади «Гянджлик». Толпа орала, выкрикивая стихийные лозунги с бранными словами вперемешку и требуя, чтобы армяне убирались, иначе всех ждет «сумгаит»… Я стояла вместе с десятком горожан напротив, на автобусной остановке, в ожидании нужного мне автобуса. На площадь въехала машина Первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана Абдурахмана Везирова в сопровождении свиты и охраны. Головную машину митингующие пропустили, а ту, в которой находился сам Везиров, остановили, окружили и стали раскачивать, то ли пытаясь перевернуть, то ли открыть, и вытащить оттуда Секретаря, которого толпа считала лояльным к армянам. Тут подъехал маршрутный автобус, и я уехала, так и не узнав, чем закончилась эта потасовка. Судя по всему, Первого секретаря спасли от дикой толпы. Некоторые из пассажиров открыто возмущались беспределу, творящемуся на улицах города. Другие сидели молча, уставившись в окно и погрузившись в свои раздумья. А я думала о том, как узнать, кто какой национальности в этом разноцветьи публики, которую раньше просто называли бакинцами. Я этого делать не умела. Смотрела сейчас на людей и не могла определить. Город, внешне, жил по-прежнему, люди шли на работу, дети – в школу, действовали все предприятия и транспорт. Мы с Робертом продолжали ходить на работу. И когда он не находился в рейсе, подвозил меня на работу, а без него я ездила в транспорте, в такси боялась садиться. Но события развивались не в лучшую сторону. Вскоре и Баку поднялся против армян. И не только в лице бандитов и убийц, какие орудовали в Сумгаите, но и руководителей предприятий, представителей интеллигенции, милиции, простых граждан. Многие из них там же, на площади, с высокой трибуны вели антиармянскую агитацию, открыто призывая расправиться с армянами, выдворить их с территории всего Азербайджана. Для более эффективного осуществления намеченных планов в Баку был создан «Народный фронт Азербайджана» (НФА), который превосходно справлялся со своей черной миссией. Без объяснения причин, армян стали увольнять с работы, участились случаи избиения их на улицах города, грабежей в их домах, в целом усилилась антиармянская агитация. Стало опасно выходить на улицу в неурочное время, особенно в немноголюдных местах города. А на площади Ленина многотысячная толпа митинговала, практически живя там день и ночь. Туда регулярно подвозились еда и вода, сигареты и прочие необходимые в таких случаях продукты и вещи. Появились палатки, разводились костры. Площадь Ленина в Баку превратилась в стойбище дикого племени. Бакинцы пожимали плечами, откуда в их городе столько необузданных, диких людей со звериным оскалом, с повадками средневековых каннибалов, согнанных на эту площадь?! На самом деле, огромный и один из самых, в совсем еще недавнем прошлом, интернациональных городов СССР готовился более организованно и с не меньшей жестокостью, чем в Сумгаите, вынудить армянское население покинуть свои дома, оставить все нажитое непонятно кому и зачем, броситься врассыпную по всему миру, и это в том случае, если повезет остаться в живых… Средства массовой информации круглосуточно вещали, особенно, по телевидению, о вероломности требования карабахцев об отделении от Азербайджана. Прямым текстом говорилось, что если армянам не нравятся условия проживания в составе Азербайджана, то пусть уходят, а Карабах они не отдадут. Нагнеталась националистическая, антиармянская атмосфера во всех сферах жизни города. Даже в маленьком хлебном магазинчике возле нашего дома, повесили огромный плакат с кривой надписью с ошибками: «Армяне – вон! Русские, не уезжайте, нам нужны белые рабы и проститутки!» Утром пятого декабря проснулись рано, нужно было везти сына на призывной пункт в Баладжары, откуда он должен был влиться в ряды Советской Армии для прохождения действительной военной службы. По радио передавали новости с площади, где огромное скопище агрессивных «патриотов»-азербайджанцев продолжало митинговать. Диктор передал новость о том, что митинг разогнан с площади. Эта весть не на шутку встревожила меня, было ясно, что эти люди пойдут по армянским кварталам, домам и учинят в городе второй «сумгаит», если не больше. Я стала просить сына, чтобы вечером, если его опять не увезут по призыву, как было уже шесть дней подряд, не выходил из дома, потому, что будет опасно. Сын по-взрослому постарался успокоить меня, мол, все будет хорошо, и ничего плохого не произойдет. Повторяя слова отца, Артур утверждал, что с разгоном этого сборища в городе восстановится порядок… Когда выходили из подъезда, я задержалась на ступеньках, и пока мужчины укладывали вещмешок новобранца и подкатывали машину к тротуару, подняла голову к небу и мысленно обратилась к Богу, в которого не верила до той минуты, как и все в то время, воспитанные в духе коммунизма и атеизма. Я попросила: «Боже, если Ты есть, то пусть Артура сегодня увезут…» Это было спасением для сына, так мне подсказывало мое сердце. И мы втроем поехали. Внешне все в городе было по-прежнему. На улицах – обычное движение машин, пешеходы, люди на остановках общественного транспорта. Я даже подумала, а может, правы мои мужчины, и я зря беспокоюсь… Но в Баладжарах творилось нечто непонятное: подъезжали машины с призывниками в сопровождении озабоченных родственников, автобусы с сомнительными людьми, которые выходили и расходились по площади перед зданием призывного пункта, где стояло много машин. Ребята были на территории, а мы вместе со всеми родителями ожидали ответа за высокой оградой – увезут наших ребят или отсрочат еще на один день. Многие вообще не выходили из машин. Водитель соседней машины посоветовал в окно Роберту не выходить и сидеть вместе с супругой в машине. – Я вижу, вы армяне, – сказал он. – Заберите сына домой, не нужно отправлять его в армию. И уезжайте из города. Оставаться опасно. Реакция у нас была одинаковой: с одной стороны, мы были благодарны этому человеку за заботу, но с другой… У нас в голове не укладывалось, как может наш сын дезертировать из армии, не подчиниться приказу и законам страны? Это потом мы пожалеем и поймем, что незнакомец был прав… А пока… Когда Артур выбежал из ворот и подбежал к нам попрощаться и забрать вещи, мы еще до конца не осознавали, в какое опасное время отпускаем свое дитя. Но в военкомате Роберт устроил через друга детства – начальника ВАИ республики, армянина с их двора Иосифа, чтобы Артура включили в группу, отправляемую служить в Венгрию. И мы были спокойны, чтон сын не пойдет с азерами воевать против своих же. Роберт договорился, что завтра, шестого декабря, поедет на станцию Насосная, куда увезли призывников в карантин на три дня, и привезет сына домой до отправки его на самолете в Венгрию. С тяжелым сердцем возвращались мы домой, оставив в такое опасное время своего мальчика. Нехорошие мысли лезли в мою голову, я молчала, молчал и Роберт. Дорога домой проходила мимо станции метро «Нефтчиляр». Но Роберт решил укоротить ее и поехал по нижней дороге, мимо кладбища, выйдя на небольшую кольцевую дорогу перед нашим домом. Здесь было много милиции, скопление машин, суета. Все же, удалось объехать толпу и заехать во двор многоэтажки, в которую недавно вселилась наша семья. Дома оставались больная дочь с крохотным сыном и мои племянницы двенадцати и четырнадцати лет, которых мы просто не отпустили в школу. Поэтому, увидев у первого подъезда скопление молодых людей в черном, мы с мужем взволнованно поторопились домой. Лифт не работал, на четвертый этаж поднялись на одном дыхании. Дети были дома, но выглядели напуганными, тревожно спросили, как нам удалось доехать. Дочь уже знала, что в городе беспорядки, ей позвонили родственники и сказали, то недалеко от метро «Нефтчиляр» собрались бандиты, разогнанные сегодня утром с площади. Они останавливают машины и проверяют документы, две армянские машины перевернули и подожгли, пассажиры живьем сгорели внутри. Ни милиция, ни кто-либо из присутствующих не смели даже подойти, видимо, под страхом смерти от рук этих самодуров. В то время еще не было такой глобальной ненависти к армянам, многие азербайджанцы пытались помочь своим соседям, друзьям. Было немало смешанных семей в Баку, им тоже приходилось нелегко в этой ситуации. Состояние здоровья дочери, которую оставили утром с высокой температурой, к вечеру ухудшилось. Все были заняты ею, и вдруг услышали стук в окно. Это показалось странным, потому что наша квартира находилась на четвертом этаже. Люда, моя двоюродная сестра, которая, с тех пор, как ее квартиру подожгли, а сын служил в армии, жила у меня, пошла на стук к балконной двери в соседней комнате. Камень величиной с яблоко пробил оба стекла в окне и попал в комнату. А внизу черная толпа сгрудилась вокруг машины Роберта. Мы взялись позвонить в комендатуру, но телефон был обесточен. Роберт поднялся на пятый этаж к русским соседям, чтобы позвонить от них, а соседи, учуяв неладное, пригласили нас всех к себе. Это были наши соседи со старого двора, семья Серкиных. Мы вместе въехали в новые квартиры, они жили этажом выше. И нашего внука, чернобрового, черноглазого малыша, мы отдали Ларисе, молодой невестке этой русской семьи, чтобы она, в случае чего, сказала, что это ее ребенок. Ребенок, четырех месяцев от роду, стоически молчал и вынес вместе с нами весь этот кошмар, не плакал… Это напоминало эпизод в фильме про Штирлица, где Кэт пряталась в люке с двумя малышами, и детки не издали и звука… А тогда мы не представляли, что такое возможно… А дальше… Сначала разнесли машину, муж вышел на балкон соседей и стал кричать на них. Те не поняли, что он не у себя, поднялись на четвертый этаж и ворвались в нашу квартиру, будучи уверенными, что мы у себя (списки армянских квартир они имели). Из окон летело все, что попадалось им под руки, в квартире громили и ломали мебель, посуду. Роберт рвался вниз защитить свое жилище, его держали все вместе… «Если бы я не попросила у Бога, если бы Артура вернули сегодня, – стучало у меня в голове в этот момент, – что бы мы сделали с двумя мужчинами?.. Один уж точно вырвался бы из наших рук, и толпа растерзала бы его…» С того самого дня я стала чаще обращаться к Богу, нет, не фанатично, а просто поверила, что есть Высшая сила, которая может уберечь. Позже, в Армении, мы всей семьей приняли Святое Крещение в стенах Святого Эчмиадзина. Этот день перевернул мое представление о религии и вере, заставил переоценить учение коммунизма… И тут мы увидели, как из балкона третьего этажа эти нелюди выбросили полуживую, надруганную, полураздетую тетю Седу из соседнего подъезда, старую добрую женщину, которую многие знали в этом новом огромном доме. Мы все встрепенулись от ужаса. И тут Роберт понял, что спасать нужно не жилье и имущество, а семью, детей и крохотного внука. Стало ясно, с кем и с чем имеют дело армяне, в который уже раз… Древнейший армянский народ имел большой горький опыт истребления только за то, что он не предавал своей вере ни перед какой угрозой. Геноцид армян продолжался, и на этот раз казался особенно жестоким и диким, потому что все происходило в, так называемой, стране братских народов. Под громкими лозунгами строительства коммунизма в Советском Азербайджане началось осуществление дерзкого преступления против человечества, в продолжение политики Османской Турции и младотурков в вопросе уничтожения армян. Мирные митинги в Карабахе о желании жить на исконной своей родине, в составе исторической родины – Армении, привели к тому, что Азербайджан, подстрекаемый Турцией и при полной ее поддержке, устроил в Карабахе и на всей территории Советского Азербайджана очередной геноцид, варварски выдворяя армян из своих домов и земель… Ночь прошла без сна. Соседи вместе с нами просидели до рассвета. Утром шестого декабря, убедившись, что толпа разъяренных митингантов разошлась, мы спустились в свою разгромленную квартиру. Вся комната была усыпана осколками от разбитой посуды вперемешку с книгами, сброшенными с полок. Погромщики унесли с собой все,что было возможно… Все страсти на улицах города к этому времени улеглись. По звонку моего двоюродного брата, кстати, последнего армянина-сотрудника аппарата ЦК, к нам приехал сам начальник Горотдела Оджадов, разбираться в произошедшем. Он характеризовал действия ночных гостей как частный случай. Началось следствие. А пока в семье оставили двух военнослужащих срочной службы с оружием и предупредили участкового инспектора, чтобы тщательно следили за квадратом четырех наших многоэтажек и, если заметят сомнительных людей, – сразу позвонили в комендатуру по телефону «горячей линии». Роберт не смог поехать за сыном, и, как выяснилось позже, в тот вечер, пятого числа, Артур подвергся нападению со стороны призывников-азеров, которые во время вечерней переклички в казарме поняли, что среди них есть один армянин. Старшина, проводивший перекличку, произнес фамилию Артура, которая была без привычного для них окончания, потом сделал паузу и медленно произнес имя. Армяне Баку часто называли своих мальчиков именем славного героя Этель Лилиан Войнич. Артур тоже был назван отцом в его честь. Началась потасовка. У Артура в вещевом мешке был маленький складной перочинный ножик ручной работы, который раскрывался нажатием на кнопку. В последний день, когда узнали, что митингантов с площади разогнали, я сразу почувствовала неладное, а Роберт втайне от меня дал сыну этот ножик, на всякий случай. Вот он и достал нож, уперся спиной в угол казармы, обезопасив свой тыл, и стал размахивать лезвием. Кого-то зацепил, и когда азеры увидели кровь, отпрянули в сторону, но не разошлись, а ждали удобного случая, чтобы отнять у него ножик. И так Артур продержался до тех пор, пока один из призывников, мальчик с нашего двора, хорошо знающий его, побежал в комендатуру и заявил о случившемся. Целая рота солдат ворвалась в казарму, чтобы усмирить эту дикую, потерявшую человеческий облик свору. Артура увели с собой. До отправки его держали отдельно, оказав медицинскую помощь. Через три дня он улетел в Венгрию на службу в Группу советских войск в этой стране. Обо всем мы узнали намного позже, уже после его отъезда… А еще через пару месяцев в номере периодической газеты Южной группы советских войск напечатали интервью с гвардии рядовым Артуром Аваковым под заголовком «Мы родом из Баку», в котором он рассказал, что происходило в квадрате наших четырех девятиэтажек в те ноябрьские дни, о провокациях, учиненных вроде бы солидными мужчинами-азербайджанцами, которые, искажая факты истории, подстрекали юных парней и агитировали их выйти на площадь с тем, чтобы «изжить с лица земли этих пришлых армян»… и о том, как на все это реагировали его друзья, азрбайджанец Эльчин и полукровка Самир (мама у него была армянка., два года назад он гостил у нас). Эти ребята делали все, чтобы другие мальчики со двора не поддавались и гнали провокаторов прочь все вместе. Вечером седьмого декабря, после ужина, наша семья, гости и юные солдаты, находившиеся у нас постоянно, смотрели фильм по телевизору. Уже два дня, как в городе был объявлен комендантский час. Но вдруг с улицы донеслись крики. Толпа, истерично выкрикивая что-то, собралась на площадке между высотками, в одной из которых находилась наша квартира. Перепугавшись, что бандиты снова пошли по адресам армян, я стала звонить в комендатуру по номеру, оставленному Оджадовым. На другом конце провода меня пытались успокоить, ничего конкретно не объясняя. Я стала настойчивее просить, чтобы мне объяснили, почему во время комендантского часа на улице собралась толпа? Моим собеседником был русский офицер из команды Тягунова, коменданта города Баку. Он очень тихим голосом сказал в трубку: «Не волнуйтесь, по домам не пойдут… Эти нелюди празднуют землетрясение в Армении…» Переключив на канал новостей, мы с ужасом узнали о страшном землетрясении в Армении, которое унесло тысячи жизней. А в Баку на улице, прямо у нас под балконом, горели костры, и наши соседи, сослуживцы и просто граждане одной большой страны Советов распивали шампанское, орали свои песни и бесновались. Чудовищная действительность… Наступил новый, 1989-йгод. Я продолжала ходить на работу. Отношение в коллективе ко мне было очень хорошее. Многие армянские семьи считали, что все уладится, вернется к прежней жизни. Поэтому и продолжали жить и работать в Баку. Из армии получали письма от сына. Артур писал, что все у него нормально. Руководство Комитета профсоюза решило, что меня нужно направить в Москву для поступления в Высшую школу профсоюзного движения ВЦСПС имени Шверника, так как мое гуманитарное образование не соответствовало занимаемой должности. Я возражала, мотивируя тем, что наша семья не останетсяв Баку, так как обстановка меняется каждый день, и не в лучшую сторону. Однако секретарь комитета, Лейла Мамедова, настояла на том, чтобы я обязательно поехала на экзамены, объяснив, что искренне хочет, чтобы от них осталась добрая память, и что такой диплом будет нужен при трудоустройстве в дальнейшем в любом городе страны. К тому времени все уже знали, что в Баку армяне не останутся. Даже оптимист Таир говорил, что нужно уезжать, потому что шли слухи, что в городе готовятся к нехорошим делам. Он сам собирался уезжать и, как потом выяснилось, после январских событий тоже покинул Баку. Я уже была уверена, что придется уезжать из города, ставшего за два года чужим и холодным. В последнее время часто думала об этом, видела себя в другой обстановке, но представить жизнь без Каспия, без Приморского парка, фуникулера, без бакинских фонтанов не могла, хотя Каспий стал холодным, парк опустел, стал скучным, а фонтаны брызгали слезами по тем, кто их строил и оживил. Все говорило об одном: город чужой, и его необходимо оставить, забыть. Но как это сделать?! Ответа не было… Жизнь сама поставит все точки над i… Долго думали и решали все вместе, ехать мне в Москву или нет. И Роберт предложил ехать. Дочь наша Аэлита поддержала отца. Я все-таки поехала в это смутное время, сдала вступительные экзамены в ВШПД им. М.Шверника и поступила на заочное отделение факультета «Экономика и социология труда». Интересная деталь запомнилась мне во время сдачи экзамена по истории. В комиссии сидели взрослые, серьезные люди. Формулировку вопроса в билете не помню, но он касался дружбы народов, какой-то декларации. Я ответила вопросом на вопрос: – Вам рассказать с позиций сегодняшнего дня? – Можно и так, если есть что сказать такого, чего мы не знаем, – ответил мне профессор кафедры экономики, если не ошибаюсь – Полищук Виктор Александрович. В дальнейшем я сталкивалась с ним во время сессий, он всегда вспоминал этот случай. Я тогда спросила: – Вы знаете, что происходит в нашем регионе? И этот Полищук стал красноречиво описывать курорты Грузии, считая, что я грузинка: раз с юга, из Закавказья, значит – грузинка. Тогда я взялась за ворот платья, в котором была, и подчеркнуто вызывающе произнесла: –Много лет веря в дружбу народов, я сегоня осталась вот в этом платье… Мне страшно возвращаться домой, мне страшно за мою семью, которая находится там… Нас каждую минуту ожидает «сумгаит» в собственном городе… – Сумгаит? А что это значит? Сидевшая рядом с ним коллега наклонилась к нему и сказала, что потом объяснит ему… Я была поражена, что москвичи не ведали о происходящем на юге страны. И если в солидных кругах не знали, то что говорить о простых гражданах… Мне этот инцидент показался кощунственным и запомнился надолго. Я вернулась в Баку и стала собираться. Написала сыну письмо-извинение за то, что лишаем его родины. Объяснила вкратце ситуацию и просила не писать, так как сами не знали, где мы будем находиться, не решили пока… И получилось так, что в Армии сыну дали отпуск, а он был вынужден отказаться от него, показал командиру мое письмо и объяснил, что ехать-то некуда. Командир был одновременно и расстроен, и растроган. Он мало знал о ситуации в нашем регионе и отправил к Артуру корреспондента полковой газеты. Вот так и появилось интервью с ним в полковой газете, о котором я писала выше. Артур рассказал о событиях в Баку, с болью выразил свое отношение к происходящему в его городе и привел факты, которые стали известны широкой публике, ввергнув ее в шоковое состояние. Взяв отпуск на работе, я и Роберт решили вывезти дочь с внуком подальше от Баку, а заодно и подыскать возможность переезда. Мы решили, все-таки, поехать в Армению, там присмотреть для себя жилье, работу. С нами была также моя сестра, отправившая девочек со свекровью в Москву. Она жила без мужа и хотела устроиться рядом с нами, так как все эти годы опорой ей были мы. Тогда самолеты еще совершали рейсы в Армению, мы приобрели билеты и направились в бакинский аэропорт «Бина». Стояла летняя душная жара в Баку. В аэропорту выяснилось, что рейс в Ереван задерживается. Вокруг суетились озабоченные люди. У некоторых был довольно приличный багаж. Армян было видно за версту. А тем временем в аэропорту сновали представители, так называемого, Народного фронта. Прошло несколько часов, а посадку на Ереванский рейс так и не объявляли. Мы изнывали от жары, а с нами страдал и маленький внук, которому не было и годика. Нет, он не плакал, не хныкал, он молча протестовал против всего, что обрушилось на голову дорогих ему людей в год, когда он появился на свет. И где бы он ни был, в графе его анкеты «Дата рождения» будет стоять это страшное число – 1988… Снующие повсюду члены Народного фронта заметно оживились. Они выражались нецензурной бранью в адрес армян, грозились, выискивали наших, готовые растерзать. То тут, то там вспыхивали драки, милиция разнимала участников. В двух местах запылали костры из армянских вещей. Почерк был одинаковым: подбежали, облили бензином, подожгли. Вещевого багажа у нас не было, но с нами был самый ценный в мире груз – наше сокровище, наш внук. От страха я почувствовала головокружение, ноги стали ватными, земля уходила из-под ног. Мы сидели далеко от центра событий, под ветвистым деревом. Шел шестой час задержки рейса, все утомились. Роберт отошел в сторону, поговорил с каким-то мужчиной и вернулся. Тот сообщил, что армяне в Мегри взорвали поезд с пассажирами-азербайджанцами, ехавшими в Нахичевань, и теперь туда направляют самолеты, чтобы забрать пассажиров и в первую очередь раненых. Разумеется, рейс на Ереван был первым в списке отмененных, но если другие рейсы задерживали на два-три часа, то армянский – на двенадцать часов. Услышав об этом, Аэлита тоже разволновалась. Чтобы проголодавшийся ребенок не заплакал (каша его прокисла под палящим солнцем), она решила убаюкать его и вдруг запела на армянском языке песню «Партезум вард э бацвел…» («В саду раскрылась роза…»), красивую армянскую народную песню, которую я слышала от мамы и с первого дня напевала своему внуку, как колыбельную. Он засыпал только под эту песню. Мы с сестрой остолбенели. – Ты что-о-о?! Замолчи сейчас же, ненормальная! – прошипела на нее тетя. – Сейчас весь Народный фронт будет здесь… – А он под другую песню не уснет. Бабуля его приучила именно к этой, – ответ моей дочери прозвучал столь мирно, будто все происходило в былые, спокойные дни. Что только не случается с нами в экстремальной ситуации… Нам повезло. Наконец, через двенадцать часов объявили посадку на ереванский рейс, и то, как мне кажется, потому, что с нами летела большая группа американских туристов. Их пропустили в первую очередь, потом пошли мы. В Ереван прилетели ночью, встречающие дождались, принимая валерьянку, нервы у людей были напряжены до предела. Люди бросались к прилетевшим родственникам, визжали, плакали от радости за то, что они живы. А нашему крохотному Эмиьке при посадке стало плохо, еле откачали. Ребенок стоически перенес такую пытку… Трудно все это передать словами. Впервые за несколько суток мы оказались в безопасности. Да что там сутки – мы уже около полутора лет после «сумгаита» жили, как на пороховой бочке… Месяц прошел незаметно быстро, однако, мы так и не решили, как быть дальше. Вопросов было много, а ситуация подстегивала скорей распутать клубок проблем. Главное, выжить и дождаться возвращения сына из Армии. Как же был прав тот азербайджанец на призывном пункте, советовавший не отправлять сына в Армию. Сейчас были бы все вместе… Правда, когда я потом говорила об этом сыну, он возражал: «Зато я в армии был, мама. Это совсем другое…» Жизнь сама решила за нас. Оставив Аэлиту с малышом в Армении у родственников, мы с мужем вернулись в Баку, чтобы собраться и уехать. Рейс из Еревана в Баку четвертого сентября того же года тоже задержали. Баку не принимал. Прилетели мы с Робертом уже поздно. У нас не было багажа, собирались взять такси и поехать домой. Стояла привычная суматоха, аэропорт «Бина» гудел, как растревоженный улей. Всюду суетились люди с детьми, с какими-то наспех собранными баулами. Присутствие такого количества детей в зале ожидания вызывало какое-то тревожное чувство. К сентябрю, к началу занятий в школе, дети с родителями, обычно, возвращались в город, а тут – дети школьного возраста, многие с ранцами за спиной… Те, что постарше, помогали родителям таскать эти самые баулы, и на их лицах не было ничего, кроме тревоги и страха. Я подумала было о худшем: «Снова погромы, и люди уезжают из города целыми семьями…» Но отогнала эту мысль, хотя уже поверила в нее. И вдруг, откуда ни возьмись, перед нами появился Вова Серкин – тот самый наш сосед, у которого мы прятались в день погромов в конце декабря прошлого года. Он был очень встревожен, чувствовалось, что давно ищет нас. Подошел к нам и взволнованно сообщил: – Как хорошо, что нашел вас! Я знал, что вы сегодня прилетаете, и пришел предупредить, чтобы не ехали домой, там свора бандитов врывается в квартиры, бесчинствует. Лучше переночевать у кого-либо в другом районе города. Разговаривая, мы вышли из здания аэропорта и подошли к стоянке машин. Возле одной из машин увидели нашего Сережу, двоюродного брата моего мужа. Он был летчиком, много лет летал на больших самолетах в дальние рейсы. Вот и сейчас прилетел из очередного рейса. Он стоял у своей машины, которую оставил тут, на стоянке, и собирался ехать домой. Обрадовавшись, подошли к нему. Мы редко виделись, и вдруг – такая удача! Рядом с ним стояла пожилая азербайджанка и, размахивая руками, что-то возбужденно рассказывала. Тот молчал. Когда мы приблизились, увидели еще и мужчину. Это были соседи Сергея по проспекту Ленина, они жили напротив кинотеатра «Дружба». В маленьком дворике здесь все жили одной семьей. Жену и детей Сергей вывез в Москву к родным, а сам летал пока. Соседи знали все про всех. И даже день, когда Сергей должен вернуться из рейса. Поэтому они пришли сюда, чтобы предупредить, что сегодня к ним во двор ворвалась группа бандитов, но армянские квартиры были без жильцов, все уехали из города. В этом дворе жили семь армянских, две азербайджанские и три русские семьи. Армянские квартиры взломали, разгромили и ушли, взяв с собой то, что посчитали нужным. Ну и ситуация! Прилетели домой, а дома нет… Мы стали обсуждать, как быть дальше. К Сергею домой ехать было нельзя, к нам тоже. В гостиницу не очень хотелось, так как не знали, что там нас ждет, раз в городе такое положение. Сергей решил снять номер в их ведомственной гостинице, прямо там, где мы находились, недалеко от стоянки. И в его номере мы с Робертом остались бы до утра. Соседи Сережи и Вова Серкин ушли, оставив нас в надежном месте. Неожиданно среди прилетевших пассажиров мелькнуло лицо нашего зятя, мужа двоюродной сестры Люды. Она прилетела из Донецка, где присмотрела для нас дома. Мы собирались втроем, три семьи трех сестер, переехать в Донецк, где уже благополучно обосновалась семья нашего дяди. Мы рассчитывали переселяться хотя бы по нескольку семей в один город, чтобы не растеряться по свету. И поэтому Люду отправили к дяде в Донецк на разведку, пока наши сыновья отдавали долг государству, которое, увы, не смогло (или не захотело?!) защитить нас от варварства и насильственной депортации в «никуда». Люду встречала также ее сестра Ира, которая жила в поселке Мусабеково, одна в однокомнатной квартире на первом этаже пятиэтажки. Встретились все вместе, с радостью. Люда посоветовала переехать всем нам в Донецк, где можно было недорого купить домик, устроиться, а дальше, время покажет. И мы передумали идти в гостиницу и решили уехать к Ирочке в Мусабеково. Зять был на машине, мы все уместились, попрощались с Сергеем и уехали. Люда работала в нашем, Шаумяновском районе, в народном суде, и утром ей нужно было идти на работу. Решили, что утром мы уедем от Иры. Заехав во двор здания, где на первом этаже находилась квартира Иры, мы увидели огромные зияющие дыры в окнах ее жилища. Мужчины первыми вошли во взломанную дверь, квартира была разгромлена, все валялось на полу, в том числе и осколки от разбитой посуды. Всю посуду из серванта эти вандалы разбили тут же, на ковре. Этой ночью мы, конечно, не спали, убирали квартиру, а наши мужчины на всякий случай приготовили кое-какие предметы самообороны, в частности, кухонные ножи. Однако, ночь прошла без происшествий. И откуда взялось в нашем городе столько варваров, будто специально обученных для совершения вот таких погромов и беспорядков?! Везде был один почерк, во всех армянских кварталах и во всех наших городах. И списки, и карты, и орудия убийства, заранее подготовленные на заводах города, свидетельствовали о том, что все действия были тщательно запланированы. Можно сказать, что планы лидеров Османской Турции, осуществление которых было начато около ста лет назад, сегодня завершились депортацией и массовым уничтожением бакинских армян… Нас в городе не было целый месяц, и, оказалось, что в начале сентября 1989-го года погромщики вновь открыто появились на улицах Баку, в частности, в армянских кварталах, на проспекте Ленина, в Арменикенде, на улице Папанина, на Баилово, на Завокзальной… В местах, где еще оставались те армяне, которые верили, что все образуется. Мужчины в тех кварталах не спали, дежурили в своих дворах, вооружившись топорами, ломами и прочим примитивным орудием самозащиты. Были случаи, когда толпа врывалась в такой двор, и, получив достойный отпор от дежуривших мужчин, разбегалась в панике, крича, что армяне вооружены. Утром мы с нашим зятем уехали от Иры. Муж позвонил участковому, чтобы сообщить, что мы приехали. Наша машина, разбитая погромщиками в прошлом году и ими же восстановленная через суд, стояла на стоянке под именем участкового, который нам помогал. Он предупредил нас, чтобы вечером свет не включали, дабы себя не обнаружить, и, используя световой день, собирали вещи. Участковый обещал обеспечить защиту при погрузке вещей в машину. В нашем дворе уже было два случая, когда во время погрузки армянами своих вещей появлялось несколько человек (если, конечно, можно назвать их таковыми), которые проносились, как смерч, обливали бензином все и поджигали. В очередной раз погромы в городе утихомирили, и погромщики днем выжидали, чтобы ночью снова нападать и творить свое черное дело. Тем не менее у них срабатывал и такой метод – поджигать вещи средь бела дня… Осень 1989-го года в городе прошла неспокойно. То и дело вспыхивали столкновения, в основном, в армянских кварталах. Народ держался до последнего, как мог. Классическим стали случаи, когда погромщики, осведомленные по спискам, зарнее получившим в ЖЭКах, врывались в армянские дворики, их там ожидала засада, и армяне, дежурившиее круглые сутки в этих двориках, пусть даже притивными методами, но отражали эти попытки, и те разбегались. Но ненадолго, возвращались с пополнением, и тогда, конечно, были жертвы, насилие, грабеж, все по тому же почерку… На улице Папанина жила семья наших родственников – дяди Ерванда и тети Амест. У них был уютный армянский дворик с несколькими соседями. Жили дружно, ставили по вечерам самовар, вместе пили чай, мужчины играли в нарды, в домино, женщины собирались с рукоделием, а дети бегали тут же, играли в жмурки, не мешая старшим. Типичный армянский дворик, каких в Баку было много. Наша семья тоже некогда жила в таком дворике на улице Гоголя. Сейчас эти дворики были самыми уязвимыми местами бакинских армян. Сюда заявлялись толпами, и жильцам было не просто защищаться от своры кровожадных погромщиков. У нас под балконом рос роскошный клен, его посадил сын с новыми друзьями, когда мы въехали в новую квартиру в районе новостроек. Сыну тогда было 10 лет. За последующие 9 лет клен стал высоким, раскидистым деревом и поднялся почти до четвертого этажа, до уровня нашего балкона. С тех пор, как Артура проводили в армию, я часто разговаривала с кленом. Особенно, красив он был осенью. Осень… Любимое время года. Время подведения итогов. Вроде должно быть грустно, ведь природа умирает… Каждый лист, покидая родную ветку, моля о пощаде, долго кружит в воздухе, не желая падать на мокрую землю. Там, на ветке, ему было хорошо. Он был дома, рядом были все его родные. А сейчас ветер, злой и холодный, безжалостный и бескомпромиссный, срывает его и бросает на произвол судьбы… Кленовый лист. Он по-королевски роскошен, уверен в себе, но вот ,сорвался и, переливаясь в лучах редкого осеннего солнца всеми красками, подаренными ему природой, упал прямо в грязный поток дождевой воды, что течет вдоль тротуара. И поток этот, уныло журча, унес кленовый лист по течению… «И сколько же таких красивых и гордых бакинцев и бакинок армянской национальности унесет сегодняшний грязный поток варварской резни и депортации в «никуда»?…» – с досадой подумала я, стоя на балконе после дождя и наблюдая знакомую до боли природу… Напряжение росло, периодически появлявшихся на улицах Баку погромщиков властям города удавалось на время усмирять, хотя, судя по всему, они не очень-то хотели этого. Азеры открыто угрожали армянам всюду, где это только было возможно: на рынке, у подъездов домов, на остановке общественного транспорта и даже на телевидении. Да, с экранов телевизоров почти открыто шла антиармянская агитация, исходящая от представителей разных слоев населения. Слонявшиеся по улицам города какие-то сомнительные личности выкрикивали: «Армяне, убирайтесь сами, или на Новый год мы развесим вас на трех чинарах перед кинотеатром им. Низами и украсим их, как елки!» Я сама слышала это из окна, когда кричали, проходя мимо нашего дома. И самым обидным было то, что ряды этих сомнительных личностей активно пополнялись азербайджанцами из всех слоев огромного Баку – от лифтерши до известных артистов, кинорежиссеров, представителей прочей интеллигенции некогда интернационального города. Январь 1990-го года вошел в историю армянского народа еще одной черной вехой. Завершающий этап насильственной депортации армянского населения из Баку готовился тщательно. Тринадцатого января у погромщиков были списки квартир и домов, где проживали оставшиеся в Баку армяне. В основном, это были немощные старики, больные люди, те, кто не смог самостоятельно выехать из города. Озверевшая толпа врывалась в их дома, по тому же почерку, что и в Сумгаите, людей подвергали средневековым пыткам, насиловали, потом зверски убивали или просто выбрасывали из окон… Этот кошмар длился несколько дней. В нашем подъезде жила смешанная семья. Отец был иранским азербайджанцем, мать – русской, дочь была замужем за армянином, у них была маленькая девочка. Всех выволокли из дома. Прямо на улице перед домом толпа разъяренных (как их назвать?!) существ изнасиловала женщин и девочку. Сложили их всех живыми в кучу, облили бензином и сожгли. Бабушка кричала: «Лалу, Лалу мою не троньте…» Лалой звали внучку десяти лет, подвижную толстушечку, озорную красавицу смешанных кровей, выглядевшую старше своих сверстниц… В ответ на мольбу бабушки один из этих улюдков сказал: «Какая разница, кому гореть в костре? Пламя все выровняет…» И таких случаев было много. Это было похоже на расправу голодных волков с беспомощной овцой, брошенной им на растерзание. Город снова гудел, как растревоженный улей. Толпа озверевших, потерявших человеческих облик существ, стала неуправляемой, вышла из-под контроля, да и контроля-то особого не было, ибо власти города придерживались единого мнения с дикой сворой. Просто те, кто стоял в те годы у руля, пытались «обелить» себя перед Москвой, обманывая, выслуживаясь и пресмыкаясь, как это всегда было в Азербайджане. Вот и решили власть предержащие принять участие в «спасении» людей, собирая их по домам. Людей грубо вытаскивали из квартир, избивая и оскорбляя, сажали в машины, (это в лучшем случае), и увозили на Морской вокзал, грузили, как скот, на паром и отправляли в Красноводск. Многим просто говорили, чтобы убирались сами, и люди выбирались, как могли, садились на очередной паром, увозящий этих несчастных подальше от мест, куда до недавнего времени с нетерпением приезжали из дальних и ближних странствий, наполняясь радостью, когда транспорт приближался к Баку и в воздухе пахло морем, нефтью… Радовались, что мы уже дома… Дома… И где теперь наш дом? Никто не понимал, что происходит, не задавался вопросом, что с нами будет… Мы просто отдавались течению событий, осознавая лишь то, что куда бы нас ни привела судьба, дома мы уже не будем никогда… Девятнадцатого января уходил последний паром из Морского вокзала в Красноводск… В этот день я была дома одна. Роберт, который, наконец, понял, что нужно уезжать из города, поехал к друзьям, договориться, чтобы нас вывезли в Армению, где мы оставили детей. Мы, конечно же, опоздали… и намного. Но так сложилось, и теперь нужно было выбираться, чтобы собрать детей вокруг себя, вернуть семью… Вдруг в дверь стали звонить и стучать одновременно. На раздумья не было времени, я открыла. Даже не посмотрела в «глазок», понимая, что пришли по наши души. В дверях стояли два милиционера, и как только я открыла, один из них почти вбежал в квартиру и стал рыскать по комнатам, нет ли кого еще? Я сказала, что одна в квартире, и муж скоро вернется. Второй остался стоять на месте, долго смотрел на меня и сказал: «Я знаю твоего мужа. Собирайся, и в машину». Я спросила, куда собираются увозить меня, однако, они даже не стали со мной разговаривать. Я схватила готовую сумку с документами и вышла. Подгоняя меня к лестнице, этот второй произнес на чистом русском без акцента: «Тихо, мы отвезем вас на паром, а там – как сложится. Твой муж когда-то спас моего сына, но не нужно, чтобы этот знал, молча иди вперед», – сказал он и показал взглядом на первого, несущегося вниз по лестнице, не оглядываясь на нас. Я шла за ним, а вслед мне шел русскоговорящий. Пока мы спускались без лифта с четвертого этажа вниз, я думала, что упаду – ноги меня не слушались, внутренняя дрожь обуяла меня, сердце бешено стучало, готовое вырваться наружу. И когда меня втолкнули на заднее сидение милицейского «бобика», там уже сидели две женщины. На лице у одной, что постарше, не было живого места: под глазами синяки, губа порвана, волосы растрепаны. Она плакала, причитала и проклинала азеров по-армянски. Вторая, дочь ее, пыталась успокоить: «Мама, мы сейчас куда-нибудь приедем, попросим помощи… Там же будут люди, не плачь, мамочка… И не ругай их, они поймут, и нам же хуже будет…» – с такими словами дочь прижималась к родительскому плечу, слезы у нее градом лились на мамину, сгорбившуюся от горя худенькую спину. Она не могла смотреть на лицо матери и, обняв ее, тихо плакала, отвернувшись… Я не в состоянии передать словами то, что происходило во мне… Я лишь вздрогнула, когда увидела в окно машины мрачное здание Музея Ленина… Мы подъехали к Морскому вокзалу, и я немного успокоилась, подумав, что сейчас мы рассядемся по каютам и поплывем, избавимся от этого ада… Но меня мучил вопрос, а как выберется Роберт? Где он остался? Что с ним?.. Я терзалась оттого, что даже предположительно не могла найти ответов на эти страшные вопросы… Человеческий разум не может воспринять то, что я увидела на берегу любимого Каспия. Тем более, осмыслить… Толпа полулюдей, полураздетых и окровавленных, избитых и умирающих, погружалась на паром, подгоняемая работниками милиции. На мостике стояли двое в форме защитников порядка большой советской страны и срывали с шеи и ушей полуживых женщин случайно оставшиеся на них драгоценности. Были и такие, кто успел взять с собой вместе с документами кое-какие сбережения. Все это отнималось у людей. Один из стоявших у входа на паром милиционеров процедил сквозь зубы, снимая кольцо с пальца женщины, проходившей впереди меня: – Не ожидали, что вернемся? Женщина пронзительно посмотрела на него, взглядом, полным ненависти, и плюнула ему в лицо. Оскорбленный «страж порядка» окликнул своих пособников, подбежали двое, схватили пожилую женщину и выбросили через бортик в море. Падая, она закричала: «Будьте вы прокляты!» Ее накрыли черные воды Каспия… Состояние людей, ставших очевидцами такой формы расправы, трудно описать. Многим стало плохо… Паром уже был переполнен. – В грузовой отсек погружайте, – закричал толстый, неопрятный офицер, нецензурно выражаясь на своем языке в адрес армян, которые создали ему проблему. – Но паром не выдержит, потонет, товарищ начальник, – отчеканил ему другой, помоложе. – Пусть тонет, черт с ними, лишь бы не нашем в городе сдохли… И когда со стороны площади Ленина разъяренная толпа обезумевших погромщиков кинулась на Морской вокзал, услышав о том, что армян вывозят, последний армянин был затиснут в грузовой отсек парома, и лязгнули засовы железных ворот. Перед этим, на мостике, через который проходила на паром, я повернулась, в последний раз посмотрела на недавно еще любимый город, светящийся многочисленными огнями неоновых ламп, на отдаляющийся берег любимого Каспия… Слезы душили меня. Я вспомнила далекое, радужное детство, когда с родителями, а позже и со своей семьей, беззаботно гуляли по Приморскому парку, смотрели отсюда на красочный салют в праздничные дни, любовались сказочно красивыми кораблями в ярких гирляндах, стоявшими в эти дни на рейде, и все в мире казалось таким легким и торжественным, что хотелось кричать от счастья… Паром отплыл с тяжелым, гулким гудком, будто прощаясь с берегом, который пассажиры больше не увидят. Вместе с отдаляющимся берегом уходили наша жизнь, наши счастливые дни, когда мы были дома. Ни один из нас не знал, что ждет впереди. Кто мог предположить, что станет, например, с этой женщиной семидедесяти лет, которую так унизили в ее-то возрасте: молодые азеры, годящиеся ей в правнуки, перебирая лиц женского пола для своих плотских утех, бросили ее на пол и стали пинать ногами, как ненужную вещь, гогоча со звериным оскалом и сопровождая свои действия циничными выражениями. Она умерла там же на пароме, в туалетной комнате, так и не рассказав никому, что с ней сделали эти животные… То, что нам пришлось увидеть своими глазами, я не могу описать. Я стояла, не чувствуя ног, и смотрела на этих, вчера еще благополучных граждан великой страны… Армяне всегда были уважаемы, занимали достойное место в любом коллективе, были образованы и умны. Они всегда являлись одним из лучших сословий молодой новообразованной Азербайджанской республики, строили, прославляли ее, ни от кого не зависели. А сегодня, беспомощно столпившись на этом пароме и изнемогая от пережитых ужасов, плывут в холодных водах зимнего Каспия, не поимая, аже не догадываясь, от кого и от чего сегодня зависит их жизнь… Многим было суждено умереть здесь же… Из тяжких раздумий меня вырвал и вернул в реальность истошный крик. Люди кричали, но было поздно: две девушки, взявшись за руки, бросились в темные волны моря, прося прощения на лету: «Мамочка-а-а-а, прости нас…» Крик пронзил пространство, разнесся над морем далеко-далеко и прервался в бушующих волнах Каспия, потонул на дне его. И этот крик еще долго звучал в ушах согнанных на паром несчастных полулюдей. Это были две сестры-близняшки, зверски изнасилованные сворой чудовищ в человеческом обличье. С ними на пароме была их соседка, которая все и рассказала. Местонахождение матери этих девочек никто не знал. Им было по шестнадцать лет… А вот другая душераздирающая картина: у открытого окна вагона сидит взлохмаченная седая старушка, без верхней одежды, в ночной рубашке, с синяками под обоими глазами. И она весело спрашивает у молодого мужчины, стоящего тут же, на площадке парома: – Сержик, ты куда едешь? Мужчина стоит в пижамных брюках, в майке-безрукавке, превратившейся от крови из белой в красную, в комнатных тапочках на босу ногу. Нос и лоб его в крови, на предплечье открытая резаная рана… – Мама, – еле выговаривает мужчина, – ты видишь, что ты сделала, мама? Почему ты меня не послушалась, мама? Кто мы теперь? Нищие, бездомные, униженные полу-люди. Ма-ма-а-а-а! Чему ты улыбаешься?! – А что такого? Ты опять подрался, неугомонный ты мой? Кто это тебя так? Ничего, вот мы вернемся, я поведу тебя к врачу, все у тебя будет хорошо… Я вон денежку припасла, купим тебе магнитофон… – Мама, какие деньги? Ты о чем? Опомнись, мы нищие, бездомные скитальцы. Если и выживем, все равно по миру пойдем. – Деньги я спрятала в шкафу, на второй полке, ты найдешь. А я скоро уже отъеду, ты жди меня… – говорила старушка, волнуясь. Она протянула руки, чтобы дотронуться до сына, как ей казалось,стоящего на перроне и провожающего ее… Люди, остолбенев, наблюдали за этой сценой. До того, как привезли на паром, несчастную били по голове, ногами вытолкнули из постели, погрузили в милицейскую машину, «спасающую» армян… А сына скрутили два дюжих амбала, он сопротивлялся и подвергся побоям и ранению ножом из их же кухни. И таких леденящих душу примеров было много. Мне казалось, что играю роль в каком-то фильме ужасов, и вот закончится фильм, и я снова окажусь дома, у себя в комнате, со своими родными, о которых я сейчас ничего не знала и не могла узнать… Да и увижу ли их еще? Выживу ли я в этой преисподней?.. Женщина средних лет держала в руке куртку для дочери, которую потеряла в толпе. Оказавшись рядом со мной, она накинула эту куртку мне на голову, хотя я была одета по погоде. Посоветовала сгорбиться, чтобы эти животные не заметили, что я молода… Так я и стояла с курткой на голове, прижавшись в углу к ледяной железной стенке грузового отсека парома Баку-Красноводск до самого утра… Паром прибыл в порт города Красноводск к утру. Когда нас стали выпускать, и мы увидели людей, встречающих нас, то не захотели покидать наше, как нам казалось, надежное убежище. Перед нами стояли молодые люди в черном, с бородой, некоторые, восточной внешности. И я решила: «Западня – азеры вывезли нас, чтобы уничтожить подальше от Баку… Интересно, каким способом? Какую смерть уготовила нам судьба?..» Оказалось, это были туркмены, взявшиеся помочь армянам из Баку, прибывающим на пароме. Поразительно! Соблюдая все необходимые формальности, власти и жители этого туркменского города приняли беженцев с последнего парома так же тепло, как и всех предыдущих. Одежда, питание, связь и билеты в любом направлении – все было организовано бесплатно. И все эти расходы взяло на себя правительство Советской Туркмении, в частности, городской исполнительный комитет Красноводска. Зарегистрировав нас, приятная девушка в окошке попробовала улыбнуться, но улыбка у нее получилась кривой. Столько сочувствия и боли увидела я в глазах этой милой, вежливой молодой мсульманки… С моих слов она заполнила справку и протянула мне, пожелав на прощание: «Пусть никогда не будет у вас слез от горя, только от радости. Удачи…» Я поблагодарила девушку и ушла. Нас посадили в самолет и отправили в Ереван, на историческую родину. Так я оказалась в Ереване. Самолет приземлился в аэропорту «Звартноц» на рассвете. В холодной, пострадавшей от разрушительного землетрясения, от потока беженцев из Сумгаита, Баку и других городов Азербайджана, обессилевшей Армении. Ереванские власти приняли на себя еще один удар, встречая израненных, измученных бакинских армян. Сначала все летели в Ереван, а оттуда отправляли по разным городам тех, кто по той или иной причине не мог оставаться в Армении. У многих были родные и знакомые в других населенных пунктах СССР – нерушимой, казалось, державы, ныне разваливающейся на глазах и поражающей своими осколками целые народы… На стоянке перед зданием аэропорта стояло несколько машин. Это были частники, подрабатывающие извозом. Денег у меня не было, но я подошла к одному из них. Объяснить ему ничего не успела, он сам все понял, знал о Красноводском рейсе. Сочувственно спросив, куда мне нужно, он пригласил сесть. Я сказала, что по приезде заплачу, у своих возьму денег. Он улыбнулся грустно и с обидой в голосе сказал: «О чем ты, дочка, мы же армяне. Разве не стыдно в такой день зарабатывать? Как мне эти деньги потом кушать?!» Мне стало неловко от моего предложения. Водитель был взрослый, повидавший жизнь мужчина. В начале пути мы ехали молча, каждый думал о своем. Потом он спросил: – Кто у тебя здесь есть? К кому ты едешь? – Родные есть у меня. Месяц назад дочь с крохотным внуком оставили у них, к ним и еду. – И все? А семья? – спросил он как-то странно, видно, подумал о самом худшем. Здесь, в Армении, все знали подробности о бакинских погромах, уже неделю встречали прибывающих на пароме беженцев и многое слышали от очевидцев. – Мой муж остался в Баку, я не знаю, что с ним… – мне тяжело было говорить, я перевела дыхание и продолжила: – А сына мы еще в восемьдесят восьмом проводили в армию, в Венгрии служит. Зять в Карабахе, а дочь привезли к нам беременную, она родила в Баку. И вот теперь не знаем, кто где, все растерялись. О сестре и брате тоже ничего не знаю… Я замолчала, давясь слезами. Сидела я на заднем сиденье, в зеркале над собой водитель увидел меня в слезах, замолчал, понимая, что мне трудно говорить. Дальше ехали молча. Вот, на дороге появился знакомый поворот с известным ресторанчиком «Айкакан хоаноц» – «Армянская кухня». Здесь мы повернули направо и приехали в небольшое селение Ариндж, где еще в начале осени оставили у наших крестников Аэлиту с малышом. Все, конечно, были рады встрече, но опечалены тем, что Роберта со мной нет, и о его судьбе ничего не известно. Так прошло несколько дней в тягостном ожидании вестей из Баку. День и ночь слились воедино, я не спала круглые сутки. Когда в доме все засыпали, я выходила на веранду, с которой открывалась великолепная панорама природы Армении. Горы, казалось, касались своими вершинами неба. А небо было черное-черное, и по нему спокойно и величаво, как Богиня, плыла среди миллионов звезд полная, ослепительная луна. Мне порой казалось, что я сошла с ума, потому что ясно слышала, порой, как шелестят звезды, а в ответ на мою мольбу спасти и вернуть мне человека, без которого моя жизнь потеряет смысл, они подавали мне какие-то знаки, как по азбуке Морзе, и я пыталась их расшифровать. А Луна, казалось мне, смотрит на них одобрительно и тоже внемлет моей просьбе. Долгими ночами я сидела на веранде, сливаясь с небом, и молилась, молилась… Я смотрела на мою дочь с маленьким сынишкой на руках, думала о сыне, который был далеко от нас, в Венгрии, где тоже творились беспорядки, связанные с имевшим место в тот же году переворотом, и не знала, что мне делать, как жить дальше, как строить жизнь наших детей одной, без Роберта, если вдруг… И Бог услышал, мое ночное небо не подвело меня, мои верные друзья – звезды не оставили меня, ведь я весь день с трепетом ждала их появления, делилась с ними своей болью и очень ждала от них помощи… Через несколько дней рано утром к нам в ворота постучали. Мы все ринулись во двор – дом был собственный, двор большой. Дочь первая открыла калитку. На пороге стоял Роберт, с веселой улыбкой, изображенной на очень грустном лице. Радостно повели его в дом. О том, как он выбрался из Баку, говорить ничего не стал. Да и мы не хотели напоминать о грустном. Он был с нами, и этого было достаточно для праздника. А в праздники о грустном не говорят. «Обо всем потом», – подумала я и стала помогать ему приводить себя в порядок с дороги. Молодая хозяйка дома Нарина, добрая, умная, проворная молодая женщина с большим чувством юмора, живо накрывала на стол. Ей помогала наша Аэлита, которая очень быстро освоилась в этом гостеприимном доме. Но сегодня они собирали на стол машинально. Не слышно было острот Нары, так ее называли близкие, и не менее остроумных ответов нашей дочери. Их подобный «диалог» рассмешит, кого угодно, но не сегодня. Да и во все дни томительного ожидания в доме никто не шутил. Все напряженно ждали известий из Баку. А вести из Баку шли самые неутешительные, в городе почти не осталось армян, хотя по телевизору вещали, что они там есть, и в немалом количестве. Может, и были, но лишь те, кто состоял в смешанном браке, менял фамилию или национальность, чтобы сохранить семью. Среди азербайджанцев были и такие, которые уезжали за женой-армянкой и детьми-полукровками из родного города и находили пристанище где-нибудь на просторах великой державы, рассыпающейся на части, больно, с надрывом, с криком о помощи… Роберт сидел за столом и не ел. Он смотрел так, будто не верил, что видит нас. И я увидела совсем другого Роберта. Обычно веселый и жизнерадостный, словоохотливый молодой мужчина предстал перед нами озабоченным, растерянным и виноватым в том, что нам пришлось пережить. Правда, он вывез с собой в ручном маленьком кейсе, как называли еще – «дипломате», солидную сумму денег и наши ценности. На эти средства мы начали подниматься в незнакомой среде… Нет, не чуждой, поскольку Армения является исторической родиной для всех армян мира… Но она была холодная, не оправившаяся от землетрясения, с горами пустых гробов по обочине дороги, ведущей в Спитак, Ленинакан и другие районы, пострадавшие от этой масштабной беды, обрушившейся на страну, воюющую на границе и теряющую своих сыновей. Она не могла быть уютной для нас, изгнанных с нажитых мест и прибывших за теплом и заботой… Но жизнь, как говорится, продолжалась. На сбережения Роберта, которые он хранил не в сбербанке, а в тайнике в своей рабочей машине, мы купили дом в Ереване, обставили и приступили к новой жизни в новых совершенно условиях. В Карабахе и на границе Армении шла война. Люди были озабочены, встревожены ситуацией, каждый день ждали вестей с фронта, было много раненых и убитых среди наших фидаинов – храбрых воинов, добровольно взявшихся за оружие и вставших на защиту Родины. Армения, географически расположенная в окружении мусульманских стран, часто подвергалась нападению, разбоям и насилию со стороны кровожадных соседей, которые на протяжении веков пытались вытеснить армян с их исторических земель. Владения армянских князей при Тигране Великом, простиравшиеся от моря до моря, с веками сократились до размеров Советской Армении. И сегодня столь маленькая страна принимала изгнанных со своих исторических земель и родных домов беженцев-армян, бесконечно прибывающих из Карабаха, Баку, Кировабада и других городов и сел Азербайджана. В Карабахе шла широкомасштабная война. В 1992-ом в Ереван стали прибывать беженцы из Мардакертского района – семьи, потерявшие свой кров и все нажитое за жизнь, лишившиеся своих родных и близких. Они бежали, в чем были, спасаясь от ужасов. В потоке беженцев, прибывавших в Ереван, Роберт находил родных и знакомых и привозил к нам. Среди них были и родные моей мамы с детьми. Мы с Аэлитой принимали их, искренне сопереживая их боль. И все находили приют в нашей семье, мы делились всем, чем могли, принимали посильное участие в их дальнейшей жизни. В начале 1992-го года в одном из своих дружеских кругов Роберт познакомился с воевавшим в Карабахе молодым человеком, фидаином по имени Артем, который был родом из Абовянского района Армении. Ему часто приходилось прилетать на вертолете в Ереван за боеприпасами, одновременно вывозя из Карабаха раненых. Во время короткого пребывания в Ереване Артем находил время, чтобы навестить нас, спрашивал, нет ли проблем? Мы с Робертом справлялись сами, но были очень благодарны за такое отношениек нам. А Степанакерт в то время подвергался усиленным бомбежкам из Шуши. Столица республики находилась на плато и была видна из Шуши как на ладони. Пользуясь географически выгодным положением, азеры, засевшие в этом городе, историческом культурном центре Карабаха, бомбили Степанакерт, превратив его в груду развалин. Снаряд попал и в дом моего брата, семья которого, как и многие бакинские семьи, после сумгаитских событий и первых митингов в Баку поняла, что нужно покидать свой город и, имея карабахские корни, переехала в Карабах. Этим несчастным пришлось проводить месяцы в подвалах домов. Больше всех страдали дети, которые по звуку летящего снаряда распознавали вид орудия, из которого он был выпущен, а в перерывах между обстрелами и бомбежками выбегали во двор попрыгать в «резинки», поиграть в нехитрые свои игры… И так получилось, что в очередной рейс из Карабаха в Ереван Артем вывез на своем вертолете моих племянников, переживших все ужасы погромов в Баку и войны в Карабахе. В определенный момент была паника среди населения, и, как рассказывают очевидцы, в аэропорту Ходжалу яблоку негде было упасть, люди толпились в надежде вырваться из этого ада, улететь подальше. Но силы самообороны Карабаха были настроены решительно и оптимистично. После победоносного штурма Шуши в мае 1992-го года степанакертцы вдохнули полной грудью. Люди принялись убирать город от завалов, восстанавливать жизненно важные объекты небольшой и некогда уютной столицы, разрушенной в ходе обстрелов и бомбежек. В нашей семье помнят забавную историю, связанную со штурмом Шуши. Мой брат и его жена – кондитеры-самоучки, но мастерски справлялись с этим делом. Приехав в Степанакерт, они открыли маленький цех домашней выпечки. Пекли торты, пирожные, прочие сладости. Это еще до бомбежек. Мой брат имел богатую фантазию художника и изумительно оформлял торты, творил на них все, что угодно, начиная от банальных роз до ландшафта Аскеранской крепости, ветряных мельниц, озер, лесов и т.п. И вот накануне освобождения Шуши к ним пришел племянник жены с необычной просьбой. В городе все взорвано, нет ни муки, ни продуктов питания вообще. Люди выживают, как могут, а он просит испечь маленький тортик, чтоб отнести раненому другу-фидаину, лежащему в областной больнице Степанакерта. Кинулись доставать продукты – всего-то пару яиц, немного масла, муки, сахара. Ничего подобного у многих уже не было. Но нашли. Испекли коржи, и дальше дело было за моим братом. Он долго думал, как украсить для воина этот тортик, чтобы как-то поднять его дух. А, так как, у всех на уме было решение жизненной для Степанакерта проблемы – прекращения бомбежек из Шуши, то он смастерил из крема и шоколада Шушинскую крепость. Племянник, довольный и счастливый, явился с тортом к другу. А там, в палате у больного, сидел его командир, пришедший навестить отличного стрелка отряда, получившего осколочное ранение в область груди. Парень перенес операцию и уже шел на поправку. Когда командир увидел этот торт, то сразу попросил больного не есть его, а уступить друзьям из отряда, которые готовились штурмовать Шушинскую крепость. Больной, естественно, уступил. Командир принес торт в отряд, и за секунду его не стало, сразу съели. И наутро, девятого мая, карабахская армия освободила исторически армянский Шуши, с высоты которого азеровские формирования так долго терроризировали население Степанакерта. Начало победы Армии обороны НКР над азербайджанскими вооруженными формированиями было заложено. Подавление огневых точек противника в Шуши было стратегически важнейшей победой. Столица Карабаха свободно вздохнула. Люди начали залечивать кровавые раны, полученные от войны… Вот так тортик… Итак, племянники остались у нас, а брат с женой пока находились в Степанакерте. Моему племяннику Геворку было тринадцать лет, и он очень привязался к Артему. А у Артема, большого и сильного парня, отважного фидаина с грозным бородатым лицом, было нежное сердце. Он от природы любил детей, и каждом из мальчишек Артем видел будущих защитников Арцаха, который, как он был уверен, сами освободят, а завтра уже за свободу родного края будут в ответе сегодняшние мальчишки. Как-то в беседе он узнал, что Геворк и его сестра Гаяне не крещены, и обещал по окончании войны стать крестным для них, совершив обряд в стенах Святого Эчмиадзина. Однажды с Артемом к нам в дом пришел маленький мальчик лет двенадцати в фидаинской форме, сшитой по его размеру. Она очень шла ребенку, это умиляло. Артем представил его: – Сын полка, вернее, нашего отряда. Зовут его Каро. Мальчик робко поздоровался и присел, когда его пригласили, на край стула. Завязался разговор. – Ты откуда родом? – спросила я, услышав знакомый акцент, очень похожий на карабахский. – Я из Геташена. – Ах, вот откуда этот акцент! Моя бабушка тоже родом из Геташена, у меня там жили родственники, но я об их судьбе ничего не знаю. У бабушки там жила родная сестра. Сейчас их всех, как и нас, разбросало. Никого не могу найти. – А как звали ваших родственников? – неуверенно спросил мальчик, думая, что я их не знаю лично. Но я знала, потому что они часто приезжали в Баку, к бабушке, которая жила у дяди. А я очень часто навещала ее, общалась с ее родственниками. – В Геташене хорошо знали дедушку Седрака, – воодушевленно ответила я. – А моя родственница Ануш – жена его внука Ашота. Она уже несколько лет замужем, но детей у них нет. В последний раз мы виделись в Мардакерте, на свадьбе у родственников, в конце 1987-го года. Ануш мне является троюродной сестрой. При этих словах Каро побледнел. Он хотел что-то сказать, но не смог, стал заикаться, шептать что-то… Руки у мальчика тряслись, он вдруг заплакал, в голос, навзрыд, прикрыв лицо руками… Всем стало неловко, но интересно, что же такого я сказала, что столь взволновало ребенка, хотя все уже догадались, что происходит. Воцарилось тягостное молчание возле рыдающего мальчика, который и не прятал слез. Все застыли, словно давая мальчику выплакаться. Мы уже были уверены, что Каро скрываетчто-то, и это связано с моими родственниками. – Да что с тобой, Каро? Ты у нас такой смелый мальчик, с турками, вон, как расправляешься, не моргая. Чего же плачешь, как девочка? – заговорил Артем, пытаясь успокоить мальчика. Но Каро убрал руки с лица и, вытирая рукавом слезы, вдруг посмотрел на Артема очень грустными большими черными глазами и тихо, но с явным упреком вымолвил: – Ты зачем так, Атом? Не надо было… Артем, у которого было фидаинское прозвище Атом – за его взрывной характер, понял о чем речь. – Почему нет? Ты справедливый мститель. Никто не может о тебе плохо подумать. Их нужно стереть с лица земли, и мы с тобой это сделаем! Наступила гробовая тишина, и вдруг Каро начал свой рассказ: – Я знал эту семью… И деда Седрака знал, и Ашота, и Ануш… Каро сделал долгую паузу, собираясь с мыслями. Мы поняли, что он готов изложить нам страшную правду. Все присутствующие замерли в ожидании нехорошего рассказа и уже догадались, что мальчик перенес сильную душевную травму. Но никто не мог и представить себе, что пережил этот маленький мальчик, ставший не по годам взрослым. Произошедшее разделило его жизнь на ДО и ПОСЛЕ… Из сводок по телевидению мы знали, что весной 1991-го года танки и бронетехника тогда еще Советской армии помогали азербайджанским бандитским формированиям, действующим под прикрытием официального названия ОМОН (Отряд милиции особого назначения), окружать и депортировать армянские населенные пункты Северного Карабаха – Геташен, Мартунашен, Эркедж, Манашид, Бузлух и др. Армяне проживали здесь на своих исконных землях, однако, в начале двадцатых годов прошлого века одним росчерком пера эти территории были переданы со стороны Кавбюро РКП/б/ новообразованному советскому Азербайджану… Как уже писали выше, мирные митинги в НКАО в конце 20-го века с требованием восстановить историческую справедливость, опираясь на право наций на самоопределение, вылились по вине азербайджанских властей в широкомасштабные агрессивные действия против армян по всей территории Азербайджана и в самом Карабахе… Сумгаит, Баку, Кировабад, Марага… Сотни невинно убиенных среди мирного населения стариков, детей, женщин. Убитых часто с садистской жестокостью… И все это выглядело особенно чудовищным потому, что происходило в одном государстве при попустительстве и содействии центральных властей Союза. Вот и сейчас в этих селах произошел классический вариант вытеснения армян с их исторических земель с помощью армии государства, общего как для армян, так и для азербайджанцев… Так как Каро был родом из Геташена, мы все поняли, что он сейчас расскажет именно о тех событиях, воспоминания о которых вынудили его сейчас разрыдаться. Вот, что мы услышали от него. Карательная операция называлась «Кольцо». Танки и бронетехника, тяжело грохоча, ночью стали окружать село в кольцо, сильные прожекторы ослепили людей, выбегающих в панике из домов. Вскоре техника удалилась, и в села ворвались вооруженные до зубов отряды азербайджанского ОМОНа, которые начали бесчинствовать… Люди в ужасе метались из стороны в сторону, всюду стояли крики, стоны, детский плач… Молодежь, передавая друг другу сигнал о сборе, стала сходиться в здание школы, расположенное на окраине села. Вблизи нее омоновцев не наблюдалось. Молодой, крепкий мужчина лет тридцати пяти, имеющий опыт ведения партизанской войны в окрестных лесах Шаумяновского и Мардакертского районов, давал короткие команды. Он отчитал прибежавшего мальчика лет пятнадцати по имени Саркис, которого все звали Сако: – Ты что тут делаешь?! Беги, позови Ашота, скажи, пусть собирает ребят. А ты иди домой, к матери, они в тебе нуждаются сейчас. Вы должны заменить нас дома. От матери ни на шаг не отходи… Это был учитель местной школы Нерсес – отец Каро и муж красавицы Лилит, которую перед самой войной в Баку врач-азербайджанец спас от смерти, прооперировав больное сердце. Выбегая немногим раньше из дома, он сказал сыну, чтобы тот не оставлял мать ни на минуту, что он ей нужен, и теперь, когда отец уходит защищать свой очаг и семью вместе с другими мужчинами села, Каро остается дома за мужчину… Сако побежал за Ашотом. Вскоре сюда, в здание школы, прибежал Ашот с двумя крепкими ребятами. Они сообщили, что успели передать о сборе и в верхние дворы, оттуда тоже подойдут. В арсенале у отряда был один автомат Калашникова, два пистолета, три охотничьих ружья. Остальные вооружились ломами, лопатами, ножами – всем, что попадалось под руку. И с таким снаряжением против танков и вооруженных до зубов отрядов ОМОНа?! Подобное катастрофическое положение сложилось в селе из-за предательства той же Советской армии, в которой в свое время служил каждый из этих ребят, гордо неся звание советского солдата. Парадоксально, отвратительно, необъяснимо… На другом конце села шло настоящее побоище. Крики, стрельба, лязг гусениц, грохот танков, покидающих место событий. Они подло убегали, сделав свое черное дело, бросая безоружных, беспомощных людей на съедение кровожадным извергам… Старики в Геташене взялись организованно выводить паникующих односельчан тайными тропами, спасая от явной гибели. Деду Седраку было под восемьдесят лет. Он прошел Великую Отечественную войну, имел ранения, но каждый раз возвращался в строй и встретил Победу в Берлине в мае сорок пятого года. Домой, где его ждали мать, любимая жена и маленький сынишка, вернулся с Победой и наградами. Дед Седрак быстро интегрировался в мирную жизнь, много работал в колхозе, был одним из лучших трактористов района. Его уважали, прислушивались к его советам. И не случайно, несмотря на крайне непредсказуемую обстановку, односельчане быстро сплотились вокруг него и стали выполнять его команды. Сначала он вывел членов своей семьи – больную жену и невестку Ануш, жену внука Ашота, беременную на девятом месяце. Стал созывать всех беспомощных из соседних домов, отдавая короткие команды держаться вместе. Дом их стоял на окраине села, построили недавно. Сыграли роскошную армянскую свадьбу для любимого внука и жили большой счастливой семьей, принимая по праздникам и выходным семью дочери Анаит из соседней деревни. Ануш несколько лет не имела детей. И вот долгожданная беременность… во время войны. И все же, вся семья была счастлива. Рождения первенца ждали с особым нетерпением. Дед Седрак надеялся на появление мальчика. И решено было дать ему имя прадеда. Ашота назвал дед в честь фронтового друга, погибшего в последние дни войны в Берлине… Хорошо зная и уважая деда Седрака, люди беспрекословно выполняли все его команды. Окинув взглядом собравшуюся у его дома группу суетившихся односельчан, дед Седрак заметил соседского мальчишку Каро. Мальчик молча стоял в сторонке, особняком и все время оглядывался назад, в сторону своего дома. – Каро, бала джан, подойди к нам поближе. Уходим, гляди, не отстань, – окликнул его дед Седрак. В ответ мальчик вполне серьезно произнес: – Я не могу, дедушка Седрак, там в доме моя мама лежит… Я ее звал, она не слышит, не отвечает мне… Я не могу оставить ее здесь, ведь азеры ее убьют. Папа сказал мне, чтобы я далеко не отходилот мамы. Папа ушел со всеми, а я должен быть с мамой… А она меня не слышит… – говорил Каро, обливаясь слезами и вытирая их рукавом отцовской рубахи, наспех надетой на него мамой, которая вытолкнула его из комнаты и резко упала на пол в полный рост. Каро испугался и подбежал к маме, но она не реагировала на его слова: – Мама, мамочка, вставай, нас дед Седрак зовет, все уже там… Мама, мама!.. – уже не звал, а кричал сын не своим голосом. Его детское сердце сжималось при мысли о самом страшном. Он старался не думать об этом, пытаясь поднять мать силой. Но она лежала неподвижно и не реагировала на его мольбу… Каро в отчаянии выбежал во двор и увидел собравшихся людей. Они прибежали сюда из близлежащих домов, передавая друг другу известие о том, что дед Седрак собирает группу, чтобы тайными тропами вывести их из села. Мальчик стоял и в растерянности озирался вокруг, оглядывался назад, где в пустом доме осталась лежать на полу его любимая мама. Зная, что отец ушел с друзьями-односельчанами дать отпор бесчинствующим бандитам из азербайджанского ОМОНа, маленький Каро чувствовал себя вдвойне ответственным за маму. Но чувство, что он ее не уберег, терзало его… И все же, надежда еще теплилась в маленьком сердце. Когда дед Седрак заметил его и позвал, он быстро рассказал ему, что произошло дома. Дед Седрак понимал, что каждая минута дорога для людей, которые на него сейчас надеялись и верили в чудесное спасение. Но сейчас он пошел вслед за мальчиком в дом. На полу, уткнувшись лицом в коврик, лежала Лилит – молодая красивая женщина, мама Каро и жена отчаянного фидаина Нерсеса, который вместе с его внуком Ашотом и другими парнями, собравшись в здании школы, пытался организовать отпор этим бандитам, ворвавшимся в их мирные дома и бесчинствующим там… Лилит была уже мертва… Но как сказать сыну об этом?! Впрочем, мальчик, посмотрев на дедушку Седрака, сам понял, что уже поздно чем-либо помочь маме. Он разрыдался, упав на колени перед покойной, стал причитать: – Прости, прости, мамочка… Я ушел, чтобы позвать кого-нибудь на помощь… Мама, я не хотел… Мама, я отомщу… За тебя, за себя, за всех нас… Времени не было. Дед торопился. Люди ждали… Со жгучей болью в сердце, со слезами, льющимися из усталых глаз много повидавшего на своем веку старика, дед Седрак обнял Каро и увел его из родного дома, где осталась лежать Лилит… Обнявшись, рыдая и не вытирая слез, старик и мальчик подошли к людям. Те все поняли… Лилит страдала серьезной болезнью сердца, недавно она оправилась от обширного инфаркта. Прямо накануне войны она лечилась в одной из клиник Баку. Врач-азербайджанец тогда прописал ей щадящий режим. Только вот не пощадили ее уродливые соплеменники врача. Не выдержало сердце молодой, но серьезно больной женщины – в числе первых в своем селе она покинула этот мир, оставив маленького сына и любимого мужа… Дед Седрак собрал свою волю в кулак и продолжил организацию вывода людей. Многие в спешке выбежали, в чем были, детей кутали в одеяла, простыни. Те, кто был постарше, шли, держась за подол впереди идущих взрослых. Старики еле передвигались, спотыкаясь и ругаясь вслух. Женщины постарались прихватить с собой одежду и еду. Бойкая немолодая женщина вывела из двора навьюченную ослицу… – Ты что делаешь, ай Сируш джан?! Оставь все это и пройди вперед! – прикрикнул на нее дед Седрак. – Здесь все самое необходимое, Седрак-даи, нам всем пригодится, разреши взять. – Самое необходимое сейчас для всех нас, милая Сируш, остаться в живых. Бросай, пошли, – уже другим тоном сказал старик. Уже светало, когда группа двинулась в путь. У околицы находился отделанный камнем родник в форме небольшого бассейна, в котором собиралась вода, и животные, возвращаясь вечером с пастбищ, утоляли жажду. Из встроенных труб лилась студеная родниковая вода. В мирное время женщины шли по воду и задерживались здесь у ахпюра-родника побеседовать и обменяться новостями. Здесь можно было услышать все новости села. Группа людей подошла к роднику, и каждый из них вспоминал те светлые дни, которые он прожил в родном селе без войны. Родник у входа в село был символом малой родины, своеобразными главными воротами, и жители не могли пройти мимо, не поздоровавшись с ним, не напившись воды, не присев на камень… Хотя с утра было холодно, люди подходили к святому роднику и пытались прикоснуться к этому символу, сделать глоток студеной воды или просто смочить руки. Над родником склонилась красивая ива. Плакучая ива. Впервые за много лет она сполна оправдывала свое название – плакала с односельчанами, прощаясь с ними. А бойкая Сируш, подавленная происходящим, подошла и осторожно сорвала веточку буйно зеленеющей майской ивы, приговаривая: – Не обижайся, родная. Я делаю тебе больно, но я сохраню в твоей веточке, в твоем листочке кусочек родины… Тут многие стали собирать с земли камушкии прятать в карманы имевшейся на них одежды, кто-то тоже сорвал листок у ивы… Все это происходило недолго, несколько мгновений. Но для людей эти мгновения показались вечностью… Они шли вереницей по узкой тропинке над пропастью. Их было человек тридцать пять-сорок. Изможденных, полураздетых, отчаявшихся… В основном, это были старики, женщины и дети, вынужденно покинувшие свои очаги, родные места, спасаясь бегством по нехоженым тропам от разъяренных зверей в человеческом обличье, которые уже много месяцев преследовали и убивали людей, виноватых лишь в том, что они принадлежат к древнейшему роду армян. Наводя ужас на людей, азербайджанские омоновцы при поддержке подразделений Советской армии осуществляли средь бела дня гнусную цель изгнания армян из своих родных земель… Дед Седрак стал торопить: – Скорей, дорогие мои, дзер цавы танем*. Торопитесь, нас могут обнаружить. Здесь, недалеко, я знаю дорогу, по которой мы пройдем незамеченными… Только тихо идите и помогайте друг другу… Из деревни доносились лай собак, крики жертв рассвирепевших азербайджанских омоновцев, рокот отдаляющихся от села танков Советской армии… Каро бегал от одной женщине к другой, помогая им нести какие-то вещи, припасенные для грудничек. Ему доверяли понести на руках и малышей. Он делал все с особым рвением, при этом приговаривая: – Я отомщу… Отомщу за маму, за всех вас… Я обязательно отомщу… Казалось, эта фраза придавала ему сил. Дед Седрак гладил его по голове сухой старческой рукой, то ли успокаивая мальчика, то ли вселяя надежду в самого себя: – Отомстим, Каро джан, обязательно отомстим… Вот только дойдем до Карабаха, оставим этих беспомощных людей в безопасном месте и вернемся с тобой в наши леса, найдем фидаинов и пойдем с ними бить этих гадов… Выбьем их из нашего села и вернемся домой все вместе… – И маму похороним по-человечески… – задумчиво произнес Каро. Слезы навернулись на глаза старца. Много он повидал за свою жизнь, всю Великую Отечественную прошел, но такой боли ему еще не приходилось ощутить. Горе этого маленького армянина, мать которого стала жертвой разыгравшейся средь бела дня в родном селе средневековой вакханалии, терзало его. Сердце разрывалось. Дед Седрак заплакал… Он плакал и вдруг стал почти шепотом напевать что-то… Люди смотрели на него в страхе, думая,что дед сошел с ума. Но, прислушавшись, поняли, в чем дело. Он напевал «Оровел»… Шел, плакал и пел, ведя свой народ к спасению… Дорога, а вернее, тропа круто поднималась в гору. С одной стороны зеленел весенний лес, словно пытаясь прикрыть буйной зеленью несчастных, выбившихся из сил людей. На этой тропе лес заканчивался густым кустарником дикой розы – шиповника, бледно-розовые цветы которого источали вокруг себя нежнейший аромат. Только вряд ли кто-то из людей замечал это, все шли, погруженные в свои грустные мысли… С другой стороны растянулось глубокое ущелье, край которого находился в двух метрах от тропы. Шли осторожно, словно по острию бритвы, боясь споткнуться, упасть. Дети жались к старшим, но не плакали. Они чувствовали всю серьезность ситуации и терпели жажду и голод, преодолевали страх. Повзрослевшие дети войны… Вдруг слева от идущих, из густых зарослей цветущего шиповника выбежал на тропинку человек. Он был в спортивной куртке синего цвета, черных брюках и кроссовках. Незнакомец сразу стал что-то громко выкрикивать. От неожиданности люди ничего не поняли, многие даже не разобрали, на каком языке он говорит… Сируш, довольно крепкая и деловитая женщина лет 60-ти, ни на шаг не отстававшая от идущих впереди деда Седрака и нескольких мужчин и активно помогавшая им в пути решать различные организационные вопросы, признала в выбежавшем из леса человеке тракториста из ближайшего села – родственника ее соседки.Тигран часто гостил в доме у Аревик и Амо, ее соседей. – Ва-а-ай, Тигран, откуда ты, бала джан? Ты почему так бежишь? За тобой гонятся? Рассказывай. Что ты хочешь нам сказать? – засыпала парня вопросами неутомимая Сируш. – Ничего хорошего, тетя Сируш, азеры в вашем селе орудуют, всех, кто не успел убежать, избивают, насилуют, отрубают головы, живьем жгут в кострах… Из ребят убили Ашота, внука деда Седрака. Он попытался спасти от насильника девочку лет восьми, но тот урод застрелил его… Он остался там, в селе… Только деду пока ничего не говорите… Но не тут-то было… Дед, которого парень не знал в лицо, конечно же, услышал трагическую весть. Он вздрогнул от этих слов, земля уходила из-под ног, глаза застил туман. В голове, в ушах, в сердце звенело: «Убит…убит…убит…» Усилием воли дед взял себя в руки, стал поворачиваться, как на замедленном кадре, лицом к произнесшему эти страшные слова парню… – Убит, говоришь? – голос его прозвучал, как из загробного мира, глухо. С отрешенным выражением лица смотрел дед куда-то в сторону села, поглаживая сухой, жилистой рукой бороду. Знающие его люди понимали этот жест – жест глубокого раздумья, когда нужно было принимать решение, не имея на это времени… Постояв неподвижно минуты три, дед Седрак сказал, как приказал: – Пошли, времени нет.Нужно ускорить шаг, азеры на пятки наступают. Люди были в шоке от реакции деда Седрака. Каро повис на его руке, заглядывая в его глаза и молча вытирая рукавом хлынувшие слезы. А дед пошел неуверенным шагом, снова запев прерванную песню пахаря… Задние ряды подтянулись и, заметив взволнованного незнакомца, стали спрашивать у шедших впереди, что произошло? Им кто-то ответил: – Говорят, азеры Ашота убили… В селе омоновцы орудуют. Убивают, жгут, насилуют… По колонне прошел ропот, почти шепотом женщины передавали друг другу эту жуткую новость. Она дошла и до красавицы Ануш, которая еле-еле передвигалась в задних рядах с помощью женщин покрепче, опираясь на их руки и плечи. Едва живая, изможденная физически и морально, Ануш не верила, что дойдет до безопасного места, где сможет дать жизнь своему первенцу, которого так долго ждали они с Ашотом – любимым, единственным человеком, в котором сейчас так нуждалась. Она очень надеялась, что он успеет, придет… Вот прогонят азеров из села, и он придет к ней, нет – к ним. Под сердцем у нее был ребенок от любимого человека, и она уже приняла его в свою семью из трех человек, разговаривала с ним, пела ему в тихие часы одиночества. Она уже вязала ему носочки и шапочки, обещая красивую и счастливую жизнь рядом с любящими родителями. Ашот был очень добрым, нежным и преданным мужем, и когда уже многие из его родни перестали надеяться, что Ануш подарит ему наследника, он проявлял еще больше любви и внимания к жене, веря в нее. У него была самая красивая жена – высокая, статная, со светлыми вьющимися волосами и красивыми карими глазами. Улыбка ее дарила тепло и радость всем, кто с ней хоть раз общался. Ее очень любил дед Ашота Седрак, нежно называя ее «ахчикс» (доченька). Она стеснялась его, как было принято во многих армянских семьях, но в то же время была очень внимательна к нему, оказывалась в нужный момент рядом и, как добрая фея, исполняла его нехитрые просьбы. Зная, что первенца Ашота решено наречь именем прадеда, дед Седрак в душе с нетерпением ждал этой минуты… Из задних рядов до деда Седрака донесся взволнованный голос молодой женщины, учительницы школы, которая пыталась передать по цепочке Сируш и деду Седраку, что Ануш плохо. – Кажется, началось… –произнесла Сируш и, позвав двух женщин за собой, ринулась на помощь красавице. Люди остолбенели…Как? Что теперь будет? Куда с новорожденным? Взрослые уже плетутся из последних сил, а тут еще и младенец… Дед Седрак доверял Сируш и, конечно, за ней не пошел, но людей остановил. Все облегченно вздохнули – можно передохнуть, посидеть – ведь почти сутки на ногах. Многие были в солидном возрасте, ноги у них отказывали. Двигаясь по бездорожью, подгоняемые страхом за себя и своих детей, голодные, полураздетые, без воды и еды, они сейчас были рады хотя бы посидеть на земле… Но спустя немного времени Каро подбежал к деду и стал взволнованно шептать что-то ему на ухо. Через пару минут со стороны леса отчетливо донеслась азербайджанская речь. Почти все жители села прекрасно понимали язык врага. Ужас сковал людей. Впереди колонны стояли дед Седрак, двое немолодых, но крепких еще мужчин – Мушег и Самвел, а также Тигран, который пошел с колонной, помогая в пути женщинам и детям. Вожатые вполголоса совещались, как быть, куда увести людей… Слева стоял лес, откуда шли голоса азеров, справа – пропасть… Вот, оказывается, о чем шептал на ухо деду маленький Каро, который первым услышал сомнительные голоса из лесной гущи, отлучившись во время привала от колонны, чтобы сорвать веточку дикой розы нежно-розового цвета и подарить Ануш, когда она уже родит. Он уже сорвал ветку, когда донеслась вражеская речь… Взволнованные мужчины, среди которых, прислушиваясь то к одному, то к другому, вертелся Каро, давая всем своим видом понять, что это он обнаружил врага, решали жизненный вопрос: КАК СПАСТИ ЛЮДЕЙ?…Дед Седрак машинально обнял Каро и стал гладить его по голове своей сухой рукой. И в этот самый миг раздался резкий, громкий плач новорожденного сына красавицы Ануш и геройски погибшего несколько часов тому назад Ашота…Родился маленький Седрак, правнук деда Седрака… И прадед, вместо того, чтобы ликовать, должен был принять самое тяжелое, самое бесчеловечное и неправдоподобное, изуверское решение в своей жизни – во имя спасения четырех десятков ни в чем неповинных людей, ставших жертвой варварства двадцатого века… Люди окаменели от ужаса. Затаив дыхание, все смотрели на деда Седрака. Лицо старика было землистого цвета, глаза пустые, руки дрожали. Взгляд его был обращен в никуда… Он еле слышно, но с ноткой приказа, коротко и пронзительно сказал стоявшему рядом Мушегу: – В пропасть! Ребенка в пропасть! Затем добавил еще тише: – Во имя спасения остальных… Поднял глаза в небо и стал что-то шептать. Молился… Ребенок упал в пропасть молча, без звука, словно смирился с тем, что он должен был быть приведен в жертву и исполнить свою миссию на земле в первые же минуты после рождения… Люди стояли полуживые. Никто не понимал, что происходит… Кто-то плакал, кто-то стоял в оцепенении и продолжал смотреть в пропасть вслед за улетевшим телом святого малыша. И никто не заметил, как несчастная мать, отчаянно собравшись с последними силами, заставила себя подняться и, приблизившись к краю пропасти, бросилась с криком «А-а-а-ш-о-о-о-о-от!!!» вслед за своим чадом… Эхо в ущелье отозвалось грозно и одновременно с надрывом: «…о-о-о-о-т…» Через несколько минут из кустов дикой розы выбежали озверевшие азеры-омоновцы, человек десять-пятнадцать, и с криками и руганью бросились на безоружных, оцепеневших от ужаса, изможденных жителей разгромленного, разграбленного и сожженного села, пытавшихся бежать от изуверов… Началась бойня. В своем стиле эта свора стала отрубать головы, насиловать, расчленять тела детей, некоторых бросать живыми в пропасть…Бойкая Сируш, которую двое пытались сбросить в ущелье, унесла oбоих с собой туда же, в бездну… Дед Седрак лежал на камнях мертвый. Его не успели убить, он умер своей смертью, с острой болью на душе и с чувством вины, но не раскаяния… Маленький Каро с Мушегом убежали в лес. Чудом вырвавшись из этой бойни, они оказались на узкой тропинке, ведущей неизвестно в какую сторону. Они не ориентировались на данной местности, тут дорогу знал только дед Седрак… На месте этой жуткой трагедии наши фидаины позже подобрали кое-какие вещи тех несчастных людей, некоторых успели похоронить…А на земле, обильно политой кровью невинных людей, осталась лежать ветка дикой розы с растоптанными нежно-розовыми цветами… Они бежали через лес, через гущу вековых деревьев родного края, кроны которых надежно скрывали их от крутящихся над лесом вертолетов. Бежали, стараясь уйти подальше от извергов в форме азербайджанского ОМОНа, прочесывающих лес. Мушег был немолодым человеком, еле успевал за мальчиком, который на ходу причитал одно и то же: – Я отомщу… отомщу им… Я доберусь до них… Вот только отца отыщу, и вместе с ним отомстим… При этом он громко выкрикивал бранные слова в адрес варваров, забывая о том, что их могут обнаружить. Мушег понимал, что Каро перенес большой стресс, и сейчас не контролирует себя. Он истерично плакал, кричал, произнося непонятные полуфразы, и бежал так, что Мушег не успевал за ним и намного отстал… Вскоре Каро заметил это. Он остановился и стал прислушиваться к звукам в лесу, пытаясь уловить топот ног бежавшего следом Мушега. Вокруг была мертвая тишина. Лес стоял густой, в нем было прохладно и пахло сыростью. Стволы вековых дубов, грабов и трем таким мальчикам, как Каро, было не обнять. Мальчик невольно ушел в воспоминания… Вот, он, первоклашка, и мама проводит его в школу… Прижимая к груди цветы для первой учительницы, Каро с замиранием сердца слушал напутствия старших, которые уверяли, что у нынешнего поколения нет и не будет проблем, что перед ними большая, светлая дорога знаний, счастливое детство в великой и надежной советской стране. Детки с гордостью стояли на линейке, где для них звучал первый в жизни школьный звонок, обещая им и всем их сверстникам то самое счастливое детство. Войдя в класс, Каро занял свое место за партой. Он был на пороге новой жизни. Он мечтал стать врачом, спасать людей, как не раз спасали врачи его маму, у которой было больное сердце… А на следующий день была суббота. Занятий в школе не было, и папа взял Каро в лес собирать грибы, погулять, подышать воздухом. Лес начинался тут же, за околицей, идти было недалеко. Каро любил ходить в лес. Он был романтичным мальчиком. В этих краях лес в начале сентября был сказочно красив. Лето еще не распрощалось, осень пока не наступила… Бабье лето… Как у поэта: …Есть в осени первоначальной Каждый опавший лист в лесу привлекал внимание Каро, каждый шорох интересовал его. Прислушивался к хрусту падающих сухих веток и спрашивал у папы: «А кто это пробежал по веточке, что она сломалась?» Папа пытался объяснить ему, что они высохли, и часто без помощи белок и птичек могут упасть… А однажды сын спросил у отца: – Папа, а человек тоже умирает сам или его убивают? – Человек умирает по разным причинам. К сожалению, его убивают тоже,–уклончиво ответил папа. Ему часто приходилось отвечать на подобные вопросы любознательного сынишки-«почемучки». За разговорами они не заметили, как вышли на лесную опушку, заросшую кустами ежевики и шиповника. Каро начал рвать спелую ежевику и есть. Папа достал из кузовка чистое полотенце, постелил на траву и стал старательно раскладывать завтрак, приготовленный бережными руками мамы. На мягкой траве, не успевшей высохнуть после лета, они с папой перекусили, потом нарвали красных, спелых плодов шиповника, из которого мама заваривала вкусный, ароматный чай,поели ежевики и набрали в баночку для мамы и пошли дальше – собирать грибы в лесу. Они собрали много разных грибов и вернулись домой с полным кузовком, счастливые от общения на лоне природы и очень довольные походом… Увлекшись воспоминаниями, Каро не сразу услышал возню в нескольких шагах от дерева, за широким стволом которого он сидел, облокотившись… Прервалось счастливое детство, и вновь он вернулся в реальность, где шла война с теми, с кем рос, учился, бегал и играл… часто в «войнушку»… Играл? А что сейчас? Ведь игроки – те же люди, только вышли из детского возраста… Усилившийся шум неподалеку заставил Каро окончательно очнуться от сладостных воспоминаний, об ушедшем раньше времени детстве. Это был Мушег. Добежав, он упал, не в силах произнести и слова. Мучила жажда, в горле до боли пересохло. Осторожно, стараясь оставаться незамеченным, Каро, почти ползком, приблизился к Мушегу, попытался поднять его, но не смог. Сам он выбился из сил. И его самого мучила сильная жажда. Каро, много времени проведший с папой в лесах, решил, что неподалеку должен быть родник. Он даже знал примету, о которой ему говорил отец: чем зеленее и сочнее трава, тем ближе родник. И там, где он сидел, трава была свежее и зеленее, а значит, рядом должна быть вода. Оставив Мушега лежать в укромном месте, в небольшом углублении с прошлогодней травой, он стал пробираться между вековыми деревьями, стараясь запомнить дорогу, чтобы вернуться за товарищем. Каро прошел пять деревьев, он считал их. И вдруг в лесу раздался непонятный звук, то ли крик, то ли стон, а может, рык хищного зверя. Мальчик непроизвольно побежал обратно, к Мушегу. «Что с ним?! Что там произошло?» – стучало у него в сознании. Не успел он опомниться, как увидел между стволами деревьев, в том месте, где лежал Мушег, вражеского аскера, стоящего в полный рост над телом Мушега. Каро находился так близко от него, что, казалось, тот услышит биение его сердца. Затаив дыхание, онемев от увиденного, мальчик присел на корточки за деревом, пытаясь разглядеть из своего укрытия, что же там произошло. Верить в худшее не хотелось. В его детском сердечке теплилась надежда на то, что ничего плохого не произошло. И даже заметив в руке азера окровавленный большой нож, Каро подумал, что тот убил какого-то зверька. «Может, зайчика, – мелькнуло у него в голове. – Жалко зайчика»… Но вдруг мальчику показалось, что он плывет, что земля ушла из-под его ног, а небо свалилось на кроны деревьев, и они трещат, стараются выдержать, чтобы оно не раздавило Каро. В ушах стоял неимоверный шум, послышалось шипение миллионов змей, рев тысяч зверей. Каро увидел в куче прошлогодних листьев…голову Мушега, лежащую отдельно от тела. Глаза у Мушега остались широко раскрытыми, рот был открыт, а волосы, слипшиеся от крови, и листья вокруг головы были бурого цвета – те самые опавшие осенние листья, которые будоражили воображение маленького Каро, когда он осенью гулял в лесу с папой… А тело Мушега еще долго билось в конвульсиях на глазах у мальчугана. Сколько он просидел на корточках, опустив голову на колени и обхватив ее руками, Каро не помнил. Очнулся он от холода. Его знобило. Уже рассвело, в лесу было тихо, даже как-то тревожно. Птицы – и те молчали, будто в ужасе от случившегося накануне. Осторожно поднявшись на окаменевшие ноги, Каро медленно, шаг за шагом, подошел к телу Мушега. Вспомнив обо всем, что произошло здесь, на его глазах, он, пересилив себя, приблизился вплотную, приложил голову товарища к телу, засыпал опавшими прошлогодними листьями, которых было много вокруг. Потом он положил сверху несколько сухих веток, укрепил могилку, и, не оборачиваясь, ушел… Это был другой Каро… «Папа, а люди тоже сами умирают, или их убивают?» – вспомнилось ему… Его детское сознание не могло воспринять то, что сегодня он увидел. Да, он смотрел фильмы о войне, сам играл с мальчишками во дворе в «войнушку», знал, что людей на войне убивают… Но такое?! Абстрактное в детстве слово «убил» стало явью в самом диком ее проявлении…Эта сцена сыграла отвратительную роль в жизни Каро, она уничтожила в нем романтичного, доброго, нежного мальчугана, влюбленного в природу родного края, чувствующего ее и отдыхающего на ее лоне… Каро шел, не чувствуя ног, утратив чувство времени. Он потерял счет часам и дням с тех пор, когда в село ворвались кровожадные изверги и стали вытеснять армян из родных мест, убивая, грабя, насилуя, не щадя ни женщин, ни детей… Когда, не выдержав всего этого, остановилось больное сердце матери Каро – красавицы Лилит, и она упала тут же, перед сыном, на пол, перестав дышать… Когда его отец, отчаянный Нерсес, выбегая на помощь односельчанам, бросил на ходу сыну: «Береги мать, сын!», а он не сберег… Когда группу стариков, женщин и детей, которых повел по нехоженым горным тропам из окруженного села дед Седрак, обнаружили азерские головорезы, потому что у невестки Ануш родился ребенок, который закричал, и эти звери прибежали на крик, растерзали безоружных, беспомощных людей, не пощадив ни одного из них… И вот теперь Мушег… Каро шел как в тумане, широко раскрытые перед смертью глаза Мушега стояли перед его глазами. Он что-то бормотал, но голос казался ему чужим и шел издалека, как из пропасти… Из той самой пропасти, в которую по команде деда Седрака сбросили сына Ануш во имя спасения остальных… И вдруг он подумал о том, что команду выполнил Мушег, и ребенок был брошен именно им… А следом бросилась и мать, Ануш… Все это казалось ему кошмарным сном, он бормотал что-то несвязное так тихо, что сам себя еле слышал… Лесная тропа закончилась. Начались густые заросли орешника, дикой розы и ежевики. Стояла красивая весна. Все вокруг цвело, пестрые бабочки беззаботно порхали над цветами, над этой красотой, над весной… над человеческим горем, которое поселилось в душе этого мальчика, еще совсем недавно беззаботно любовавшегося этими красотами… Каро не заметил, как прошел огромное расстояние и уже находился недалеко от села Гюлистан Шаумяновского района. Воздух был абсолютно прозрачен и чист, недалеко весело и звонко журчал родник, нужно было пройти всего несколько шагов. Но Каро сейчас ничего этого не замечал. Он брел, не видя ничего перед собой. В ушах гудело, голова кружилась, ноги еле шли. Он не помнил, когда ел, пил… Он двигался вперед, гонимый только чувством мщения… И снова лес. Вековые деревья вставали перед мальчиком своей громадой, защитной стеной. Он очнулся от раздумий, стал прислушиваться. Вдруг в безмолвной тишине леса Каро услышал приглушенные мужские голоса. Остановился и спрятался за ствол огромного бука. Но его успели заметить два дюжих парня в камуфляжной форме с оружием наперевес и с черными повязками на голове. Они подозвали мальчика на армянском языке. Каро молчал. Потом заговорили на азербайджанском, решив, что пацан забрел сюда из близлежащих азербайджанских селений. Но он молчал. Вдруг мальчик понял, что он не может говорить. Он догадался, что это армянские фидаины, но не сумев вымолвить ни слова, вышел из укрытия. Пальцы на правой руке он держал сильно зажатыми, бледные губы его едва заметно шевелились. Парни поняли, что пришельцу есть, что сказать. Привычным движением рук они ощупали его и спросили: – Ты кто и как сюда забрел? Откуда? Каро продолжал бормотать, ничего внятного он сказать не смог. Тогда парни решили отвести его к ребятам из отряда. Командира не было, он уехал по делам в Степанакерт. Когда через заросли все трое прошли на полянку, Каро увидел нескольких крепких мужчин в камуфляжной форме, сидящих вокруг костра с тлеющими углями. Они тихо переговаривались между собой. Молодой, суровый на вид мужчина пристально посмотрел на мальчика, пытаясь понять, откуда он и как забрел к ним. Но вскоре, когда присмотрелся к длинной разорванной отцовской рубахе, которую мама тогда наспех надела на Каро, к бледному лицу, дрожащим губам и рукам мальчика, Армен, так звали фидаина, сменил свой суровый взгляд на добрую улыбку. – Кто это милое создание? – спросил он с едва заметной улыбкой в уголках глаз. – Может и случайно забрел в лес, но молчит, ни слова не промолвил, –ответил Самвел, один из ребят, обнаруживших Каро. – Мы даже не знаем, армянин он или азер. Тогда Каро разжал ладонь, и в руке у него засверкал маленький золотой крестик. Когда он засыпал тело Мушега, цепочка у него порвалась. Он подобрал выпавший крестик и, зажав в ладони, шел через лес.Это был нательный крест, который надели ему на шею, когда ему было очень мало лет: его тайно крестила у деревенского священника бабушка, потому что это запрещалось коммунистическими властями. С тех пор крестик всегда был с Каро… И сейчас он заплакал. Слезы лились из глаз мальчика ручьем. Он плакал безмолвно, стискивая зубы и временами всхлипывая. Все сидели молча. Ждали, что же будет дальше… А дальше… Дальше Армен, который в отсутствие командира решал за него, подошел к мальчику, утер ему слезы и, ничего больше не спрашивая, сказал ему: – Больше плакать не будем. Никогда. Пока не отомстим, за все и за всех. Потом обратился к товарищу: – Ваган, помоги нашему парню… Живо обернувшись к Каро, Армен спросил: –Как же тебя зовут-то? –Ка-а-ро…– еле выдавил из себя мальчик. – Теперь ты с нами. Мы свои. Не бойся. А обо всем, о чем захочешь нам поведать, расскажешь завтра. Сейчас – помыться, переодеться, поесть и спать. Иди, выполняй приказ, Ваган тебе поможет… Во время рассказа у нас дома, в Ереване, Каро, практически, не называл имен, мы тогда и не спрашивали. Но когда выяснилось, что Артем забрал к себе мальчика из Гюлистанского отряда самообороны, я узнала, что командиром того отряда был Шаген Мегрян, героический, отважный воин и прекрасный человек, погибший во имя жизни таких вот мальчишек и девчонок в свободной стране. Вечная ему слава! Мальчик ушел с Ваганом, а Армен вернулся на свое место. Все молчали. Долго и тревожно. Каждый думал о своем, а один из них тихо и печально сказал: – А ведь у меня дома сынишка в таком же возрасте… И в этих словах было все: и грусть, и тоска по дому, и злоба, и желание отомстить за таких вот мальчишек, как Каро… Все это понимали. У многих дома были дети, оказавшиеся в кольце смерти… Каро остался жить в отряде, пока не встретился однажды с Артемом. Артем по делам пришел в Гюлистанский отряд и, увидев там мальчишку, попросил отпустить его с ним. В Ереване у Артема была прекрасная семья, дети. Каро согласился поехать с Артемом, тот привез его в Ереван. В семье Артема прекрасно приняли Каро. Жена делала все, чтобы мальчик забыл о пережитых им ужасах. Но, прожив в этом гостеприимном доме несколько дней, Каро попросился с Артемом на войну. И Артем взял его с собой. И он же привел его к нам домой. Каро оказался очень крепким, сильным духом, зрелым не по годам парнем, настоящим сыном своего народа. На передовой шли жаркие бои, и Каро вместе с отрядом принимал активное участие в боевых действиях. И когда его не хотели брать с собой, он упрямо твердил: – Я дал слово! Я поклялся перед мамой, неживой уже…Я виноват перед отцом, раз не смог уберечь ее…Я дал слово там, над пропастью, деду Седраку и всем моим землякам, погибшим в тот день. И я видел смерть дяди Мушега… Я отомщу им, я буду их резать, и вы мне поможете… Еще до того, как Каро вместе с другом нашей семьи впервые пришел к нам домой, Артем, представляя нам мальчика-подростка из отряда, говорил: «Он так безжалостно режет азеров…» Это было про Каро…Я ужаснулась от этих слов. Мальчик… совсем юный… Больно было осознать это, смириться с тем, что стало с нашими детьми, в кого их превращает проклятая война.?.. Разрывая наши сердца, Каро сам поведал свою историю до мельчайших подробностей. Тягостное молчание воцарилось в комнате после всего услышанного… Жизнь предстала нам в самом жестоком, неприглядном виде. Война имеет свои каноны, но тут не было никаких правил. Это было хаотичное истребление целого народа, это был новый Геноцид армян, второй за двадцатый век! И стало это возможным лишь потому, что первый в начале века не был признан мировой общественностью, не был осужден должным образом. А если зло не наказано, то оно порождает новое, еще более тяжкое зло… Так я узнала об истории деда Седрака и его односельчан, о гибели Ануш, дальней моей родственницы… Когда Артем и Каро собрались уходить, на пороге я нежно обняла мальчика и поцеловала, и он позволил такое отношение к себе. С тех пор, как не стало мамы, его никто ни разу не приласкал. Очень рано повзрослев, он жил в совершенно других условиях. В той, прошлой радужной жизни, он был добрым, нежным, любящим сыном. Играл на таре, учился в Доме культуры села, куда его водила мама. Домашние радовались его успехам. Особенно Нерсес, отец Каро. Когда собирались гости, Нерсес говорил сыну при всех: –А ну, сынок, покажи, как мы умеем! И Каро, стесняясь присутствующих, но не смея перечить отцу, брал свой небольшой тар, специально заказанный под его возраст, и начинал играть. И это была не совсем детская игра, он был очень талантливым ребенком и играл уже готовые произведения. Он любил аккомпанировать отцу, когда тот пел свою любимую народную песню: Партезум вард э бацвел, В саду раскрылась роза, Свадебного венца… Но сейчас была война. Он понимал это и держался, как взрослый, во всем подражая своим старшим друзьям, которые очень любили его. И все же, в душе он оставался ребенком, поэтому и позволил себе ответить на нежность, прильнув ко мне, когда я его по-матерински обняла и прижала к себе с болью в душе. Но опомнившись, он резко отпрянул от меня. Протянул мне по-мужски руку, я подала свою. Он немного задержал свою худую, детскую руку в моей ладони, и, глядя в мои, затуманенные от слез глаза, сказал: – Я не виноват… Повернулся и вышел вслед за Артемом… Жизнь в столице Армении будто остановилась. Каждый день с фронта шли неутешительные новости, на родину в цинковых гробах возвращались молодые люди, бросившиеся на помощь провозгласившей независимость Нагорно-Карабахской Республике. Азербайджанский ОМОН и другие бандитские, по сути, вооруженные формирования теперь терзали Мардакертский район НКР. Подвергая массированному артиллерийскому огню армянские населенные пункты, они врывались в них и начинали бесчинствовать, резать, грабить, жечь… Очень много маминых родственников жило в Мардакертском районе и Геташене. Мама сама родом из Карабаха. И так получилось, что мы жили в многолюдном месте Еревана, в центре, около ГУМа, где можно было встретить карабахских знакомых, родных и близких. Роберт часто встречал их, в основном случайно, но иной раз, услышав, что очередная операция по депортации армян вынудила застигнутых врасплох людей бежать из своих домов в чем попало, без вещей, без документов, без средств к существованию, подъезжал к площади им. Академика Сахарова, где находился Комитет по вопросам беженцев, искал и находил там знакомых и привозил к нам… До сих пор перед моими глазами лица этих несчастных, беззащитных стариков, женщин и детей, для которых варвары двадцатого века, нелюди в человеческом облике придумывали изощренные методы истребления и готовы были уничтожить целый народ… История, конечно, сохранит эти даты и события на долгие годы. Многие поколения ужаснутся, читая правду о том времени, но представить это, все равно, будет непросто. И, не приведи Господи, испытать такое еще раз армянину или представителю иной национальности на земле… Летом 1992-го года ожесточенные бои шли и за село Магавуз Мардакертского района. Это родина моей мамы. Оттуда тоже в столицу Армении прибывали беженцы. Изможденные, искалеченные, обездоленные люди, перенесшие все ужасы пыток и насилия, совершенных азерами-извергами, вторгшимися в их село при поддержке многочисленных наемников – граждан огромной и некогда единой страны, которые продавались за деньги и убивали своих же друзей, братьев, бывших сограждан… Это была не война, а бойня, резня. И в ней участвовали, с одной стороны, те, кого трудно назвать людьми вообще, с другой стороны, мирный народ, живущий на своей родной земле испокон веков, народ, строящий свое общество, созидающий и принимающий законы страны, в которой пришлось жить долгих семьдесят лет. Коммунизм же оказался мифом, несбыточной мечтой для тех, кто в него искренне верил, а лозунги партии на протяжении десятилетий – блефом… Чудом спасшись, семья Вардана в числе многих других, оказалась в июле 1992-го года на площади Сахарова г. Еревана. Проезжая рядом, Роберт с другом увидели, как из автобуса выводят людей, помогая им пройти несколько шагов до помещения. Израненные, измученные долгой дорогой в изнурительную жару через леса и бездорожье, они более не находили в себе силы двигаться… Роберт остановил машину, подошел поближе и ужаснулся. Поняв, что им необходима помощь, он, не раздумывая, посадил в машину одну из этих несчастных семей и привез к нам домой. Я всегда была готова к таким действиям мужа и не удивилась, когда он, припарковав машину во дворе дома, громко, с тревогой и волнением в голосе, окликнул меня: – Неля, ты только посмотри, что с этими людьми сделали?! Выходи, принимай земляков. Я вышла во двор. В Ереване стояла удушливая жара, воздух, казалось, застыл, ни один листок на дереве не шевелился. Птицы– и те не пели, не летали, а спрятались где-то в листве и пережидали жаркий полдень. Я стояла на пороге дома и не могла двигаться. Меня сковал ужас при виде старика лет, как мне казалось, семидесяти с лишним… А ему было-то всего пятьдесят пять… С ним были дочь и ее семилетний сынишка. Я не знала этих людей, хотя они жили в селе, где родилась и была несколько лет тому назад, по ее же просьбе перед смертью, похоронена моя мама. И боль этих людей я приняла, как боль самых близких и родных мне по сути… Итак, его звали Вардан. Он вышел из машины, встал возле нее, прислонившись к дверце, и стал смотреть на меня каким-то странно-вопрошающим взглядом. Я глядела ему в глаза, не отрываясь. Он плакал… Слезы градом катились у этого молодого еще мужчины, выглядевшего стариком. Согнутые плечи, небритое лицо, боль и тоска в глазах… И эти слезы. Он плакал от горя и, отчасти, от умиления поступком Роберта, как он позже признался нам. Чужие совсем люди принимали его, как родного. И это его тоже взволновало…Я не забуду этого никогда… А Вардану было за что убиваться. Он оставил в селе, в своем доме жену, изнасилованную на его глазах сворой нелюдей, шакалов, а потом убитую могочисленными ударами ножа. Она осталась лежать в луже крови бездыханная, а дочь и сынишка спрятались в чулане, их не заметили… Вардан был привязан к двери, и все это творилось у него на глазах. Он громко ругал их по-армянски,угрожая: – Вы за все ответите, подонки, гореть вам в аду…А мой сын – недалеко, он вам отомстит. А внук, который сейчас с матерью уже очень далеко отсюда, вырастет и будет резать ваших ублюдков… При этом, о дочери он говорил подчеркнуто громко, чтобы та поняла намек и не выходила из укрытия. Самого же Вардана били, били жестоко, но отпустили со словами: – Иди, расскажи вашим мужчинам, как мы умеем поступать с вашими женами, – сказал один из этих тварей, оскалившись ржавыми зубами и подталкивая Вардана к мертвой, изуродованной жене. Они ушли, уверенные, что в доме никого нет. Часа два они так и оставались в доме, Гаяне с сыном Арсенчиком – в укрытии, отец – на полу, в луже крови, возле жены. Когда стемнело, и голоса азеров стихли, дети вышли из чулана и увидели эту картину. Дочь разрыдалась, мальчик был в шоке, но не кричал. Страх сковал его, он даже не разговаривал, а только мычал и суетился вокруг своих родных, пытался помочь своей матери поднять деда. Но Вардан поднялся самостоятельно. На нем не было лица, отек под глазом закрывал его полностью, руки и все тело были покрыты кровавыми ранами. Однако, он встал, и они, втроем, выкопали в огороде под большим ореховым деревом неглубокую яму и похоронили несчастную женщину. И в эту самую ночь ушли, куда глаза глядят, подальше от места, которое было им родиной… Вардан смотрел на меня и ждал, наверное, чтобы я позвала их в дом. Стоял с виноватым лицом. Я быстро пришла в себя, пригласила их в дом, мальчишку с матерью сразу приняла моя дочь. Мы помогли людям умыться, обработали раны Вардана, быстро накрыли на стол и сели все вместе обедать. Но Вардан ничего не ел. Он только пил водку и не пьянел, пил, почти не закусывая. За все время он не проронил ни слова, кроме привычных малозначащих реплик. О событиях – ни слова. Но когда уже изрядно было выпито, он заговорил с жаром, с неистовым желанием отомстить. В его опухших от ударов и слез больших карих глазах был особый блеск. Седина только тронула его виски, однако, он был мужчиной, повидавшим жизнь, работал трактористом в колхозе, часто помогал людям, сельчане его уважали. Он рассказывал моменты из прошлой жизни, вспоминал мирные дни, которые остались там, далеко, и вряд ли уже вернутся… И вдруг резко заговорил о кровавых событиях того самого июльского дня, когда он не смог уберечь свою Ануш. Свою любимую жену, с которой они прожили тридцать лет, вырастили сына и дочь. Его сын Тигран в первые же дни начала событий ушел в ополчение вместе с зятем, Арташесом, отцом маленького Арсена и мужем Гаяне. От них не было вестей… А тем временем, село Магавуз держалось, отражая варварские набеги азеров. Но силы были неравны, и 3-го июля 1992-го азеры вошли в село. Однако, 27-го июля отряд самообороны собственными силами освободил село и соседнюю деревню Люласаз. Но противник, имея преимущество и в живой силе, и в вооружении, в августе того же года снова захватил село. И так, еще раз азеры занимали село, а наши ребята возвращали… И только в конце июня 1993-го года удалось окончательно вернуть село. Бои шли на высоте под названием Ахчадук, потери были с обеих сторон. В боях за окончательное освобождение Магавуза принимало участие несколько отрядов. Это отряд самообороны во главе с командиром по имени Рафик и по прозвищу Морук. Его заместителем был Аркадий Ширинян (Холостой), командиром разведгруппы – Эдо Аракелян. Отряд из Октемберяна Республики Армения, командир – Унан, заместитель – Мушег из Лос-Анджелеса. Отряды Каро Кайкеджана (Спитак Арч) и Владимира Балаяна. Из магавузских парней в боях участвовали Сашик Галстян, Эдуард Лалаян, Василий Атян, Сейпан Геворкян, Нверик Цатрян, Валерий Адамян и многие другие. Я называю эти дорогие имена потому, что эти ребята до Магавуза прошли нелегкий путь, освобождая наши районы и села, занятые азерами, отбрасывая их далеко от наших святынь. И они пойдут дальше воевать, защищая честь и достоинство армянского мужчины. Их подвиги станут ответом на Сумгаит, Кировабад и Баку… Ответом за жизнь тысяч наших людей, ставших жертвами в мирное время в советской, единой для всех стране… И таких примеров много. Примеров стойкости, героизма и высокой организованности, которые помогли отстоять наши земли и спасти тысячи людей… Было и множество таких семей с трагической участью, как семья Вардана. В те годы мне часто приходилось сталкиваться с этими людьми. То, что они рассказывали, запомнилось мне на всю жизнь. И мне хочется оставить память о них нашим потомкам, чтобы подобное больше не повторилось никогда, ни с одним народом на земле, ичтобы мой народ, многострадальный, гонимый за веру, падающий и поднимающийся, как та придорожная трава, о которой говорил мой мудрый отец, никогда больше не знал горя… …В Армении есть прекрасный маленький городок с известным ювелирным заводом Нор Ачин. В этом городе живет семья моей двоюродной сестры Алмаст. Ее отец – брат моего отца Амаяк Григорян, был учителем географии Магавузской школы, в Великую Отечественную ушел на фронт и не вернулся. Когда наша семья оказалась в Армении, мы навестили эту семью. Я узнала о том, что беженцы из Геташена прибывали в этот городок, и им выделяли домики и земельные участки. Левон и Анаит Хечояны жили и работали в Ереване, но у них был небольшой дачный домик здесь, в одном из красивейших уголков Армении. И они приезжали часто в Нор Ачин. Напротив них, в маленьком домике, поселили семью беженцев из Геташена. Это была немолодая семейная пара. Отца семейства звали Володей, жену – Самирой. С ними был сын-подросток Арег. Женщина ходила в черном. В уставших, потухшх глазах Володи пребывала вечная грусть. Жена Левона Хечояна, Анаит, в один из приездов в дачный домик собрала гостинцы и пошла к новым соседям знакомиться, поддержать. Так поступали многие в те годы. Беда сплотила людей. Разрушительное землетрясение, Сумгаит, Баку, Кировабад и т.д. Семья беженцев уже привыкла к тому, что местные жители принимают их тепло, с сочувствием и помогают, чем могут. В девяностые годы Армения переживала тяжелые времена. Вслед за разрушительным землетрясением блокада сковала республику, только что оторванную от огромной, успешной страны. Не работали фабрики и заводы, прилавки магазинов были пустые, сельское хозяйство разваливалось. Людям было крайне тяжело выживать в этих условиях, усугубленных, к тому же, войной в Карабахе. Народ в глубинке жил крайне бедно. Однако люди делились последним. Принимая беженцев, местные жители приносили им все необходимое для существования. Но когда Анаит вошла в комнату, где ютилась семья Володи, то ужаснулась от убогости. Люди потеряли все нажитое за свою жизнь – дом, родину, могилы предков и родных. Им оставалось радоваться лишь тому, что остались живы… И все же, было видно, что семья потеряла в этой бойне нечто большее. И рассказывать об этой потере было крайне тяжело, но и не рассказать было нельзя. Потомки должны знать, через что мы прошли…Знать и помнить, чтобы не допускать впредь ничего подобного. Как рассказал позднее Володя, на глазах у него растерзали второго их сына – Врежа. Когда азеры ворвались в дом, то встретили здесь ожесточенное сопротивление. Вооружившись тем, что было под рукой, в том числе и кухонными ножами, парни с отцом прямо на пороге повалили двух азеров. Они истекали на полу кровью, а их разозленным соплеменникам удалось схватить Врежа – младшего сына Володи. Как стая воронов, налетели они на парня и расстерзали на глазах остолбеневшего отца, разорвали сына ,буквально, на клочья… Слушая эти рассказы, мне казалось, что азерские головорезы напивались кровью армян в прямом смысле этого слова. И часто, расправляясь изуверским способом с одним из членов семьи, они избивали, калечили остальных, но не убивали, оставляли в живых, словно желая, чтобы они пошли по миру и рассказывали людям о жестокой славе этих извергов, представителей несуществующей до недавнего времени нации… Тем временем, рассеиваясь по всему миру, армяне расширяли ряды огромной диаспоры, созидая на благо той страны, того города или деревни, которая стала им второй родиной, приютила и обогрела в самый трудный период их жизни. Нашу семью, как и многих наших соотечественников, бросало по разным уголками большой страны. И везде начинали с нуля, метались, искали себя и находили… Везде картина развала строя была начертана одинаково. Огромный, черный, огнедышащий дъявол, расправив крылья, пронесся над могучим и сильным, надежным и теплым Союзом Советских республик, чьими детьми мы были, и где детям нашим пророчили жить при светлом коммунизме. Дъявол крушил на пути своем все: города и села, начали с погромов и закончили бомбежкой. Вчерашние соседи сегодня жаждали крови друг друга. Стоны, реки крови, жажда мести… Это то, что окружало армянина в те годы… В одном из прекрасных городов Подмосковья – в Павловском Посаде, который был известен своей знаменитой платочной фабрикой, мы с семьей прожили несколько беженских лет. Город был окружен озерами и небольшими рощами, народ отличался гостеприимством, было много приезжих из числа беженцев и, просто, мигрантов из бывшего Союза. Жили все очень дружно, общались во время праздников, делили горе, если оно постучалось к соседу. В одном из семейных общежитий жила и работала на платочной фабрике молодая женщина, лет тридцати… На небольшом рынке азербайджанцы, бойко рекламируя свой товар, продавали бакинские помидоры. Грешна – люблю такие помидоры. Решила купить. Подошла к прилавку: стоят несколько человек, и, если приглядеться, то все – наши, южане. Соскучились, не скупятся, хотя эти помидоры намного дороже других. Терпеливо дождавшись своей очереди, я купила свои любимые овощи и отошла. Тут ко мне подходит красивая молодая женщина и на очень родном и понятном мне русском языке с бакинским акцентом спрашивает: – Здравствуйте, вы бакинка? И, будто зная ответ, продолжает: – Я удивляюсь, как вы будете есть эти помидоры? – С удовольствием, – отвечаю я, пропуская первую часть вопроса, так как она, наверняка, знала, что я из Баку, и спросила лишь для проформы. – Я не об этом, – смущенно сказала девушка. Затем, капризно вытянув губы в трубочку, добавила: – Сама бы купила, но не буду… Я пошла, девушка шла рядом со мной. Между нами завязался разговор. Оказалось, она из Сумгаита. Живет одна. Я не стала спрашивать о родных, в таких случаях я всегда осторожничала, мало ли… А вдруг в те страшные годы трагедия случилась с человеком, и ему не хочется вспоминать. Дошли до перекрестка, я жила неподалеку, она села в автобус. Перед прощанием обменялись координатами, я попросила ее зайти, она охотно согласилась. Домой я пришла с тяжелым сердцем. На помидоры смотреть не могла, помнила девушку, ее смущенный взгляд и осуждающие слова. За этим, судя по всему, стояло нечто тяжелое, грустное, незабываемое. Мне было очень интересно, что же? Как пострадала эта женщина? И каждый день ждала звонка в дверь… И однажды Лиза позвонила в дверь. Так звали ту женщину. – Здравствуйте! – сказала она, когда я встретила ее в дверях. – Вы меня уже не ждали? – Вы ошибаетесь, я всегда жду гостей, особенно желанных. Здравствуйте и проходите, – подхватив ее тон, ответила я и пропустила девушку впереди себя в гостиную. После формальностей мы приступили к беседе за чашкой чая. Девушка волновалась, и я это заметила. – Вы давно в Павловском Посаде живете? – спросила Лиза. – Нет, до Павловского Посада мы поменяли несколько городов, – со вздохом ответила я. – Такая нам выпала доля, дорогая… Никто из нас не виноват. – Да, понимаю. Но вы, наверное, довольны хотя бы тем, что ваши близкие живы и с вами. Я даже знаю, что у вас в разных городах еще две внучки родились. – Да, – приятно удивилась я, – две: одна хохлушка – Нелечка, вторая россиянка – Ниночка. А старший мой внук – бакинец, наш Эмиль. Наш последний бакинец, родился в крамольном восемьдесят восьмом, после Сумгаита, в августе. Мы, спасались, спасая его… Это наш фронтовой друг, – полушутя, но с горечью добавила я. Я понимала, что Лиза ведет разговор в очень важное для нее русло. Чувствовала, что она пережила большую трагедию, и ей хочется рассказать, но трудно начать. Я сразу прикинула в уме, сколько же ей могло быть лет на то время, и у меня больно сжалось сердце: во время кровавых событий в Баку ей было восемь лет…. Лиза родилась в Баку. Их у родителей было двое – брат, на четыре года старше, и она. Мама работала в школе секретарем, папа – на заводе слесарем. Папа был родом из Сумгаита, там оставались его мать с семьей второго сына. За три года до сумгаитской резни семья дяди – он, жена и пятилетний сын – погибли в автокатастрофе. Все трое сразу. Бабушка Лизы не могла справиться с горем одна, но и в Баку, к старшему сыну, жить не поехала. Здесь, в Сумгаите, у нее был большой собственный дом, да и могила детей была близко, оставлять не захотела. Так прошел год. Лиза с родителями и братом часто навещали бабушку и могилу родных, ну а потом на семейном совете решили переехать жить в Сумгаит, тем более что у бабушки начались частые сердечные приступы, и соседи уже не раз вызывали «Скорую». Маму устроили на работу в Сумгаите, а папа продолжал ездить работать в Баку, пока и для него нашлось место на Сумгаитском трубопрокатном заводе, тоже слесарем. Был холодный февральский вечер. За окном бушевал обычный сильный Каспийский ветер. Самая обыкновенная рабочая советская семья готовилась ко сну. Лиза спала в одной из комнат просторного дома вместе с бабушкой, ближе к входу. Было поздно, когда позвонили в дверь. Бабушка, привыкшая к поздним визитам соседей, пошла открывать. У нее соседи часто просили что-то недостающее по хозяйству, и она с удовольствием помогала. Поэтому она, не колеблясь, открыла дверь… В следующий миг двое неизвестных набросились на нее, скрутили руки, закрыв ей рот, остальные пошли по комнатам. Лиза выскочила вслед за бабушкой, услышав возню в коридоре и не понимая, что произошло. Ее быстро скрутил один из ворвавшихся, сунул ей в рот какую-то тряпку, которую он достал из кармана. Видимо, они предусмотрели все варианты, когда шли по адресам, выданным им в ЖЭКе, и припаслись не только орудием убийства, но и кляпами, на всякий случай. Из комнаты выволокли брата Артема, который слушал в наушниках музыку, сидя за письменным столом, и не заметил, как к нему ворвались неизвестные. Его со скрученными руками бросили к бабушке с внучкой, несколько человек стояли над ними и, играя в руках короткими железными прутьями, время от времени били по рукам и ногам лежащих на полу с кляпами во рту и завязанными сзади руками людей. Мама была на кухне и, почувствовав неладное, открыла дверь и увидела через прихожую то, что творилось в комнате. Она заметила, как один из этих нелюдей больно ударил железным прутом бабушку по голове, сквозь седые волосы пожилой женщины хлынула кровь, она потеряла сознание. Мама Лизы, Светлана, слыла женщиной бойкой, и тут она не растерялась, взяла из кухонного набора небольшой разделочный топорик, именуемый чафаджагом, и, выскочив из кухни, ударила сзади того самого азера в шею. От крика содрогнулись стены дома, кричали и жертва, и Света. Тем же топориком другой бандит ударил Свету по руке, она взвыла, но успела плюнуть в ударившего ее азера. Тот прямо на глазах у семьи забил ее до смерти. Щадя нервы читателей, не буду говорить, во что превратили изверги тело этой несчастной… Тут из своей комнаты выскочил отец с настольной лампой – тем, что ему попалось под руку. Он замахнулся на орудующих у него дома бандитов, но не успел ударить. Его повалили два амбала, вышедшие из соседней комнаты. Комнат в доме было несколько, и члены семьи были застигнуты врасплох в разных уголках большого дома «прочесывающими» помещения бандитами. Убедившись, что в доме никого больше нет, азеры собрали всех в одну кучу на большом ковре в гостиной и стали совещаться. Две женщины были уже мертвы – бабушка и мама Лизы. Вскоре началась настоящая вакханалия. Один из них, весь мохнатый, со злым страшным лицом и шрамом на щеке, командовал. Остальные с гоготом и дикими криками принялись за дело. – С кого начнем? – противно смеясь и бегая вокруг связанных людей, выкрикнул один из своры в тринадцать-пятнадцать человек. – У нас теперь одна женщина, с нее и начнем, – на ломаном русском языке сказал один из азеров и пнул ногой отца, который, уткнувшись лицом в пол, ругал их матом, проклинал, угрожал, сам до конца не понимая своих слов. Его повернули лицом вверх, и на глазах у отца и брата началось то, чего Лиза уже не помнила… Очнулась она в пустом доме среди мертвых, поруганных родных, лежащих в море крови. Когда поздно ночью толпа, напившись крови, удалилась, соседи-азербайджанцы вошли в дом, став свидетелем этого ужасного зрелища. Завернув Лизу в одеяло, Гюльназ и Вагиф Мустафаевы увезли девочку на своих старых «Жигулях» по альтернативным улицам, минуя магистраль, в Баку к ее родным, которые жили в бакинской квартире Лизиных родителей. В четвертой Городской больнице хирурги оперативно оказали помощь девочке и спасли ей жизнь. А оперативность и анонимность лечения армянской девочки были обусловлены крупной взяткой, которую дал хирургам Вагиф… Лиза в Сумгаит так и не вернулась… Обстановка в Баку была сносная в тот год. Люди верили, что все еще вернется на круги своя. Девочку приняли в школу, правда, в первый класс. У себя она пошла бы во второй. Но тетя Вардуи, с кем она сейчас жила в своей бакинской квартире, была рада, что хоть приняли. Директор тогда многозначительно спросил у нее: – Вы уверены, что хотите отдать ее в школу? – А как иначе? – вопросом на вопрос ответила тетя.– Разве может ребенок не ходить в школу? Итак, Лиза стала ходить в школу. Жили в поселке имени Воровского. Здесь было много армян. Но люди стали уезжать, кто менял квартиру или дом с другими городами великой страны, кто продавал, и армян становилось все меньше, их жилье, естественно, занимали приезжие азербайджанцы, а они были очень агрессивны. Девочка только начала оправляться от шока после случившегося с ней в Сумгаите, как снова ее стала преследовать опасность. Им бы уехать из Баку куда-нибудь подальше, да вот муж Вардуи, Армен, ехать никуда не хотел и кждый раз, когда тетя заводила разговор о том, что очередная семья уехала, он говорил: «И они вернутся. Все встанет на свои места». Бедная тетя разводила руками, но перечить мужу не смела, он был мужик своенравный, трудно с ним ей было… У Вардуи своих детей не было, и она всецело посвятила себя воспитанию маленькой племянницы, которую очень любила с детства. И Лиза стала отходить от своего горя в ласковых заботах маминой сестры. На одной лестничной клетке с семьей Лизы жила армянская семья. Она помнила их с детства, у них был сын, на два года старше ее, Эдиком звали. Ей нравилось играть с ним долгими зимними вечерами в своей комнате, или у них, когда взрослые собирались вместе пить чай, а мужчины шумно играли в нарды. Уединившись в детской комнате, они играли в настольные игры, рисовали, строили из кубиков замысловатые замки. Эдик часто уступал ей, и, несмотря на свой малый возраст, понимал, что девочке, да еще младше себя, нужно помогать. Он был снисходителен к ней, не роптал, не жаловался взрослым, когда Лиза начинала вредничать, ломать построенное Эдиком, перечеркивать рисунки, нарисованные им. Так она выражала свой протест, когда ей что-то не нравилось. Он тут же делал все так, как она хотела, и они продолжали мирно играть. Но Лиза с семьей уехала жить в Сумгаит, к бабушке, и они с Эдиком стали видеться лишь тогда, когда девочка с родителями иногда приезжала в Баку. И когда дядя Вагиф привез девочку в тяжелом состоянии к тете, в квартире Эдика жили другие люди, азербайджанцы. Обменяли квартиру в Мегри, на родину дяди Вагифа. Последний быстро нашел с ними общий язык, велел позаботиться об этой семье. Четвертого сентября 1989 года на улицах Баку, как было упомянуто выше, прошла новая волна погромов, в основном в армянских кварталах. В Арменикенде, на улице Папанина, на проспекте Ленина, в районе кинотеатров «Дружба» и «Шафаг», а это почти напротив восьмого отделения милиции. Судя по всему, милицию города в те дни не волновали убийства армян. Более того, их наверняка устраивал принцип – чем больше, тем лучше. Лиза с семьей тети Вардуи жила в поселке имени Воровского, тоже в основном армянонаселенном. И когда толпа ринулась громить дома армян в этом районе, Лизы дома не было– после школы она пошла к подружке, русской девочке Ирине, делать уроки. Ирина училась наотлично, а Лиза отставала. Вот и пошли вместе заниматься. Мама у Ирины была женщина добрая, хорошо относлась к Лизе, жалела ее. Вот и сейчас ей позвонила соседка из Лизиного дома, еврейка по национальности, и сообщила ей, что в квартиру Лизы ворвались какие-то люди, были слышны крики, она узнала голос Вардуи, та кричала: «Сволочи, оставьте меня!!! Армен, закрой глаза…Не смотри-и-и-и-и!!!» Потом все затихло, и толпа высыпала на улицу, ища квартиру очередной жертвы. Списки у них были, и действовали они не стихийно. Две русские бабушки вышли на балкон второго этажа, наверное, от любопытства. Один из толпы крикнул им, покидая двор: «Мы вернемся, скоро и ваша очередь настанет, русаки!!!» Говорил он без акцента, это был наш азер, бакинец… Это в начале событий они пребывали в растерянности и помогали армянам спастись, пряча у себя, вывозя их в безопасное место. Усиленная антиармянская пропаганда в Баку со всех трибун и в СМИ возымела свое дейстиве, и многие азеры-бакинцы перешли в стан погромщиков, убийц, грабителей… Маски были сорваны! И только единицы остались людьми, чего отрицать я не могу… Были и такие. Отец Ирины приходил с работы поздно, а мама, Ольга, ничего не сказала девочкам, занятым в комнате Иры. Ей не терпелось пойти домой к Лизе и посмотреть, что там произошло. Но было страшно, решила подождать Олега, мужа. А Лиза уже давно просилась домой, но Ирина, предупрежденная мамой об опасности, под разными предлогами задерживала ее. Девочка звонила домой, телефон не отвечал. «Тети дома нет», – думала Лиза и продолжала заниматься рисованием с Ирой. Но девочке нужно было как-то сказать…Ольга не знала, что там случилось, и решила сначала появиться там без Лизы. Когда муж вернулся, они пошли в тот дом, попросив Лизу, чтобы та посидела с Ирой, а они с дядей Олегом срочно должны пойти кое-куда. Лиза уже заволновалась, что родных ее так долго нет дома, она могла сама перебежать улицу и оказаться у себя. Но ее попросили посидеть с Ирой, и она осталась ждать родителей подружки. Под покровом рано наступившего зимнего вечера Ольга с мужем незаметно подобрались к дому. Во дворе было пусто, но возле первого подъезда появились двое. Они волокли что-то в большом мешке. Как потом выяснилось, это были соседи армян с третьего этажа, подобравшие под балконом изуродованную, поруганную жертву тех извергов-азеров, которые орудовали здесь прошлой ночью. Ворвавшись в семью Атарбековых, они застали здесь бабушку и трехлетнюю внучку. С девочкой расправились тут же, под крики и плач бабушки, а потом взялись за женщину. Надругавшись над нею, они убили ее ножом и выбросили вслед за внучкой с балкона. Когда толпа была уже далеко и теперь бесновалась в другом доме, соседи, наблюдавшие из окна, как средь белого дня летели трупы на землю, дождались темноты и пошли подбирать и прикрывать тела жертв. Уложив в мешок, они притащили его к своей машине и положили в багажник. А на рассвте увезли на свой дачный участок и закопали там за оградкой, на пустыре. Были и такие героические, преданные соседи среди людей всех национальностей, живших в Баку. К сожалению, у меня в памяти сохранился только факт, без имен убитых и их соседей. Фамилию Атарбековых установила позже Ольга через других соседей, живших в том же доме. Когда эти двое скрылись за домом, Олег вышел на освещенную слабым фонарем площадку перед подъездом, оглянулся вокруг, убедившись, что никого нет, позвал Ольгу, и они скрылись в полутемном подъезде. Поднялись на лестничную клетку, где жила Лиза. Дверь в их квартиру была открыта настежь, всюду на площадке и в квартире валялись какие-то предметы, вещи. Это грабители после вакханалии перебирали, что взять с собой. Так поступали не с одной армянской квартирой, тем же почерком: ворваться, насиловать, резать, грабить…Где же их учили этому ремеслу??? Войдя в квартиру робкими, неуверенными шагами, озираясь по сторонам, в надежде застать кого-то из них в живых, супруги оказались в прихожей, где царил беспорядок. Было налицо сопротивление беспомощных людей, только вошедших в свое жилище. Их, видимо, уже ждали в засаде…Взломав дверь квартиры, азеры устроили себе маленький пир. На столе – бутылка армянского коньяка, закуска без тарелок, хаос, как в квартире, так и на столе. На полу – три трупа. У одного из них в руке зажата пустая рюмка, последняя рюмка коньяка в жизни молодого кровожадного отпрыска своего не менее кровожадного племени. И этого изверга убил Армен… Чем и как – осталось неизвестным, но убил перед тем, как они успели сделать это с ним и его женой…Армен и Вардуи лежали в луже крови. Почерк был тот же: насилие, мучительное убийство, грабеж… Ольга стояла в шоке, не в силах даже шепотом вымолвить слово. Через пару минут она, спохватившись, что эти звери вернутся, стала нервно срывать покрывало с кровати в спальне, чтобы укутать трупы и вынести…Это первое, что пришло ей в голову. Но Олег остановил ее: – Мы уже ничем не поможем этим людям. Ты их накрой, и мы уйдем. Нужно готовить девочку ко второму серьезному удару в ее жизни, крохотной жизни ни в чем не провинившегося ребенка… ни перед кем… – сказал Олег, не глядя на жену, у которой градом лились слезы по лицу. Молча, машинальными движениями, она содрала покрывало с кровати супругов в спальне и поволокла его в прихожую, чтобы накрыть их. Потом они с Олегом робко и с горечью, осторожно озираясь, покинули эту квартиру. Они шли и думали об одном и том же: как сказать Лизе? Что сказать? Лиза встретила их в прихожей. Ее детское сердце подсказывало, что произошло нечто невероятное, плохое, но она отгоняла мысль об этом, так как считала, что не могут все беды мира свалиться на ее плечи. Она словно стояла на краю пропасти и с робкой надеждой смотрела на взрослых… Ничего хорошего ей в голову не приходило, так как уже имела горький опыт в Сумгаите. Мгновение они с Ольгой смотрели друг другу в глаза, и девочка кинулась к Ольге, крепко обняла ее за талию и не отпускала. Ее хрупкое тельце охватил бешеный озноб. Лицо – цвета белого полотна, губы посинели, глаза смотрели, не отрываясь, в одну точку, не реагировала ни на одно слово или движение окружающих ее людей. И не плакала… Взрослые растерялись. И все-таки этот момент был преодолен. Прошли в комнату, девочку посадили на диван, рядом села Ирочка, держа холодные ручки Лизы в своих и что-то шепотом приговаривая, дышала на руки подруги, стараясь их отогреть. Долгое, затянувшееся молчание. Потом в тишине прозвучал голос Олега: – Лизонька, девочка наша, так случилось…Это судьба…С сегодняшнего дня у нашей Ирочки есть ты, но только не подруга, а сестренка. А в дом тот ты не пойдешь. Никогда… Мы все вместе решим, что делать дальше. Идите спать. Девочки ушли в комнату Иры. Когда дверь за ними закрылась, Лиза разрыдалась… Ира ее не трогала. Лиза лежала на краю кровати и рыдала, долго. Без слов. Как потом она мне сказала там, на Украине, она выросла за этот час на 20 лет. А в гостиной молча сидели супруги, и им тоже хотелось рыдать от безысходности. Но они должны были решать судьбу этой маленькой девочки, оставшейся одной на белом свете. Эти люди сами так решили, потому что не знали, как выйти на родных Лизы,не знали, есть ли они у нее вообще где-нибудь. Ночь не кончалась… Ольга ушла в спальню, Олег долго курил на балконе, девочки устали и уснули. К утру Ольга вздрогнула от того, что дверь в прихожей хлопнула. Это Олег вернулся… – Где ты был? – испуганно встретила его жена. – Ты напугал меня. – Не бойся. Я был в том доме. Вот…я принес документы Лизы. – И протянул ей маленькую дамскую сумочку, старую, потертую… В таких часто хранился семейный архив. – Как ты нашел? Ты посмотрел? Документы там? – А где им быть? –усмехнулся в ответ Олег. – У всех они в одном месте лежат. Особенно искать и не нужно. Несчастный наш, доверчивый советский народ. Жили себе спокойно, ничего не прятали, в сейфах архивы не хранили. А сбережения? Какие сбережения должны быть у наших людей, чтобы им сейфы пригодились?! Вот они – их сбережения… И Олег передал Ольге сумочку с семейным архивом Армена и Вардуи. В ней, действительно, находились все документы: свидетельства о рождении, паспорта, ордер на квартиру, какие-то справки. А в отдельном конверте лежали деньги – 150 рублей. Вот и все сбережения этой рабочей семьи. На семейном совете решили искать родных Лизы, а пока скрывать ее у себя. Через неделю им ответили знакомые, которые вышли на след родственников Лизы в Московскй области, в городе Павловский Посад – двоюродный брат Вардуи и мамы Лизы. И ее отправили к дяде. В Баку было просто опасно оставлять девочку, пережившую две трагедии… Так Лиза оказалась в помосковном горое Павловский Посад, где я ее и встретила… Когда она закончила говорить, в комнате нависла тишина. Молчала и я. Сама пережила трагедию в Баку, но ее рассказ ошеломил меня. Каждый раз, услышав подобную исповедь, я переживаю прошлое свое, как в первый раз… И всегда молча. Молча, потому что ни один язык общения между людьми не знает слов, они не придуманы еще для того, чтобы могли утешить человека в такие минуты скорби. Поэтому люди молчат. Как много можно сказать молча… Судьба разбросала нас по разным уголкам. Моя двоюродная сестра Ирина с мужем Владом поженились за пару лет до событий в Карабахе, в 1986 году у них родился сын Андраник. С этим крошкой в январе девяностого года еле спаслись, их вывез друг Влада, азербайджанец, из поселка Мусабеково. Они оказались в Армении, мы их нашли, приняли в Ереване, потом проводили в Степанакерт, где эта молодая семья решила обосноваться на родине предков. Вначале все шло неплохо: им дали жилье в Степанакерте, муж устроился на работу, с детским садиком пришлось подождать, так как множество беженцев с малолетними детьми осело в городе, надо было обеспечить особо нуждающихся. Ирина не работала, растила сына, занималась скромным хозяйством, даже перед домиком выращивала какие-то овощи и зелень. Ей нравилось возиться с землей. Посадила куст сирени под окном маленького барачного домика, который выдали им наспех из ветхого жилого фонда, подлежащего сносу. Власти города прибегли и к такому, чтобы в создавшейся критической ситуации суметь обеспечить людей хоть каким-то кровом. Но вдруг все начало круто меняться, с позиций, где шли военные действия часто стали привозить убитых и раненых наших ребят. Отряды самообороны мгновенно реагировали на происки азеров, отбивались, как могли. Но силы были неравны. Азеров было намного больше. Да и наемников у них было огромное количество, благо, республика их располагала «черным золотом», бакинской нефтью, чем и расплачивалась с отрядами наемников из бывших братских республик, готовых за деньги убивать недавних «братьев». Вот и вся идеология нашей бывшей страны Советов, постулаты из области дружбы народов в одно мгновение оказались фикцией, и карточный домик, построенный коммунистами, развалился. Я неплохо отношусь к ним, потому что росла в семье истинных коммунистов, а не взяточников, лживо вещающих с высоких трибун о том, что ведут народ не в пропасть, а в светлое будущее. Это так, к слову… А потом началась широкомасштабная Карабахская война. О ней много написано, снято фильмов, не буду повторяться. Но то, что происходило в начале девяностых в Карабахе, трудно нызвать даже войной. Это была бойня, азербайджанцы врывались в селениях в дома и истязали стариков, женщин и детей, больных и немощных людей, повторяя незабываемые «подвиги» младотурков в Османской империи, приводя в действие план истребления армян повсеместно. И власти «братского» Азербайджана стали приспешниками той самой Османской Турции в этом вопросе. И помогала им в этом доблестная Советская армия, назвавшая операцию по вытеснению армян из Азербайджана страшным словом «Кольцо». Я упомянула выше об этом… Да, наша, Советская еще на то время, Армия, которая были призвана защищать свой народ, а солдаты присягали в этом Отечеству, по приказу высшего командования окружала танками армянонаселенные пункты, прожекторами и сиренами, грохотом гусениц наводила на народ ужас, и несчастные люди выбегали в страхе из домов и попадали в лапы азербайджанских омоновцев, которые прибегали к месту действия сразу… В результате проведения операции «Кольцо» были насильственно депортированы армяне, проживающие в Шаумяновском районе, в нескольких селах Гадрутского района, в общей сложности, в 23-х селах… за считанные часы были вырезаны десятки мирных жителей села Марага Мардакетского района. А маленькая уютная столица Карабаха, как уже упоминалось, подверглась массированиому огню со стороны Шуши. Из установок «Град» непрестанно стреляли, люди прятались в подвалах, почти жили там… Разрушены были жизненно важные объекты: хлебозавод, водопровод, магазины, предприятия, школы, больницы. Катастрофическая ситуация сложилась всюду. Семья Ирины и Влада также ютилась в подвале одного из домов города. Они ждали пополнения в семье: Ира была на последнем месяце беременности. В нечеловеческих условиях на свет появилась их маленькая дочь. На свет… Да не было в подвале никакого даже света, маленькая Мариам родилась при свечах, в ужасных условиях. Присутствовавшие женщины, собравшись в дальнем углу подвала и отгородив живой стенкой роженицу от остальной публики, помогли Ирине в этот трудный час. И когда девочка заплакала, все захлопали. Это означало, что жизнь в Арцахе продолжается, что Арцах не сломлен, что Арцах – маленький, горный, гордый край – непобедим. И таких детей в подвалах Степанакерта в то время родилось немало.У меня есть еще одна родственница, юная Марина, дочь моего племянника Ашота Абрамяна из села Ванк Мардакертского района, которая тоже родилась в подвале дома, в котором жила их семья в Степанакерте. Война… война… Сколько невинно убиенных и оставшихся неизвестными… И мородерство во время войны, безнаказанное, потому что не установленное в хаосе времени, как всегда в подобных случаях…Какая статистика учтет тот факт, что азеры, ворвавшись в дом беззащитного старика, зарубили его, чтобы ограбить, вывозили из домов карабахцев старинные ковры, самовары из ценного металла и прочий антиквариат, сохранившийся у бабушек. И все это награбленное потом оказывались на «черном рынке» соседней нейтральной Грузии. Не с чужих слов говорю, сама видела… Иногда подобные вещи доходили до абсурда. Были случаи, когда наши беженцы из Карабаха в Тбилиси, на рынке, узнавали свои вещи, и даже сыр, сделанный своими руками, узнала немолодая уже женщина, которую все с любовью называли Нахшун-биби (тетя). Начала осматриваться, а тут ее самовар и старый потертый ковер ручной работы с инициалами ее матери…А продавали-то уже перекупщики… Во все времена нечистоплотные люди наживались на беде соседей… Сегодня страдают одни, а завтра… Война натворила много несправедливого, жестокого. Война, навязанная моему народу, круто изменила нашу жизнь. Через много лет, вернувшись в свои края, я увидела мальчишку из далекого детства, озорного, красивого, с большими голубыми глазами, часто игравшего в «войнушку» с друзьями. Мальчик стал взрослым не по годам, получил боевое крещение в настоящей войне, оставил там ногу, еле оставшись в живых. Самвел Бегларян – один из многих арцахцев, кто ради того, чтоб их родина отряхнулась от оков, готов был лишиться не только ноги, но и жизни. Как и его друзья, оставшиеся на поле боя, воевал в Карабахской войне за Мардакерт, за Аскеран, за Мартуни и Гадрут, за Шуши… за родину.Детская безобидная игра для многих мальчишек моего поколения предстала перед ними во взрослой жизни разрушительной, бесчеловечной, чудовищно жестокой игрой взрослых, кровожадных правителей, в то самое время, когда мы все считали, что живем в счастливое время, обманутые теми же правителями Великой державы… Я смотрела в глаза этого молодого мужчины, и меня поражала тень печали в этих бездонных глазах… Глаза – зеркало души человека… Сколько поколений армян будут отражать в своих глазах печаль? Тоску и горе… Сколько же может вынести армянин на протяжении веков и не сломаться?! И не сломлен народ армянский… И не будет сломлен никогда, коль есть у него такие мальчишки, вчера еще игравшие в «войнушку»… Так повелось, мальчишки всегда играли в эту игру. И теперь не одно поколение наших мужчин встало на защиту своей родины, ринулось отразить бесчинства азеров со всех концов земли. Наши люди разбросаны по миру, но беда всегда собирала их вместе. Таким примером послужили и в этой войне армяне, приехавшие воевать на земле арцахской, за ее свободу и независимость. Есть яркий пример Аво – Монте Мелконяна из США, о нем много сказано, Герой Арцаха, памятник посмертно, все заслуженно. Но есть и такие, о которых не все знают… У меня есть хороший знакомый, который приехал воевать из солнечного Ташкента и прошел всю Карабахскую войну. Саперная рота, с воставе которой он воевал, показывала примеры беспрецендентной стойкости и мужества. Рискуя жизнью, они минировали и разминировали территории, в соответствии с их назначением. Погибали, но дело свое делали честно и до конца. На смену ушедшого друга становились другие. Я узнала немного от Валерия Арутяна – так зовут моего знакомого, как воевали ребята их роты под командованием старшины Артура Бабаяна. В роте было три Валеры,шесть Самвелов, три Гаго, несколько Араратов и Арменов. И поэтому они придумали всем прозвища, чтобы легко было их различить. Фамилий он их и не знал. Интересный факт. В сентябре тысяча девятьсот девяносто третьего года саперная рота была переформирована в саперный батальон. Для пополнения личного сотава назначенный командиром батальона Самвел Микаелян вместе с начальником штаба Гаго посетили Шушинскую тюрьму и обратились к осужденным за нетяжкие преступления заключенным вступить в саперный батальон добровольцами. С десяток таких набралось – конокрады, дезертиры и прочие. Еще десяток пришли добровольцами через военкомат, и в батальоне набралось тридцать пять – сорок человек вместе с офицерами. Несмотря на малочисленность,батальон успешно выполнял поставленные задачи, минировал танкодоступные дороги в Физули, в Мардакерте, в Мартуни и Гадруте. А потом разминировали территории, освобожденные воинами Карабахской армии. В разных операциях погибли саперы: начальник штаба Гаго, Самвел – водитель «Урала», Армен-пулеметчик и еще несколько бойцов… Примеров героизма армян диаспоры немало. И сегодня они готовы встать на защиту своих братьев в горном Арцахе. Враг это знает. Он убедился… Наша семья поменяла много мест проживания. Судьба давно бросает нас из одной крайности в другую. В целом, такова судьба беженская. И теперь, описывая события тех лет, будучи их очевидцем, передавая читателю мое отношение к тому времени, я попыталась «проследить» путь некоторых моих героев в сегодняшней, мирной жизни, насколько это возможно… Лес. Густой лиственный лес. Кроны высоких деревьев создали плотный навес, соединившись под облаками. Редкий солнечный луч робко пробивается сквозь листья вековых дубов, грабов, платана. Трава в этой лесной гуще темно-зеленого цвета, высокая, сочная. Под большим грабом бьет ключом холодный родник, трава вокруг отличается особым буйством густоты и красок. Солнечный лучик, пробившийся через кроны деревьев, весело перепрыгивает с травки на цветочек и обратно, отливая серебром и оживляя строгую тишину белорусского леса. Лес плавно подступает к поселку. И чем ближе к дороге, ведущей к домикам, расположенным на узких улочках, тем реже становится лес. И совсем уже приблизившись к поселку, густой смешанный лес переходит в молодую березовую рощу, посаженную первыми жителями этого прекрасного уголка. Здесь, на краю земли, где воздух как бальзам, и от свежести и избытка кислорода перехватывает дух, закрыв глаза, трудно понять, что ты находишься в обыкновенном населенном пункте на огромном земном шаре. На краю березовой рощицы, прижавшись к густому можжевельнику, стояла кособокая избушка наподобие шалаша. Стенки этого строения были утеплены ветками бурелома, вход маленький, с дверцей. Во дворе – конура для собаки. Хозяйничал в ней красивый песик-дворняга, посаженный на цепь. Неподалеку, к деревянному колышку, вбитому в землю, была привязана белая коза, которая щипала молодую зеленую травку. Все как в обыкновенном деревенском дворике. И даже небольшой стог прошлогоднего сена, накрытый какой-то бурой, старой клеенкой для защиты от дождя. Тут же, важно расхаживал красноперый петух в окружении нескольких курочек. Справа от домика по-хозяйски заботливо были обработаны несколько грядок с пробившейся зеленью укропа, петрушки и редиса. Не было только хозяина всего этого. В стороне от дома стояли трое, ждали хозяев. Песик заливался лаем, куры, беспокойно кудахча, сновали по двору. И только петух важно разгуливал, как прежде, и белая козочка мирно щипала траву вокруг себя…А хозяин все не появлялся. Гости ждали поодаль, любовались красотами леса, что-то между собой оживленно обсуждали, удивленно разглядывая все, что открылось их взору. Гостем была семья вышеупомянутой моей сестры Ирины с мужем Владом и сыном Андраником. Маленький Андраник уже успел вырасти, отслужить в пограничных войсках армии Карабаха, получить ранение и с гордостью считал себя карабахцем. Они приехали из далекого Карабаха в Беларусь к родным, о которых недавно узнали, то есть нашли их, таких же беженцев-бакинцев, уехавших в Карабах во время погромов в Баку. Они ждали появления хозяина. Они искали его… На тропинке, ведущей в лес, показался мужик среднего роста, широкий в плечах, с длинной черной бородой. На правом плече он нес связку хвороста, в левой руке у него был кузовок с ягодами. Еще издалека он слышал, как завелся лаем пес, прибавил шаг. Увидев людей, стоящих поодаль от его жилья, он понял, что они ждут его и был крайне удивлен. Но внешне оставался спокойным. Скинув хворост с плеча и положив кузовок с ягодами на сколоченный под раскидистым деревом стол, он медленно подошел к людям: – Добро пожаловать! Чем обязан вашему появлению? – произнес хозяин, повергая гостей в шок. С виду старичок, а голос – молодой и бодрый. Гости растерялись… – Мы вообще-то не к вам… Нам сказали… – Что сказали? Кто сказал? – не дожидаясь полного ответа, заговорил хозяин с явным кавказским акцентом. – Мы ищем парня из Карабаха по имени Каро… Нам сказали, что вы сможете нам помочь, – быстро нашелся Андраник. – Это очень родной нам человек, и если вам что-то известно, расскажите нам, помогите выйти на его след. Мы все растерялись во время проклятой войны. И, вот, вроде, как мир относительный настал в нашем краю, хочется найти всех потерявшихся. Раньше мы тоже не со всеми родными могли часто встречаться, но хоть знали, что они живы-здоровы, живут, работают, растят детей. А теперь, вот… не знаем даже, живы ли наши родные… Вы и не представляете, что перетерпел наш народ в конце восьмидесятых — начале девяностых годов от соседей, много лет игравших роль друзей… Тут хозяин прервал Андраника: – Знаю. Затем, посмотрев на парня оценивающим взглядом, спросил: – Служил? – Служу. В Карабахской армии. На границе. Родители Андраника молча наблюдали за диалогом странного, загадочного незнакомца и их сына… Хозяин пригласил их в дом со словами: – Ну, проходи… И друзей пригласи. – Это мои родители, познакомьтесь. На это тот только повторил приглашение: – Проходите. Он прошел вперед. Вслед за ним последовал Андраник, не пропуская вперед себя родителей. Видно, этот странник не вызывал доверия. Много непонятного в нем было. Сели во дворе, вокруг стола, сколоченного из грубых, неотесанных досок, с двух сторон которого стояли такие же две скамейки. Расселись. Хозяин взял кузовок с ягодами, отошел в сторону, где у него находился хозяйский уголок с ведром воды, накрытым листом фанеры и перевернутой на ней эмалированной кружкой. Переложил свежесобранную малину на тарелку, промыл, и, поставив на стол, по-домашнему обратился к ним: – Ешьте, вкусные. Здесь все напоминает наше… Скоро ежевика поспеет… – Ваше? Где это? – удивился Влад и почему-то посмотрел на жену. Жена была растеряна, но смолчала. А хозяин продолжал медленно и спокойно: – Я узнал вас дядя Влад… – почти шепотом произнес хозяин двора, не поднимая глаз на гостей, будто разговаривая сам с собой. – Перед тем, как повести меня в первый клас, папа решил отвезти меня погулять в Баку. Сказал, что у меня там есть родные, и они будут рады меня увидеть. И в самом деле, вы встретили меня очень радушно… Андрюша, вы же его так называли, был очень маленьким, еще ходить не умел. Мы много гуляли по вечернему Баку, потому что днем было очень жарко, и мы больше времени проводили дома. Тетя Ира ходила на работу. Помню, прибежит днем в обеденный перерыв, быстро приготовит что-нибудь вкусное, а с собой принесет мороженое, угостит…Город мне запомнился весь в огнях, море отливало серебром от падающего на него света фонарей вдоль Приморского парка… Катались на лодках-гандолах в комплексе «Венеция», всюду музыка, детский смех. А «Чертово колесо» на бульваре вечером, когда, поднявшись на самую высокую точку, видишь весь город с прилегающим к нему морем, как на ладони… Город светится тысячами огней, сверкает, манит… Гости слушали монолог хозяина, замерев. Каждый боялся прервать его и разбить все, как бьется тонкая, хрупкая посуда. Но когда тот замочал и перевел дух, чтобы продолжить, Ира встала и с каким-то неестественным рыданием бросилась ему на шею. – Каро, родной мой, я так долго тебя искала! – воскликнула она и разрыдалась. Все молчали, а человек, которого Ирина назвала по имени, сидел без движения, положив руки на колени и глядя в сторону леса. Влад с сыном оставались на своих местах, не в силах выговорить ни слова. Ирина сидела рядом с Каро, обняв его и причитая: – Как же так? Как? Что с тобой сделали? Почему здесь? Расскажи, как ты сюда попал, и что вообще с тобой произошло? Ирина знала, зачем сюда шла… Влад с Андраником тоже. Но настолько чудовищным оказалось то, что предстало их взору, что они не хотели верить, что пришли по адресу… Они искали много лет его, знали, что он мальчиком попал в отряд, но потом, после войны, потеряли след. И вот, приехав в Белоруссию, в гости к родным, которых нашли недавно, они упомянули в разговоре за столом в день приезда, что ничего не знают о Каро, который вместе с другими односельчанами ушел с дедом Седраком, когда в село ворвались азеры,оставив в доме умершую мать, прекрасную Лилит. Лилит была двоюродной сестрой матери Ирины. Она была постарше Ирины, росли вместе, и Лилит нянчилась с Соней, которая была на несколько лет моложе. И, когда Лилит выдали замуж в Геташен за Нерсеса, отца Каро, Соня сильно скучала за ней. После этого виделись нечасто, но в семье всегда говорили о родных, приезжали на лето из Баку в красивейший уголок Шаумяновского района, в армянонаселенный Геташен, в гости к Лилит. Ирина помнила маленького, смышленного Каро, которого отец перед самой войной впервые привез в Баку. И сейчас, услышав от местных жителей, друзей родных, к которым приехали, о том, что в березовой рощице, прилегающей к их селу, поселился странный человек-отшельник, Андраник заинтересовался. Он никак не думал, что это может быть именно тот мальчик, которого так упорно искала его мама. И, вот, расспросив, они пришли сюда, в березовую рощу, желая посмотреть, что за странник живет, тем более, как было сказано, судя по говору и внешнему виду, это был кавказец… Каро, а это был он, тридцати трех лет отроду, хотя выглядел на все шестьдесят, продолжил: – У меня был старший друг, Артем. В моей жизни он появился тогда, когда я больше всего на свете нуждался в таком, как он, ставшим мне самым родным после родителей. Вы, наверное, слышали, что случилось с нами, когда мы ушли через горы с дедом Седраком в мае 1991 года, когда азеры ворвались к нам. – Слышали, – тихо сказал Влад, – рассказывали. И опять же люди говорили, что узнали из рассказа мальчика, единственного спасшегося в той бойне. – Правильно, я один остался в живых… И Каро рассказал все, как было. Стояла гробовая тишина, молчали гости, молчал лес, даже песик не лаял. Он лежал, положив голову на лапки, и тоже, казалось, внимательно слушал очень грустную историю мальчика-мстителя, пережившего неимоверные испытания и выбравшего себе образ жизни отшельника, дабы искупить вину перед Богом, как он выразился сам, «за то, что я убивал пусть даже азеров, которые убивали, жгли заживо, насиловали наших армян… И не жалели… » – Бывало, ослепленный чувством мести за маму, за отца, за сорок односельчан и за дядю Мушега, которого зарезали на моих глазах, я убивал всех азеров, кто попадался мне под руки на освобождаемой нами территории, — говорил Каро спокойным голосом, медленно, буто обдумывая кажое слово прежде, чем вымолвить… —Это были разные люди. Хотя, скажу вам, невинных среди турков не может быть, и дай им оружие, они, не колеблясь, убьют любого армянина… У нашего фидаина Армена азеры зарезали мать и брата. Он поклялся на их могиле зарезать одного азера. К нам попал в плен в Кяльбаджаре красивый, молодой азербайджнец. Не из воюющих, а гражданский. Он вел себя очень достойно, не молил о пощаде, не унижался, его собирались казнить… Наши совещались, как поступить с ним. И, в итоге, Армен предложил отпустить его. Вывезти на границу и отпустить…Я возмущался и был против. Кто-то из ребят предложил обменять его на наших пленных, и не одного….Тогда я не мог понять действие Армена… Сейчас поимаю… Не мог армянин зарезать живого человека ни за что, даже из чувства мести… Каро замолчал и исподлобья посмотрел на Ирину. Та уже рыдала. Мужчины в оцепенении молчали. – И я поехал с ними и впервые увиел, как меняются пленными, против парня-красавца азеры выдали 3-х наших фидаинов, видно, важная птица была… – глухо выдавил из себя Каро. Он замолчал. Песик вдруг залаял. Ни с того, ни с сего… Каро отошел, налил в миску похлебку, заранее приготовленную, положил перед собакой со словами «проголодался, бедняга». Гости продолжали молчать. Каро подошел и продолжил свой рассказ: — Много в моей жизни было такого, чего быть не должно было… Я не виноват… не виноват. — Каро притих и долго смотрел , как из миски ест песик. Задумался, потом резко вернулся в реальную действительность, где его рассказа ждали родные ему люди. – А потом, когда наступило перемирие, в 1994-м году, меня определили в школу-интернат в Горисском районе, — начал говорить Каро уже другим, более бодрым голосом. — Там работал дядя фидаина Ашота, поэтому отправили туда. После школы мобилизовался в армию, служил в Иджеване, о себе никому особо не рассказывал. После армии долго маялся, не мог найти себя, скитался по России, искал работу в Харькове, даже пару лет проработал там на даче у одного олигарха, накопил немного денег, олигарх щедро платил. Но у него была красивая дочь, которая обратила на меня внимание, и тот попросил меня уйти. Так я оказался здесь…Теперь вы все обо мне знаете. Но только прошу вас не говорить об этом в селе, не нужно. Сельчане иногда заглядывают ко мне, помогают, я им тоже. Так и живу… Выслушав весь этот ужасный рассказ, Ирина уверенно сказала: – Ну, теперь все изменится, родной мой, все у тебя изменится. Поедем домой. Там у нас имеются все условия. В ответ Каро тихо, но твердо произнес: – Поздно уже… Спасибо, тетя Ира. Дальше разговор не клеился. Все были расстроены тем, что увидели и услышали, а главное– тем, что Каро не собирался покидать свой дикий, обжитый уголок в этом далеком белорусском лесу… Время прошло незаметно, гости уже собрались уходить. И тут Андраник как-то несмело обратился к Каро: – Может, ты все-таки передумаешь, Каро, и вернешься с нами в Карабах. Там сейчас все по-другому, после войны город отстроили, и не узнаешь. Отбрось прошлое, начни новую жизнь.Мы всегда будем рядом. Поехали! Мать с отцом стали бурно поддерживать сына. То, что Андраник тоже обратился к Каро с таким предложением, вселило надежду в Ирину, не осмеливавшуюся повторить свою просьбу. Влад тоже поддержал. Каро выслушал их, потом пожал руку Андранику, приобнял его и сказал по-стариковски: – Славный ты парень, Андо! Извини, что я так тебя называю, у нас был отличный друг в отряде, фидаин по имени Андраник, его так называли… Он обвязался гранатами и бросился в кучу азеров, сам погиб и человек с десяток их унес с собой… Живи долго, и не дай Бог, чтобы ты был вынужден делать мою работу. Мне только жаль, что я не один такой. Нас много, потерянных мальчишек моего поколения. Мальчишек, которые из игры в «войнушку» в детстве сразу перешли в настоящую войну… Хотя, это была даже не война, это был геноцид нашего народа, второй геноцид армян, унесший столько жизней и искалечивший тысячи судеб…Простите меня. Я желаю вам счастья и мирного неба. Каро пожал мужчинам руки, обнялся с Ириной, и когда родные ему люди стали уходить, из уставших глаз молодого «старика» потекли скупые мужские слезы… Каро впервые за последние годы заплакал, и, не вытирая слез, долго простоял у калитки и смотрел в сторону села, куда ушли гости… Я обратилась к истории маленького Каро потому, что судьба его повторилась в большинстве осиротевших в годы войны детей. Наша нация в очередной раз пострадала, мы потеряли талантливое, умное поколение армян. Одни погибли физически, защищая свою землю, культуру, язык, другие погибли морально, что, пожалуй, еще страшнее… Имея возможность проследить будущее некоторых своих героев, я потеряла связь с Каро после смерти Артема. Я долго искала этого мальчика. Я не знаю, что с ним стало сегодня, но подумала и написала о нем так, как написала. Ибо в этом отшельнике я вижу каждого юнца, который был вынужден мстить за своих родных, потому что происходившие вокруг события выбили из него все то красивое, что теплилось в душах наших детей, опаленных пожаром войны… Я узнала, что к Лизе, пострадавшей дважды – в Баку и Сумгаите, приехал в Россию соседский мальчик из далекого детства– Эдик, выросший в процветающего бизнесмена, который искал ее много лет и нашел. Увез свою любовь в Канаду, где в городе Торонто они создали свою семью и растят двоих прекрасных детей – сына и дочь. Эдик помог той девочке забыть кошмар, который пришлось пережить ей в те страшные годы. Теперь она, потерявшая всю семью, была счастлива в своей новой семье, с любимым мужем и детьми. Я очень рада за эту девочку. Андраник – сын Ирины и Влада – служит в доблестной армии Карабаха, растит вместе с женой дочь, которую назвали в честь умершей матери Ириной. Влад живет с семьей сына, до сих пор трудится, помогает по хозяйству… Судьба армянских матерей… Сколько же их сейчас стоят в немом молчании у могил своих сыновей, у обелисков, у безымянных могил, скорбят по пропавшим без вести сыновьям… Сколько же жизней унесла средневековая вакханалия в Баку, Сумгаите, и других населенных пунктах Азербайджана… Кто сосчитает? Кто ответит? Судьба армянская, вписанная кровавыми буквами в мировую историю, как и раны моего народа, неизлечима, пока наши враги продолжают вольготно творить средь бела дня свои черные дела. И будут творить, пока мир молчит, не бичует чудовищное зло, совершенное в начале века. И вовсе не случайно, что сегодня, когда с болью в сердце отмечаем вековую дату пика Геноцида армян в Османской Турции, приспешники младотурков – сегодняшние корявые власти азербайджанцы – осуществляют второй Геноцид. Я описала лишь малую толику Карабахской войны, которая была известна мне не понаслышке. Будучи свидетельницей и потерпевшей во время кровавых событий в Баку, ощутив на себе и своей семье ужасы бойни, в которой оказались бакинские армяне, пережив чудовищную паромную переправу и располагая многими фактами, изложенными очевидцами и пострадавшими, я не могла не описать все это, в назидание потомкам и в память о невинно убиенных детях, стариках, женщинах, в память о несчастных людях, выживших в очередном Геноциде армян на рубеже веков… Я обратилась к тем годам, когда война появлялась на горизонте, а мы ее не видели. А если и видели, то не понимали, за что она дается нам в наказание. Я вернулась в то время, когда правда пресекалась на корню, а я была лишь крохотной частицей механизма, пущенного в борьбу за эту самую правду, предъявленную моим народом действующим правителям. Кратковременное участие в работе молодежной организации, описанное мною выше, открыло на многое глаза нам, молодым людям, беззаботно строящим светлое будущее для себя и идущих за нами поколений советских людей. После неудавшейся попытки в 1966-м году многие из нас остались в освободительной борьбе и через много лет дошли до победного конца. Естественно, я не могла осветить все события. Об этом написано немало, и еще много будет написано. Целый век пишется о Геноциде армян в Османской Турции в начале века, но все точки над «і» еще не расставлены. Сегодня, когда мы отмечаем столетие пика того страшного события в истории человечества, нас вынудили отойти от одной проблемы и заняться новой… В который раз уже… Сто лет скорби,сто лет веры в то, что палач будет наказан, сто долгих лет ожидания справедливого решения. Было совершено чудовищное преступление против целого народа, против человечества в целом, а значит, остальные народы, явившиеся свидетелями Геноцида армян, просто обязаны решительно осудить его. И в первую очередь для того, чтобы не повторилось это зло и не обернулось против них же самих. Недопустимо и опасно жить по принципу: «Моя хата с краю»… Конец девятнадцатого века и весь двадцатый век полыхали в огне пожарищ, массы людей оставляли свои дома, пополняя ряды беженцев по всему миру… Я часто встречаю таких же, как я, людей,ставших беженцами в собственной сране, и слышу от них душераздирающие истории об армянских погромах в Баку, Сумгаите, Кировабаде, о которых до сих пор никто нигде официально не упомянул.А ведь погибали, вырезались тысячи семей… Об этом следует много писать, чтобы весь мир знал. Не слишком ли много для одного народа за один век –первый геноцид, второй геноцид…И чем геноцид армян в Азербайджане уступает геноциду в Турции? Ведь и почерк тот, и исполнители те же!.. Почему мы ждем сто лет, чтобы очевидное стало вероятным? И должно ли пройти еще сто лет, чтобы мир признал второй геноцид армян в Азербайджане? Почему МИР молчит? Если эти люди, от которых зависит признание Геноцида, отличаются от тех, кто совершал эти злодеяния, то почему они молчат?..
Э П И Л О ГВ прошлом году, спустя двадцать семь лет, я навестила могилу мамы на ее родине, в селе Магавуз Мардакертского района. Могила отца оставалась в Баку, и теперь ее нет – азеры в очередной раз показали свое лицо невежд и варваров, замуровав целое армянское кладбище под асфальт. Я была в Степанакерте, видела отстроенный после войны процветающий край, гордый и независимый, поражающий темпами своего развития. Конечно, имеются и проблемы. Но, победив в той тяжелейщей борьбе, пусть и заплатив столь высокой ценой, армянин отстоял свою родину и свободу, доказав что имеет право на них. И сегодня Карабах, укрепляя свою государственность, последовательно строит отношения с цивилизованным миром. А я наблюдаю с душевным трепетом за родным краем из дальнего своего берега, не родного, но приютившего меня и ставшего второй родиной. Я грущу вместе с моей родиной о потерях и радуюсь успехам, мечтая навестить ее еще хотя бы раз… Лос-Анджелес, май 2015 года Примечания: *Дзер цавы танем – выражение готовности принять боль ближнего на себя. Буквально – унесу вашу боль. |