(Перевод с армянского Нелли Аваковой)

В Тартарском ущелье сначала мне не повезло. Начальник строительства водохранилища на реке, которого я обязательно должен был увидеть прежде, чем начать собирать материалы о строителях гидрокомплекса, уехал в министерство на совещание, и никто не знал, когда он вернется.

Ущелье было заполнено шумом, грохотом тяжелых грузовиков-самосвалов и рокотом реки, земля тряслась от глухих подземных взрывов. Я стоял во дворе конторы стройки и смотрел на бурный Тартар, окрашенный в цвет окружающих его гор; смотрел на горы, высокие вершины которых касались проплывающих над ущельем реденьких облаков. Казалось, что я вечно должен был оставаться здесь, и на сердце стало грустно. Я даже мысленно обругал редактора, который именно меня отправил в столь далекое и проклятое ущелье. «Ты уже там был, — медленно произнес он, не отрывая взгляда от полированного, блестящего стола. — Ты знаком со стройкой. Между прочим, — он с минуту смотрел на меня, — в прошлый раз твой репортаж об этой стройке был удачным». Я знал, что после этих слов он слегка улыбнется. Не хватало, чтоб ошибся… Улыбнулся и спокойно продолжил, взвешивая каждое слово и жест: «Надо сказать, что тебе удается выбирать из жизненных ситуаций и фактов, так сказать, самые типичные, создавать, так сказать, совершенные образы с характерными чертами. Иди и пиши. Надеюсь, что ты и на этот раз обрадуешь многотысячную армию читателей». Парой ласковых слов и улыбок задобрил и отправил, вместо того чтобы дать отпуск.  И теперь я стоял под палящим солнцем, не зная, что делать.

Чуть поодаль, у подножия высокого холма, где река, изгибаясь вправо, исчезала в теснине, одиноко стояла низкая рабочая столовая. Обеденный перерыв давно закончился, и в столовой было мало народу. Были участковый милиционер Гавруш — худощавый, высокий, с бегающими серыми глазами и закрученными усами — и несколько строителей, которые, глядя в открытые окна на близлежащие горы, пили пиво.

Взяв кружку пива, я присел за один из алюминиевых столиков у окна. За столом сзади меня трое тоже пили пиво, присыпая край кружки солью. «Наверное, со смены идут», — подумал я и оглянулся. Один из них, высокий мужчина лет шестидесяти, с сухощавым лицом и острым, словно прижатым клещами, носом, растерялся от моего взгляда. Лицо показалось знакомым, и я вспомнил его: это был Миша Арустамян, с необычным прозвищем «Сулунду», из деревни Погоса Гомер, не так далеко отсюда. Был он председателем сельского совета у нас в Хндзахуте, во время выборов украл у односельчанина Тевоса Шекяна ковер ручной работы и спрятал в нашем свинарнике за домом. Благодаря зятю моего дяди Джалала — Аршаку Арутюняну, который в то время являлся председателем колхоза, раскрылось это преступление. Он видел в ту ночь этого Мишу, спрятавшегося в густых кустах за одноэтажным зданием  сельсовета. Иначе бедных моих родителей замучили бы, без конца приглашая в райцентр на допросы.Тайком от милиционера Гавруша и работников столовой Арустамян убрал бутылку, из которой наливал водку в пиво, в сумку, которая находилась под столом.

Я медленно пил холодное пиво и смотрел на улицу. От слабого ветра, дующего из ущелья, раскачивались тополя с гнездами аистов на макушках. Листья деревьев дрожали, вытягиваясь по направлению ветра. Внизу, на другом берегу реки, стояли несколько детей, вероятно, из соседнего села Дрмбон, и когда ветер уносил грохот автомашин, отзвуки подземных взрывов и рокот бурной реки, то в душной, июньской тишине звенели веселые детские голоса…

Выпив кружку пива, я вышел из столовой и направился в сторону канцелярии строительства, узнать, нет ли каких-либо вестей от начальника управления.
Секретарша с прической Мирей Матье, круглолицая, с красивым ртом и маленьким курносым носом, сидя за пишущей машинкой, красила губы. «Еще не пришел?» —спросил я взглядом.

— Кто? — будто услышав впервые, спросила секретарша, откинув со лба прядь волос, и внимательно глядя на меня. Видно, она утомилась от одиночества.

— Ваш начальник, — сказал я, — вы его секретарша, правда?

— Как видите, сижу за пишущей машинкой — значит, не министр, а секретарша со скромным месячным заработком в девяносто два рубля. Что еще вас интересует? — она продолжала сосредоточенно смотреть на меня своими смеющимися черными глазами.

— Хотел бы узнать ваше имя, если можно, конечно.

— Если очень хотите, можно. Роза.

— Роза, когда придет начальник?

— Какой начальник?

— Начальник стройки. Вы что, его не знаете?

— Знаю или нет, все равно его здесь нет, и когда вернется, я не знаю.

— Уходя, не говорит, когда вернется?

— Начальник он, а не я. Разрешения не спрашивает. Когда придет, я его предупрежу, чтобы впредь так не поступал. Вы довольны?

— Ваш язык вас далеко уведет, — улыбнулся я.

— А почему вам кажется, что я хочу остаться здесь?

— И куда вы хотите уйти?

— Все равно куда, лишь бы быть подальше от этих ужасающих скал и ущелий.

— А почему другие не уезжают?

— Кто сказал, что не уезжают? — засмеялась Роза, показав красивые зубы. — У меня была подруга, ее зовут Сима, тоже по комсомольской путевке приехала на стройку. Даже трудовую книжку не взяла — оставила, уехала.

Имя показалось мне знакомым.

— На плотине работала?

— Да, — ответила Роза, удивленно глядя на меня. — Откуда вы ее знаете?

— Я однажды тоже был здесь. В командировку приезжал.

— Вы и сейчас в командировке?

— Да, — сказал я, достав свое командировочное удостоверение. — Я здесь уже неделю. Завтра уезжаю.

Вдоволь изучив командировочное удостоверение, Роза произнесла:

— Шеф накануне позвонил, сказал, что сегодня обязательно приедет, но это будет поздно, конечно. Я ему скажу о вас. Утром, до отъезда, приходите, поговорите с ним. Хорошо?

— Хорошо. Против всего можно устоять, но не перед добротой, потому что доброта, проявленная кем-то по отношению к нам, связывает людей. У вас очень доброе сердце, Роза. Ну, я пошел в гостевой дом.

— Ваш язык тоже вас далеко уведет, — засмеялась Роза и, резко повернувшись ко мне, сказала: — Подождите, один из наших водителей едет в дом для гостей, скажу, чтобы отвез вас туда. — Она быстро встала с места и, стуча каблуками по полу, подошла к окну и открыла его. В ущелье ревела, бушевала река, а внутри, в просторном кабинете начальника строительства плотины, царили тишина и покой. Как открылось окно, в комнату сразу ворвались прохладный воздух и шум реки.

— Меружан, — сверху позвала Роза. — Григорян, поднимись ко мне.

Не прошло и пары минут, пришел Меружан — высокий парень со смуглым лицом, в фуражке с надвинутым на глаза козырьком.

— Это водитель нашего главного инженера Марата Агабековича, — объяснила Роза, а Меружану сказала: — Меруж, едешь в гостевой, товарища тоже отвези, он из редакции.

Меружан покорно кивнул, а я поблагодарил Розу, и мы вышли.

Как и в другие дни, дорога была заполнена огромными самосвалами, которые, грохоча под тяжестью грузов, едут в сторону плотины, и пыль из-под колес клубится и покрывает все вокруг. Прищурившись от пыли, Меружан вел машину, временами высовываясь в окно и глядя вперед. Дорога шла над пропастью, а пропасть была ужасно глубокой, как перевернутое небо, даже в дневное время солнечный свет туда не доходил. Внизу, на дне ущелья, виднелась река, цветом как синька, словно взяла она начало с небесной лазури. А вокруг нас ущелья, ущелья, горы и дремучий лес. И эти ущелья, эти горы и девственные леса колышутся, шатаются и дрожат от рокота реки.

— Вон дом Марата, — сказал Меружан, когда мы проехали по мосту через реку и стали подниматься вверх по холму. — Не видите, на холме? — Меружан, конечно, не знал, что в предыдущей командировке я также проживал в этом доме. Я машинально посмотрел в сторону деревянного гостевого дома, окно которого нависало прямо над пропастью.

— А кто этот Марат? — вроде не зная, спросил я.

— Марат? — добродушно улыбнулся Меружан. — Главный инженер стройки. С нами жил, под холмом, в рабочем поселке. У него был отдельный вагон. Потом переехал наверх и теперь живет там один. Не считая того, что иногда бывают важные гости, которые тоже останавливаются там. Ничего, хороший дом, в нем пара комнат. А в основном живет один, по ночам сидит на балконе, в темноте, курит.

— Почему?

— Кто знает, — Меружан поменял скорость машины. Машина зарычала, тяжело преодолевая подъем. — Душевный парень, дружелюбный, — снова продолжил он, — со старшими — как старший, с младшими — как маленький. Но из-за той девушки так один и живет, оторванный от всех.

— Что за девушка? — просто так поинтересовался я.

— Была одна. Не представляете, какая была красивая. С распущенными по плечам волосами, как чудо, оторванное от всего мира в этих глубоких ущельях. И звали ее Сима, необычное имя, правда?

— Наверное, — неопределенно ответил я.

Помню, это было в прошлую командировку. Я сидел у фельдшера Нерсеса, когда она с подругой пришла в медпункт, словно спустившись с другой планеты, она очаровала меня тогда своей нежной внешностью. Слегка поранила ногу, Нерсес осторожно ее перевязывал. А девушка, вроде от боли, стонала, кусая пухлые губы, одновременно не забывая, конечно, подмигивать подружке. Она вскользь посмотрела и на меня, с притягивающей к себе, игривой усмешкой на губах . «Интересно, какая сила таится в женском взгляде, что невольно хочешь встать и пойти ей навстречу», — с восхищением сказал я после ее ухода. Нерсес улыбнулся моим словам и с горчинкой в голосе добавил: «Она здесь кое-кого сведет с ума… если, конечно, уже не свела».

Еще несколько поворотов, и машина подкатила прямо к гостевому дому. Марата снова не было. Рано утром он куда-то ушел, и до сих пор не было его ни дома, ни на плотине. Наверное, он возле туннельных работ.

Сидя на деревянных ступенях лестницы, Амалия вязала разноцветные шерстяные носки. Она была здесь и заведующей, и дежурной, и уборщицей. Меружан передал ей какие-то книги и пакеты и вернулся обратно.

Я сел на балконе и начал смотреть на далекие горы, залитые солнечным светом. Горы были окутаны прозрачной дымкой тумана, поэтому было непонятно, дождь ли идет далеко у горизонта или это все же пламя закатных солнечных лучей.

Впоследствии туман в горах сгустился и окрасился в темно-синий цвет: видно, там действительно шел дождь, а здесь, в долине реки, было спокойно. В первой половине дня прошел проливной дождь, но он так быстро закончился, что земля не успела даже как следует промокнуть, зато воздух стал чистым, мягким.

Напротив, на склоне горы, там, где раньше стояли снесенные при постройке водохранилища домики, качались от ветра тутовые деревья, и отсюда, с возвышенности, казалось, что ты видишь, как падают с деревьев спелые ягоды тута. Внизу, в глубоком ущелье, был слышен глухой рокот реки, который иногда заглушался шумом бульдозеров, идущих со стороны песочного карьера.

Эти места мне знакомы с детства. В нескольких километрах отсюда, в горах, находится мое родное село. Там я родился и вырос, закончил школу и оттуда уехал в город, поступать в институт. С тех пор утекло много воды, но кажется, что это было вчера. В эти дни я смог бы, конечно, найти время и поехать туда, увидеться с родными, но ехать в село, да еще и на пару часов, не стоило. Этим я только обидел бы своих. Тем не менее это все оправдания, в действительности в вопросе путешествий я ленив. Я даже удивляюсь, почему редактор отправил сюда именно меня? Он ведь знал о моей ленивости, нередко издевался надо мной по этому поводу. А отправил он меня сюда, вероятно, потому, что я из этих мест и, кроме этого, я уже был один раз на стройке.

Целую неделю (хотя мне так и не удалось встретиться с начальником строительства) рано утром, вставая с постели, я спускался в столовую рабочего поселка, быстро завтракал, выпивая стакан сладкого чая, и бежал на плотину — встретиться со знакомыми ребятами, бригадирами, инженерами; побеседовать с ними о плотине, электростанции и о строительстве будущего водохранилища, стараясь выяснить множество совершенно неизвестных мне подробностей в области техники.

Очерки я и раньше писал, но они в основном были на деревенскую тему. Для меня, родившегося в деревне, это не представляло особой трудности, а вот о строителях написал лишь один раз, и то об этой же стройке.

Целый день, до и после перерыва, крутился я на плотине, смотрел, как мощные самосвалы, друг за другом с грохотом поднимаясь на плотину, выгружали цементобетон и щебенку и возвращались обратно; наблюдал, как многотонные катки медленно проезжают по плотине, утрамбовывая щебенку и глину.

Карабкаясь вверх по камням, я поднимался, входил в туннели, которые проходили в скалах, где я словно попадал в холодильник. А самое приятное для меня было то, что я, стоя на плотине, долго смотрел на обширный котлован, который скоро до уровня скал заполнится водами искусственного водохранилища.

К вечеру, уставший, но довольный, я возвращался в гостевой дом, сидя на деревянных ступеньках лестницы которого вязала очередную пару шерстяных носков Амалия (как будто все рабочие на стройке ждали эти носки, чтобы носить их зимой). Я садился перед раскрытым окном, доставал блокнот и передавал перу и бумаге все то, что удавалось увидеть, вспомнить. Так я делал каждый вечер, кроме сегодняшнего дня. Сегодня, не знаю почему, нет желания делать какие-то записи. Наверное, наступил тот миг, когда ты начинаешь чувствовать, что твоя работа здесь завершена — после этого, что бы ни увидел или узнал, это будет полное повторение уже увиденного и услышанного.

Время от времени, не отрываясь от работы, Амалия поворачивает голову и поверх очков смотрит на меня.

— Значит, ты тоже из этих мест? — спрашивает она. В течение этой недели я ей как минимум раз пять уже говорил, что я из этих мест, даже сказал, из какого села. Но сегодня она спрашивает об этом, наверное, не потому, что забыла. Мое безделье непривычно ей; кроме того, у меня, судя по всему, очень кислый вид, и она хочет не то рассеять мою грусть, не то, пользуясь удавшейся возможностью, немного поговорить.

Над дальними горами неожиданно гремит гром, сверкает молния, и потемневшее небо окрашивается в оттенки всех красок.

— Да, — говорю я Амалии. — Родился здесь, но живу в городе.

— А родители твои в селе живут?

— Да, — отвечаю, — в селе, в Хндзахуте.

— Все молодые из деревни бегут, — ворчит Амалия, по всей вероятности, уловив в моих словах нотку недовольства. — И чем закончится все это, ума не приложу… Два моих сына тоже в городе. В селе нет работы, чего им оставаться?

— Женатые? — просто так спрашиваю я.

— А как же? Женатые, — как-то недовольно отвечает Амалия. —Мать моя тоже с ними в городе.

— Довольна невестками?

— Очень. Говорит, хоть бы одна большая змея укусила старшую сноху, маленькая змея — маленькую. Бедную мать мою сживают со света, диабетиком сделали. Ай, дорогой, имени твоего даже не знаю… Какая свекровь в этом мире была довольна своей невесткой, чтоб мать моя была довольна.

На нашей половине неба как-то сразу появляются первые звезды — южные, крупные, яркие. Сумерки заметно сгущаются, тени верхушек вековых деревьев  и странным образом сгрудившихся каменных глыб незаметно исчезают. Это то время, когда день уже завершился, а ночь еще не опустилась, и пока она полностью опустится, остается минут пятнадцать–двадцать.

— Хоть бы в кино или куда-нибудь пошел бы, — говорит Амалия. — Молодежь собирается там, а ты чего, как бедный родственник, сидишь один?

— И это правильно, — киваю я, — чего-то у меня нет настроения.

Тропинка идет от гостевого дома, задумчиво бежит вниз по покатому склону. По обе стороны тропинки растут молодые дубки. Погруженный в мысли, я спускаюсь в рабочий поселок и неожиданно вспоминаю, как во время моей первой командировки, спускаясь по этой же тропинке, я услышал за деревьями  девичий смех. Невольно замедлил шаг, и нежный девичий голос сказал: «Ну не надо, Андрюша, слышишь, любимый, не надо». Смех снова зазвенел в темноте, неудобно было подслушивать, и я ускорил шаги. А на следующий день, услышав на плотине знакомый смех, я быстро оглянулся. Это была та самая обаятельная девушка — Сима, которую я видел у Нерсеса в медпункте. Неужели о той самой Симе говорили сегодня Роза и Меружан? А куда она уехала, интересно?

Клуб находится в центре рабочего поселка. Воздух здесь более жаркий, чем у гостевого дома, на возвышенности. От легкого дыхания ветра дрожат листья тополей, устремленных в небо. Перед клубом, по улице, обрамленной тополями, не спеша гуляют рабочие со стройки — в одиночку, парами или группами. Проходя мимо меня, они любезно здороваются, несмотря на то, что многих из них не раз встречал сегодня на плотине. Во дворе столовой стоит группа парней, около пятнадцати человек, они лениво разговаривают между собой. Вероятно, не знают, чем заняться до начала кинофильма. Чуть поодаль курят два милиционера. Я невольно смотрю на часы, время уже за восемь.

Стемнело. На узких улочках поселка зажглись слабые фонари; небо отсюда, из глубины ущелья, кажется темно-фиолетовым. Я стал жалеть о том, что послушался Амалию и спустился в рабочий поселок: этот фильм я смотрел давно, мог бы остаться там, в моей комнате, и привести в порядок свои записи или же, в худшем случае, пошел бы к соседу по гостевому дому — Николаю Панкратову; мы сыграли бы пару партий в шахматы, он уже несколько раз приглашал. Николай из столицы, по специальности инженер-гидромеханик, здесь он также в командировке и по вечерам тоскует в одиночестве.

Я уже хотел вернуться, когда за моей спиной послышался стук чьих-то каблуков. Одна девушка, догнав меня и бросив мимолетный взгляд в мою сторону, прошла вперед, обдавая ароматом духов. Я не успел разглядеть в темноте ее лица, однако в легкой походке девушки было на удивление что-то знакомое.

Пройдя шагов десять, девушка замедлила движение, а потом полностью остановилась и обернулась.

— Кого я вижу, — почти восклицает она.

Я мгновенно узнаю ее:

— Здравствуй, Венера!

— Разбогатеешь, я сразу тебя не узнала, — говорит она, но ее тон шутливым назвать нельзя: голос звучит предельно серьезно.

— Дай Бог, — говорю я, улыбаясь. — Надо ведь когда-нибудь разбогатеть?

— Как ты попал в эти края?

— Приехал в командировку, Венера.

— И давно ты здесь?

— Уже неделю.

— Ты совершенно не имеешь совести. Ты даже не сделал попытку меня увидеть, правда?

— Да у меня даже в мыслях не промелькнуло, что ты можешь быть здесь.

Венеру я знаю давно. В десятом классе мы учились вместе. До этого она училась в райцентре, в Мардакерте. Ее старшая сестра Вартуш по окончании педагогического института получила направление в наше село, преподавала химию в школе. Венера приехала к ней, и они, сняв комнату в доме нашей старенькой соседки, зажили там вместе.

Венера была красивой девушкой. Вопреки сельским обычаям, она носила короткую юбку, выставляя таким образом покрытые бронзовым загаром гладкие, как речные камни, колени. Часто ярко красила губы, как будто веселясь от косых, осуждающих взглядов сельских сплетниц — седовласых сторонниц порядочности.

Вызывая зависть у подруг своей обаятельной внешностью, Венера постоянно была окружена парнями, каждый из которых был тайно по уши влюблен в нее, хоть и не решался признаться в этом, боясь получить от нее издевательский отказ. Такие случаи уже были. Девочки по-своему мстили Венере: все время злословили о ней с парнями, но те не обращали внимания на их слова. Красота Венеры и всеобщая влюбленность в нее были выше мелких сплетен любого рода.

Я тоже был тайно влюблен в Венеру и, как и многие, тоже не осмеливался признаться в этом, боясь ее издевательства, а каждый раз, сталкиваясь с ней лицом к лицу, краснел и опускал голову. Помню, много раз повторял сам себе: «Нет, ничего не скажу, ни в коем случае, потом вся школа будет смеяться надо мной, я что, враг себе самому?»

В эти дни к сестрам часто приезжал какой-то мужчина, около тридцати лет, чисто одетый, в галстуке и шляпе. У него была собственная «Волга». Кто он и какая связь у него с сестрами, никто не знал. Некоторые говорили, что он жених старшей сестры Венеры, то есть нашей учительницы Вартуш. Другие утверждали, что он их близкий родственник, живет в райцентре, рядом с родителями.

Пару раз, помню, я пробовал завести разговор с Венерой, но, увидев, что она относится ко мне как-то холодно и высокомерно, отказывался от  своей затеи.

 

…Выпускные экзамены уже завершились, в нашем приусадебном огороде мы поливали грядки фасоли.

Через листву деревьев и плетеную ограду двора я все время смотрел на синюю «Волгу», которая с утра стояла во дворе соседнего дома. Потом из дома вышла Венера с небольшим чемоданчиком в руках. Она села в машину рядом с мужчиной, расположившимся за рулем, и они уехали из села…

С тех пор прошло много лет, и я ни разу не видел Венеру.

Мы медленно шли по улице, и я тайком изучал Венеру. За эти годы она сильно изменилась. В ней нет больше той издевательской самоуверенности, которая в свое время заставляла трепетать наши юные сердца.

— Я очень изменилась? — неожиданно спросила Венера, видимо, уловив мой взгляд.

— Чуть-чуть, — киваю я.

— К худшему?

— Не знаю. Время по-разному влияет на людей. Скажем, это обыкновенная истина. Лучше расскажи мне, как ты живешь?

Венера неопределенно пожимает плечами.

— Живу как все. Окончила педагогический институт. Заочно. Но это, наверное, тебе неинтересно.

Дальше улица сужается, переходит в узкую дорожку. Идем почти в темноте.

— А где работаешь? — спрашиваю я.

— Здесь, в отделе кадров.

— Почему? У тебя же есть диплом педагога.

— Не знаю… Спартак так захотел.

Я пытаюсь вспомнить, где я слышал это имя? Кажется, водителя синей «Волги» так звали.

— Мой муж, — словно догадавшись, о чем я думаю, говорит Венера. — Помнишь синюю «Волгу»?

— А в то время мы думали, что он тебе близкий родственник или жених твоей сестры… Он тоже здесь?

— Да… то есть нет, он сейчас в командировке, — говорит Венера, но я замечаю, как она в темноте отводит взгляд, а потом торопливо добавляет: — Здесь, в рабочем поселке, у нас есть финский домик из двух комнат, можешь прийти в гости…

В словах Венеры есть что-то недосказанное, и это вызывает в моей душе неприятное, смутное чувство.

— Спасибо… А вы давно здесь живете? — перебиваю я.

— Нет, всего пару лет. Иногда едем к нашим, ведь областной центр не так далеко отсюда.

Ее внезапное многословие снова напрягло меня: будто я не знаю, что областной центр «не так далеко отсюда». И вообще, какое мне дело до того, что они иногда навещают своих?

— Спартак работает на стройке?

— Спартак? Нет… то есть да… Одним словом, по техническому обслуживанию… А как твои дела?

Последний ее вопрос — это всего лишь неудачная попытка избежать неприятного для нее разговора.

Исхудавшая луна, словно устав от долгой дороги, тяжело вышла из-за гор и застыла, встретившись с высокими макушками деревьев. Необходим был небольшой ветерок, чтоб она оторвалась и снова продолжила свой путь в сторону темной стороны неба. А может, и не хотела идти, может, хотела, как журавлик, вернувшийся с чуждых берегов, присесть на макушку высокого тополя и дремать до рассвета?

— Из наших ребят никого здесь нет? — спрашиваю я, лишь для того, чтобы прервать затянувшееся молчание.

— Нет, — говорит Венера, чуть замешкавшись, потом тихо добавляет: — Только Ваге… Ты помнишь его? Насколько я знаю, вы с ним были близкими друзьями.

— Как? — чуть не кричу я. — Захарян Ваге? Где он работает? Я здесь в лицо почти всех знаю, как это я его не встретил?

— Он среди заключенных. Здесь работают заключенные. Под охраной приводят на стройку, под охраной и уводят.

— Постой. Ваге тоже заключенный?

Венера утвердительно кивает головой:

— Да.

— А ты не знаешь, за что?

Венера проводит рукой по лицу, будто отгоняя от себя какие-то глупые мысли.

— Знаю. За хулиганство. Избил человека… Это было два года назад, — говорит она и торопливо меняет тему разговора: — Ты куда-то спешишь?

— Нет, хотел пойти в кино. А что?

— Кино? Это хорошо. Ты не против, если я тоже пойду с тобой? Давно не была в кино.

— Конечно, не против. Что за разговор?

— Значит, очень хорошо. Но ты можешь подождать меня минут десять? Вот в этом вагоне живет одна из моих подруг, с ней у меня маленькое дельце, должна зайти к ней, она ждет. Через десять минут буду, хорошо?

— Хорошо, иди.

В оглушающей тишине летнего вечера я остаюсь наедине с собой. Где-то в кустах иногда трещат стрекозы с хоботком, и их звуки яснее отражают тишину.

Мысленно я снова и снова возвращаюсь к Ваге. Неудачно сложившаяся судьба друга моего детства не дает мне покоя. Но почему? За что? Ваге был справедливым, вовсе не мягким по характеру парнем, неуступчивым и непокладистым, но вряд ли все это привело бы его на скамью подсудимых, потому что, насколько я знаю, он был парнем непорочным — душой и  помыслами. Эээ… в то время все мы были непорочными.

 

…Ясно вижу Ваге, хоть и худощавого, но крепкого, как гранит, из-под хмурых бровей смотрят озерно-голубые озорные глаза. Он стоит в нескольких шагах от меня.

— Пойдем к нам, — говорит Ваге вроде обыкновенным, но в то же время просящим тоном. И мне трудно ему отказать, хотя идти не хочу, он живет далеко.

— У нас поспишь, с тебя не убудет.

— Хорошо, пойдем, — говорю я, — только забегу домой, скажу, чтоб меня не искали.

Мы с Ваге ложимся в кровать перед открытым окном, не зажигая лампу. Вдали, в сине-черном небе, скорее угадываются, чем виднеются, рассеченные контуры гор, а у их подножия, как призыв, мерцает одинокий огонь.

Вполголоса, чтобы не разбудить домашних, мы шептались о различных вещах, о школе, об учителях, но я чувствовал, что не для этого он так настойчиво звал меня к себе. Наконец, как-то осмелившись, он произносит:

— Слушай, что ты собираешься делать после окончания десятого класса?

— Не знаю, если удастся, поступлю на филологический факультет. А ты? — спрашиваю я в свою очередь, невольно чувствуя, что он хотел бы услышать этот вопрос, в то же время не понимая, что ему ответить на него будет трудно.

Ваге долго молчал.

— Ты уснул, что ли? — спрашиваю я.

— Нет, думаю.

— О чем?

— Понимаешь, я никакого… выхода не вижу, кроме одного… Только не смейся, хотя это смешно.

— Что смешного?

— То, что я решил… Понимаешь, куда бы она ни пошла, я пойду за ней. Хоть на край света, хоть пешком…

— Постой, я ничего не понимаю. О ком речь?

— О Венере. Люблю я ее, понимаешь, люблю и буду любить до последнего вздоха… Теперь ты обо всем знаешь… Я сам не понимаю, что происходит со мной, такого никогда не было.

— А она? — спросил я, напрягшись и чувствуя, как внутри у меня все леденеет, ведь я сам безумно любил ее.

— Молчит. Я написал три письма и собственноручно передал ей. Ни на одно не ответила. А сегодня, на последней перемене, я остановил ее… сказал… ничего не говорит, встала, прислонившись спиной к входной двери, смотрит на меня и смеется. А взгляд? Боже мой, смогу я когда-нибудь забыть этот взгляд?! Не смогу… Это невозможно описать. Будто глазами проникает в твою душу… Если бы хоть слово сказала, хоть какое, лишь бы что-нибудь сказала, не было бы мне так тяжко… Ты чего смеёшься?

— Я не смеюсь, с чего ты взял?

— Нет, ты смеешься, я по голосу слышу, что смеешься. Может, что-то знаешь? Может, она любит другого и ты не хочешь мне говорить?

— Не знаю, Ваге, я ничего не знаю, — сказал я, довольный тем, что в комнате темно и Ваге не увидит моего лица, на котором следы неимоверной радости.

— Завтра откровенно поговорю с ней. Как ты думаешь, еще раз мне поговорить с ней?

Я не ответил, притворился спящим, но на самом деле не спал, я смотрел на далекий одинокий огонь, что мерцал в темноте…

 

Ваге был способным, ему ничего не стоило за несколько минут выучить уроки, если б захотел — мог бы стать лучшим учеником в классе. Однако ему мешало то, что он не мог спокойно сидеть на месте, часто срывал уроки, вызывая восторг одноклассников и ненависть учителей. Ваге наказывали, несколько дней он вел себя нормально, а потом снова все повторялось. Трудно сказать, как бы все сложилось, если бы не один случай, который неким образом стал для Ваге судьбоносным.

Однажды о его проделках кто-то написал в школьной стенгазете. Утром, придя в школу, он увидел, как группа учеников, столпившись в коридоре, читает только что вывешенную стенгазету. Растолкав собравшихся, он приблизился к стене и внимательно прочитал заметку — от начала до конца, потом спокойно снял газету со стены и, разрывая ее на куски, бросил на пол. В этот день я в школу не пошел, потому что болел, и не знал, что было написано в той заметке и, главное, что вынудило Ваге пойти на такую дерзость.

По приказу директора его исключили из школы. С того дня Ваге никто не видел. Он уехал к сестре в Сумгаит.

 

… Венера выходит из темноты и легкой походкой идет навстречу.

— Долго я тебя заставила ждать? — произносит она, улыбаясь и искоса глядя на меня.

— Нет,  отвечаю, — я задумался и не заметил, как прошло время.

По той же тропинке возвращаемся назад, в центр рабочего поселка.

— И о чем ты думал? Ты, кажется, и сейчас о чем-то думаешь, правда? — И через пару секунд, не дождавшись моего ответа, добавляет: — Хочешь, скажу, о чем ты думал?

— О чем?

— О нашем прошлом, о школьных годах.

— Почти угадала. Я думал о Ваге.

Какое-то время мы шли молча, прислушиваясь к звонким голосам сверчков. Вдруг Венера еле слышно говорит:

— Ты помнишь, как его исключили из школы?

— Помню.

— Его исключили из-за меня.

— Как это? — Я резко поворачиваюсь к ней лицом. — Как это, из-за тебя исключили? Разве не из-за стенгазеты?

— Да, — горько усмехается Венера. — Но стенгазету он порвал из-за меня.

— Почему?

Венера виновато опускает голову:

— Я в тот момент стояла с другими учениками, когда он вошел в коридор и, подойдя к стенгазете, прочитал заметку. Он спокойно читал и, наверное, так бы все оставил, ушел, если… если бы я в эту минуту не засмеялась… Я засмеялась, и это, вероятно, задело его сильнее, чем эта тупая заметка. Он ведь был влюблен в меня. Ты не знал об этом?

— Нет, — холодно отвечаю я. С минуту идем молча. Ни я, ни Венера не смеем нарушить тишину. И опять же неожиданно для себя спрашиваю: — Скажи мне, Венера, почему ты всегда смеялась над нами, неужели мы были такими смешными?

Мой примирительный, или внешне примирительный, тон, видимо, немного взбодрил Венеру, и она неуверенно говорит:

— Это долгая история… Но мне в то время действительно казалось, что я имела основание смеяться… Это не так легко объяснить, как-нибудь в другой раз встретимся, может, объясню… Сколько осталось до сеанса?

— Честно говоря, я не люблю ходить в кино.

— Почему?

— Не знаю, почему-то нет желания идти. Когда в последний раз ты видела Ваге?

— Около получаса назад, у столовой. Они ждали машину.

— У столовой? Два милиционера тоже были там?

— Да.

— Значит, я прошел мимо них и не заметил. Сейчас они могут быть на том же месте?

— Не думаю.

— Пойдем быстрее.

У столовой еще стояла группа парней, два милиционера тоже были здесь, разговаривали, находясь на определенном расстоянии  от группы.

— Смотри, они еще стоят. Наверное, машина не приехала, — шепотом говорит Венера. — Ваге тоже там. Слева, у окна.

При слабом свете уличных фонарей еле узнаю Ваге. Прижавшись спиной к стене, он молча смотрит на дальние горы.

В какой-то момент, посмотрев на увлекшихся беседой милиционеров, я тихо зову:

— Ваге…

Ваге поднимает голову и , сразу заметив меня, отрывается от стенки, делает пару шагов в мою сторону.

— Не узнаешь, Ваге? Это я, узнал?

Его лицо мгновенно озаряется широкой, добродушной улыбкой.

— Как это — не узнал. Узнал. Безусловно, конечно. А я…

— Как ты, Ваге?

Он не успевает ответить. Один из милиционеров резко поворачивается к нам.

— Вернись! Захарян, вернись, говорю! Обратно к стенке.

Ваге растерянно разводит руками — мол, видишь, не разрешают. И возвращается на место.

Милиционер подходит ко мне:

— Гражданин, нельзя, уйдите отсюда.

— Но… понимаете, мы долгие годы не виделись.

— Это меня не касается… Прошу, не мешайте.

— Мы учились вместе. С тех пор не виделись.

— Ничего, скоро увидитесь. Остался год, — говорит второй милиционер, подходя к нам. — Скоро увидитесь, на свободе поговорите сколько душе угодно. А сейчас нельзя, понимаете? Запрещено, идите.

И вдруг я вижу, что Ваге отвернулся, закрыл лицо руками и прижался к стенке.

— Ваге! — беспомощно восклицаю я. — Придешь ко мне, как освободишься. Возьми у наших мой адрес и приезжай ко мне, слышишь? Я буду ждать тебя.

Я поворачиваюсь, молча иду какое-то время и после этого вспоминаю о Венере, однако ее нигде не видно. «А при чем тут Венера? — думаю я, медленно поднимаясь по извилистой тропинке, ведущей к гостевому дому. — Каждый из нас виноват, все мы в чем-то виноваты перед кем-то, и все мы в течение жизни остались кому-то должны. У Фрейда это, кажется, называется “комплексом виновности”. А в вопросе с Ваге каждый из нас имеет свою долю вины. Нам нравились его дерзкие проделки, мы радовались, когда он срывал занятия: а как же, вдруг спросят урок и я получу двойку. А на собрании никто из нас не набрался смелости встать и сказать пару слов в его защиту. Молчали, потому что так было и удобно, и безопасно…»

По обе стороны тропинки — справа и слева — все так же поют сверчки, чуть дальше в глубине леса печально кричит сова, а внизу в рабочем поселке мерцает свет… Я шагаю как-то устало, без настроения, иногда останавливаясь и бросая взгляд над сверкающими под тусклым светом молодой луны водами на тот берег реки, где все растворилось в таинственной мгле. Встреча с Ваге не дает мне покоя. И в этом причина моей мгновенной усталости и плохого настроения.

Свет в комнате Николая Панкратова горит. Пойти к нему? Все равно не смогу уснуть. Нет, идти не стоит., лучше побыть одному. Из-под коврика на пороге достаю ключ, отворяю дверь. Включаю свет и, открывая настежь обе створки окна, хочу сесть за маленький столик, и в этот момент слышу голос Панкратова:

— Это вы, сосед?

— Я, — отзываюсь неуверенно.

От яркого электрического света темнота сжимается в клубок в нескольких метрах от окна, под деревьями.

— Ну как, хорошая была картина? — не отстает Панкратов.

— Не знаю, я в кино не пошел.

— А где вы были? Просто так гуляли? Амалия сказала, что вы пошли в кино.

— Передумал.

— Вечера очень утомительны… Еще и комары достали…
Хотел книгу почитать, ничего не вышло, комары просто атакуют… Вынужден был выключить свет.

— Недавно горел.

— Только включил. Куда-то положил спички, не мог найти, сейчас выключу.

— Зря. Комары в темноте бывают бешеными.

— Что вы говорите? А я и не знал, — удивляется Панкратов. — Послушайте, может, вы, в конце концов, перейдете ко мне? Говорят же, есть свободная кровать. Вдвоем не будет грустно, в шахматы будем играть.

— Благодарю, Николай Герасимович, моя командировка завершилась.

— Вы что, уезжаете?

— Да, завтра уезжаю.

— Ну, раз так, счастливого пути, — кажется, обидевшись, бормочет Панкратов.

Небо полностью, из конца в конец, прояснилось, окрасилось в темно-синий цвет, ни клочка тучи. От ярких звезд и лунного света серебрятся макушки и склоны гор: как будто на них осела роса.

Сна ни в одном глазу. Открыв записную книжку, начинаю переписывать начисто наспех записанные даты, имена передовиков и рассказы строителей о стройке. Такая предварительная работа обычно помогает мне мысленно создать цельный образ будущего очерка.

Однако никакого удовлетворения от творчества. Воспоминания, связанные с Ваге, омрачают его — вернее, это происходит от признания мной вины за трагически сложившуюся судьбу моего старого закадычного друга.  Но почему, почему мы не поняли в то время… нет, нет, не захотели понять, что человек создан для того, чтобы жить в обществе. Изолировать его от этого общества — значит создать условия для затуманивания его мыслей, ожесточения характера, чтобы множество вздорных страстей зарождались в его юной душе, чтобы нелепые понятия этой души проросли в его мозгу, как дикая колючка в степи. Честно говоря, я заставил себя заняться записями, чтобы заглушить в себе эти чувства. Нет, по всей вероятности, не так легко обмануть себя. Собираю бумаги и складываю в папку.
Вот бы Ваге увидел меня сейчас. Я, должно быть, выгляжу как человек, понимающий свою значимость в создании истории — ни больше ни меньше.

 

В дверь вроде постучали. Прислушиваюсь. Да, тихо стучат. Кто бы это мог быть так поздно? Наверное, Панкратов. Если он, я ему скажу пару ласковых слов. Встаю и открываю дверь. На нижней ступеньке деревянной лестницы стоит Венера, освещенная лучом света, выбившимся из-за проема двери, с холодной неестественной улыбкой на губах.

— Это я… хотела кое-что тебе сказать.

— Что?

— Может, позволишь войти?

— Конечно, пожалуйста.

Венера входит в комнату, я предлагаю ей стул. Знакомым мне жестом она проводит рукой по лицу, как будто у нее головная боль, пальцами сильно трет лоб и одновременно морщится.

— Я про мужа сказала тебе неправду, — сразу начинает она, пряча от меня глаза. — Не в командировку он поехал.

— А где он?

— В тюрьме. Очень далеко отсюда, в Коми АССР. Ты это знаешь, наверное, уже тебе сказали. Поэтому я пришла, испугавшись, что ты можешь иначе трактовать мою вынужденную ложь.

— Я ничего не знал, Венера.

Честно говоря, я не ощущаю ни капли сочувствия к ней, хотя это было бы человечнее. Но чего нет, того нет.

Пододвигаю второй стул, сажусь напротив Венеры, с интересом ожидая, что она еще скажет. Спартак однозначно сидит ни за что, без причины, это понятно, он чист и перед людьми, и перед законом, завистники все подстроили и посадили его в тюрьму…

Неожиданно Венера смотрит на меня в упор и, будто прочитав мои мысли, улыбается безрадостной улыбкой.

— Ты, конечно, ждешь, что я начну его оправдывать, так? Вроде невиновен, оклеветали его… Его поймали с поличным при получении взятки, и он полностью признал свою вину. Согласно Уголовному кодексу, за это полагается от трех до десяти лет, суд присудил восемь лет с конфискацией имущества. Вначале мне тоже показалось, что это подстроенное дело, и подстроил главный инженер стройки Марат Агабекович. Это он с парой милиционеров и двумя активистами, заранее пронумеровав деньги, поймал Спартака на месте преступления. Пошла просить его, чтобы помог. И знаешь, что он сказал? “Чтобы быть невиновным, нужно быть невинным. В беду попадают случайно, а на преступление идут постепенно. И если кто-то имел возможность вовремя пресечь преступление, но этого не сделал, значит, он способствовал преступлению. Идите и хорошо подумайте, первейшее наказание для виновного в том и состоит, что он не может оправдаться перед собственным судом”.

— И давно он сидит?

— Уже несколько месяцев.

И снова во мне почему-то нет даже крупицы сочувствия по отношению к Венере. Я чувствую себя неудобно оттого, что не могу пожалеть ее. Можно, конечно, придать лицу ложное выражение грусти и притвориться, что мне бесконечно больно от всего этого, однако я этого делать не хочу.
Встаю с места, перекладываю блокнот с одного конца стола на другой.

— Венера, ведь ты же не любишь его?

Эти слова вылетают непроизвольно, секунду назад у меня b в мыслях не было сказать ей такое. Венера смотрит на меня с таким удивлением, как будто я выдал некую нелепость. А может, так и есть?

— А за что любить? За то, что угробил мою жизнь?

Хорошо сказано. А несколько месяцев назад она говорила мужу совсем другое… Меня охватывает чувство смутной недоброжелательности, и я говорю ей холодно:

— Не так уж и заметно, что жизнь твоя угроблена.

— Ты что, как этот Марат Агабекович, читаешь мне мораль? Разве может такое быть написано у человека на лбу?

Так мне и надо… Пора уже прекратить рассуждать шаблонно, по-книжному: гладкое лицо — признак сытой, беззаботной жизни, а вот другое дело, если бы были преждевременные морщины…

— Прости…

— Пусть Бог простит, — улыбается Венера.

— Чем могу тебе помочь?

Венера устало смотрит на меня снизу вверх.

— Нет-нет, не из-за этого я пришла.

Она встает, подходит к открытому окну и долго куда-то смотрит.

— Если можно, выключи свет, — наконец просит она, не поворачиваясь в мою сторону.

— Зачем?

— Хочу в темноте рассмотреть котлован, а свет мешает. Удивительно, сколько времени живу здесь, а ночью не смотрела.

Я выключаю свет и тоже встаю у окна, возле Венеры. В первое мгновение ничего не видно, потом, как лакмусовая бумага в воде, в темноте начинают вычерчиваться слабые контуры гор.  На дальнем склоне, возле села Атерк, то исчезает, то снова начинает мерцать какой-то одинокий огонь…

Вдруг, совсем близко от моего лица, я замечаю каплю слезы, катящуюся вниз по щеке Венеры. В этой темноте, наверное, невозможно было бы заметить эту каплю, если б не было того мерцающего во мгле одинокого огня. Этот огонь сверкал, как бриллиант, и отсвечивал в слезинке.

Я отвожу взгляд, притворяясь, что ничего не замечаю. Однако где-то в глубине души чувствую до конца не понятную растерянность.

Кончиками пальцев Венера утирает слезу, потом говорит совершенно спокойным голосом:

— Скажи, пожалуйста, тебе не приходилось пережить горькое сожаление? Как это тебе объяснить?.. Сожаление о том, что ты когда-то равнодушно прошел мимо такого, что могло бы окутать светом счастья всю твою жизнь. Сожаление оттого, что ты, к несчастью, это  понимаешь чересчур поздно и исправить это невозможно.

Трудно догадаться, в какую сторону она клонит разговор, поэтому я отвечаю неопределенно:

— Нет худа без добра… Наверное, с каждым из нас такое случается… Но время все сглаживает…

— Нет, в данном случае время работает не в нашу пользу. Немного подумай, и ты поймешь, что это так, — она горько усмехнулась, — можешь поверить моему слову. Скажем, это уже сентиментальность.

Долго беседуем, вспоминаем прошлое. И вдруг Венера говорит:

— Скажи мне, могу я переночевать у тебя?

— У меня?

— Когда я стану возвращаться, кто-то может меня увидеть, а я не хочу этого, и кроме того, дома снова поспорила со свекровью. Неуютно, холодно мне там… часто по ночам остаюсь у подруги. Знаешь, иногда просыпаюсь ночью, и сердце сжимается от безысходности, хочу лопнуть, но проходит ночь, наступает новый день, и будто забываю обо всем… Ну, не помешаю тебе?

— О чем ты говоришь, Венера? Почему ты должна мне мешать? Вот, кровать, ложись, спи.

— А ты?

— Обо мне не беспокойся. У соседа есть место, пойду к нему. Свет включить?

— Нет, не нужно.

Я выхожу из комнаты, осторожно закрывая за собою дверь.

 

Луна оторвалась от деревьев и бесстрашно повисла над ущельями. И в ее слабых лучах нежно поблескивает вода в реке. Снизу, из рабочего поселка, доносятся разговоры, там, наверное, закончился кинофильм. Я медленно разгуливаю по двору гостевого дома, не решаясь пока постучаться к Николаю Герасимовичу.

Далеко в стороне от гор и ночного синего неба — мое родное село. Там, вероятно, в небольшом ущелье под лучами лунного света блестит маленькая речка, которая порой пробегает между деревьев, и ее воды, отражающие в себе звезды, становятся темно-синими.

Там сейчас деревья, озаренные молочным светом луны, бросили тени на дома, и сейчас мой старый отец и измученная мать мирно спят на балконе нашего старого деревенского низкого дома, а в хлеву наша корова Нагаш лениво жует, вспоминая ароматный запах горных цветов и сочную зелень альпийских лугов…

Там, по ту сторону этих высоких гор, село нашего с Ваге детства, чистое и красивое, как детские воспоминания, окруженное девственными лесами, а тропинки, скучающие по нашим ногам, затерялись в траве…

Услышав шаги, я обернулся… Это был Марат, главный инженер стройки. Наверное, идет с собрания.

— Привет, — говорит он, и его зычный голос гремит в тишине. — Скучно одному?

Я ответил на его приветствие, потом спросил:

— А вы разве здесь не грустите?

— Нет, — он улыбнулся. — У меня нет времени грустить. Пойдем ко мне, — пригласил он. — У меня есть хорошая кизиловая водка. В городе такую не найдешь, пошли.

До этого мне дважды приходилось сидеть с ним за одним столом, поэтому мне было неудобно отказываться.

— А вы знаете, что ровно сто лет назад здесь был Раффи? В десятом томе собрания его сочинений, кажется, в «Меликствах Хамсы», есть об этом. Стоит почитать.

— Знаю, — сказал я. — Я читал.

Марат открыл дверь, и мы вошли. В комнате было две кровати, стол, платяной шкаф, холодильник, маленький цветной телевизор и две полки книг. Я сел за стол и, взяв одну техническую книгу, начал листать. Марат собирал на стол. Немного погодя все было готово, и он, наполнив рюмки, сказал:

— Ваше здоровье. Как говорят, когда каждый день мы выпиваем за здоровье друг друга, мы незаметно разрушаем наше собственное здоровье.

— Советы давать легко, — улыбнулся я, — их принимать трудно. Не зря говорят, что советы даем ведрами, а принимаем каплями.

— Как жаль, что мы живем недостаточно долго, чтобы суметь воспользоваться уроками, извлеченными из наших ошибок.

Одним глотком мы выпили желтоватую водку. Она была очень крепкой, я чуть не задохнулся.

— Хорошо пошла? — засмеялся Марат. Он снова наполнил рюмки. — Мой отец говорил: рюмки не должны стоять на столе пустыми. Между прочим, он хлеб резал всегда стоя.

— Почему?

— Потому что знал цену хлеба.

Приятно было беседовать с Маратом. Или, может, настроение у нас было хорошее, не знаю. Перебивая друг друга, мы невольно переходили от одной темы к другой. Долго беседовали, и я все время думал: спросить его о Симе? Однако или забывал, или считал неудобным. Неожиданно Марат сказал:

— Вы знаете, что любовь похожа на корь: чем позже человек заражается ею, тем опаснее для него?

Я с интересом посмотрел на Марата, предугадывая, что он вот-вот расскажет историю своей любви.

— И неужели против этого нет средства? — улыбаясь сказал я.

— Почему нет? — отозвался он. — Есть, конечно. Скорее всего, не одно, — поправился Марат. — Есть много разных средств, но ни одно не надежно.

— Лично я такого мнения, что любовь возраста не признает, — сказал я, — надо любить, пока сердце способно любить.

— Потому что любовь облагораживает наши души? — усмехнулся Марат.

— Хотя бы и так.

— Я где-то читал, что любовь похожа на дикое дерево, оно растет само по себе, без чьей-либо воли и желания — просто, неожиданно и естественно. — Марат сделал паузу, посмотрел на меня и продолжил: — Да, растет неожиданно и пускает глубокие корни во всю нашу суть, и знаете, часто продолжает покрываться почками и цвести даже на обломках нашего сердца…

А какова была любовь Марата? И как случилось, что он, зрелый мужчина тридцати пяти лет, увидев Ее впервые, был пленен, мгновенно потерял себя и, как ночная бабочка на свет, все время стремился к ней…

 

Впервые он увидел Симу недалеко от котлована, на берегу реки, там, где река, стремительно спускаясь с гор, упирается в котлован и, непокорно ревя, поворачивает направо и идет в сторону первого туннеля.

Девушка сидела на замшелом камне и безотрывно смотрела на реку, будто потеряла что-то и сейчас, не двигаясь, долго ищет глазами и не может найти.

Марат шел в сторону туннельных работ, огибая толстоствольные деревья и каменные глыбы. Тропинка, извиваясь вдоль берега реки, поднималась по склону горы. Шум реки заглушал все звуки, и девушка не услышала, как вверх по тропинке к ней кто-то приближается. Проходя мимо нее, Марат посмотрел по направлению взгляда девушки и был удивлен: перед ней на теплых камнях лежала красивая змея сине-зеленого цвета, с темными разводами по бокам. Подняв очаровательную нежную головку и чуть покачивая ею, змея смотрела на девушку. Девушка, вероятно, слышала, что змеи, вот так покачивая головками, неожиданно, одним броском кидаются на свою жертву. Поэтому полностью напряглась, будто боялась сделать какое-то движение в ожидании судьбоносного броска. Однако он не состоялся, потому что какой-то мужчина, словно выросший из-под земли, чуть в стороне нашел палку и ее концом откинул змею в сторону.

— Испугались? — спросил он.

Девушка узнала главного инженера стройки Марата Агабековича и, сильно волнуясь, спешно поднялась с камня, поправляя юбку и прикрывая загорелые колени.

— Мне казалось, что она вот-вот кинется на меня.

— Бывает, что и кидаются, — улыбнулся Марат.

— Я часто прихожу сюда во время перерыва или после работы, — прошептала девушка с виноватым выражением лица. — Приятно сидеть под деревьями и слушать непрерывный рокот реки.

Марат не мог оторвать от нее взгляда. Совершенной красавицей девушку, пожалуй, нельзя было считать — обыкновенное, немного скуластое, приятное лицо с большими черными глазами и непривычными на таком лучезарном лице черными бровями, вьющиеся до плеч волосы, которые казались крашеными, настолько свежим и чистым был их цвет. Наверное, самую большую привлекательность девушке придавали именно волосы. А может, ее обаятельность — в страстных губах или в овале нежного, почти детского лица, или, может, в том, что ей едва ли исполнилось восемнадцать лет… «Черт побери, я достаточно откровенно изучаю ее», — в мыслях упрекнул себя Марат, заметив, как девушка под его взглядом невольно краснеет. Нужно было или удалиться, или что-нибудь предпринять, чтобы так откровенно не разглядывать девушку. Однако уходить он не хотел.

— Ну, ладно, я должен идти, — неожиданно для себя сказал Марат. — Нужно к строителям туннеля. До свидания.

Он повернулся и напрямик, по еле заметной среди высохшей травы тропинке, поднялся вверх по склону горы. Мелкие камешки, выскакивая из-под его ног, шумно катились вниз. Чтобы не скатиться самому, хватаясь за кусты, склонившиеся над тропинкой, он медленно поднимался, почти уверенный, что девушка смотрит ему вслед. «Я даже не знаю ее имени», — подумал он. Какая-то неведомая сила заставляла Марата немедленно обернуться, но он не осмеливался. Только пройдя половину пути, оглянулся назад: девушки не было.

Котлован напоминал ветхий муравейник. Там, где раньше было русло реки, в разные стороны по-деловому передвигались машины, самосвалы, буксиры, экскаваторы, трамбовочные агрегаты;  отовсюду доносились рев и дрожь моторов, от сгоревшего топлива над ущельем завис сине-серый туман, чувствовался запах изношенного металла.

С высоты Тартар напоминал одну полоску воды, упавшую с неба, которая, взяв начало в горах, из белоснежных облаков и теплых туманов, проходила через узкие горные ущелья, через темные леса, шумела, рыдала в теснинах, потом выходила из лесов и, медленно и плавно приближаясь к котловану, расплывалась и таинственно вливалась в туннель. С горного склона река виделась игрушечной, ненастоящей, и даже казалось невероятным, что в будущем ее водами наполнится это древнейшее, не охватываемое взглядом ущелье.

«Да, эти ущелья заполнятся водой, — подумал Марат, продолжая восторженно наблюдать панораму, открывшуюся перед ним. — Завершится также строительство котлована, а я так и останусь холостым». Такой очевидный поворот мысли, без какой-нибудь логической связи, запутал Марата…

В последнюю поездку домой мать его упрекнула: «Человек без жены и детей похож на высохшее дерево, одиноко стоящее в зеленом лесу» и с грустью добавила: «До сорока лет у человека дом должен быть полон детских голосов и смеха, иначе этот дом — не дом, там будет царить бесконечная грусть. Хватит уже, наберись ума-разума, создай семью». Марат даже не попытался возразить матери. Вообще, в последнее время мать все чаще возвращалась к этой теме. Марат всегда молча слушал ее, не находя  более или менее конкретного ответа.

Он вспомнил также слова начальника стройки по этому поводу. Это было недавно: они возвращались с областного совещания, машину вел Марат. Их разговор шел вокруг вопроса, поднятого на совещании, потом долго молчали. В кромешной тьме фары автомашины скакали от холмика к холмику, и вдруг начальник, старик Яхшиян, который сидел на заднем сиденье, произнес: «Послушай, ты когда собираешься подумать о женитьбе?»

Марат ответил, усмехаясь:

— Я отношусь к числу тех людей, которые не живут сегодняшней жизнью, а готовятся жить завтра.

— Такие люди живут не живя, они только готовятся жить, — ответил начальник. — Пока они берегут жизнь, та, к сожалению, проходит.

— Говорят, женитьба несет горечь, — попробовал уклониться от разговора Марат.

— Но неужели холостяцкая жизнь приносит некую радость? — сразу парировал начальник. — Знаешь, есть люди, которые стараются жениться на красивых и богатых девушках. По моему мнению, чтобы жениться на богатой и красивой девушке, ты сам должен быть богат и красив.

Машина спустилась в ущелье и продолжила путь по правому берегу Тартара.

— Если человек до сорока лет не влюбляется, — снова заговорил начальник, — то лучше уже после этого и не влюбляться.

— Почему?

— Так говорят: старые кувшины не выдерживают нового вина.

Марат улыбнулся, попробовал возразить:

— Жениться — значит уменьшить наполовину свои права и вдвое увеличить обязанности.

— Нет, сынок, прости, но с тобой согласиться не могу, — сказал начальник. — В жизни нет большего счастья, чем семейное счастье. Ты на меня не смотри, у меня другое дело, и время тоже другое…

Марат замолчал, чувствуя, что невольно причинил начальнику боль. Он посмотрел в зеркало на заднее сиденье — не ошибся, у начальника было озабоченное лицо. «Прошлое живет с нами, — подумал он, — вернее, оно живет в нас вечно».

Марат был знаком с историей жизни начальника, тот сам рассказал однажды, и с того дня Марат относился к нему так, как может относиться сын к отцу, пережившему все горести жизни.

Здесь, в этих горах, прошла молодость начальника, здесь он принимал участие в установлении новых законов, а после этого боролся за их укрепление. И удивительно, что он снова вернулся в эти ущелья, спустя почти сорок лет, уже постаревший и одинокий.

Там, где сейчас строилось водохранилище, было логово разбойников. Они терроризировали крестьян, вошедших в колхоз, зверски убивали работников советских учреждений, партийных активистов.

Начальнику в то время исполнилось двадцать семь лет, и он был активным участником борьбы с бандитами. Только женился на Аспре, которую давно боготворил. Думали, скоро все закончится, начнут мирную жизнь, однако один из разбойников, Бахши, воспользовавшись его отсутствием, по указке соседки похитил Аспре, увел в ущелье и там обесчестил ее. Не выдержав позора, Аспре бросилась со скалы. Потом были уничтожены и Бахши, и вся банда, но было уже поздно. Начальник больше не женился и по велению судьбы снова приехал туда, где навсегда потерял Аспре.

Впереди, в темноте, замерцали слабые огни рабочего поселка, послышался глухой рокот реки. Марат невольно посмотрел направо, в сторону скалистых, словно упирающихся в небо серых стен ущелий и с ужасом представил, как оттуда падала юная Аспре.

— Иногда, чтоб оправдаться перед собой, мы убеждаем себя, что не можем достигнуть своей цели, — после долгого молчания заговорил начальник. — Но знай, что человек может жить полной, счастливой жизнью только в собственной семье под своим кровом. Так что женись, пока не поздно.

На этот раз Марат не попробовал даже возразить: не скажет же, что ему любить некогда, и ясно, что без настоящей любви не может жениться. И без того все понятно — сначала школа, потом служба, институт, потом — с одной стройки на другую, кандидатская диссертация, которую обязательно нужно защитить… Но факт остается фактом: они оба — и мать, и начальник стройки — правы. «Я живу так, как будто впереди еще сто лет жизни, — подумал Марат. — А ведь годы летят, и все быстрее седина ложится на мои волосы…»

 

Сима занималась с подругами какими-то измерениями на котловане, когда Марат вернулся с туннельных работ. Он издалека тайком смотрел в сторону девушки, хотя старался этого не делать. Однако не смотреть на нее было невозможно, взгляд невольно устремлялся в сторону девушки, и это больше всего злило Марата — неудобно было.

Всего пару дней назад его назначили главным инженером стройки. И в этот день он в первый раз поднялся на котлован в качестве главного инженера — проверить качество трамбовки. Он знал, что трамбовщики, если над ними нет контроля, могут недобросовестно выполнить порученную работу.

Многотонные самосвалы, тяжело рыча, напряженно карабкались наверх и с грохотом высыпали там щебень и песок. Бульдозеры спешно, деловито двигались взад-вперед, рассыпая по всему котловану щебень и песок, катки трамбовали все это, тут и там, как нефтедобывающие помпы, раскачивались железобетонные плиты.

Марат внимательно следил за тем, как четырехтонная плита, достигая высоты двухэтажного дома, тяжело, с грохотом падала вниз, сотрясая весь котлован.

Недовольно покачивая головой, Марат подозвал рукой одну из девушек — Альвину Осипову. Она быстро, почти бегом, приблизилась к нему.

— Вы меня звали, Марат Агабекович?

— Дайте, пожалуйста, результаты последнего измерения.

— Сию минуту, — она открыла свой большой блокнот, пробежалась глазами по записям, сделанным карандашом, высматривая то, чего требует главный инженер, и, не найдя, повернулась к девушкам. — Сима, — позвала Альвина, заметно растерявшись. — У тебя последние измерения? Сюда неси, быстро.

«Значит, ее зовут Сима. Хоть и устаревшее, но красивое
имя. И ей по-своему подходит…»

Девушка также старалась не смотреть на Марата. Каждый раз, когда их взгляды случайно встречались, она отводила глаза. «А может, замужем? — с непонятной грустью думал Марат. — Нет, не может быть. А может, у нее есть любимый парень?..» Он внезапно нахмурился от собственных мыслей. «О чем это я думаю? Я ей в отцы гожусь».

— Где измерения? — спросил Марат обеспокоенно, его голос прозвучал резче, чем он того хотел бы. «И тем не менее тебе неприятно думать о том, что она может иметь парня… Ревнуешь?» — спросил он, как это бывало с ним обычно в минуты душевного напряжения, обращаясь к себе самому.

Сима протянула ему последние измерения.

— Показатели низкие, — сказала Альвина, также глядя в записи. — Плотность трамбовки не соответствует запланированной. Сколько раз я им говорила, что так работать нельзя.

— А что говорят они? — спросил Марат, не отрывая взгляда от бумаги.

— Что могут сказать? Молчат. А отойдешь на несколько шагов в сторону, снова все делают по-своему…

— Чей это показатель? — Марат показал карандашом на одну из записей.

Альвина заглянула в листок и сказала:

— Марутяна.

— Передайте им от моего имени… Вообще, не нужно, я сам это сделаю. — Марат посмотрел на часы. — Срочно позовите ко мне всех, кто занят на трамбовочных работах.

— Может, лучше в обеденный перерыв? — осторожно заметила Альвина. — Мало осталось.

— Нет, сейчас.

Когда Альвина ушла за трамбовщиками, Марат притворился, будто озабоченно изучает результаты измерений, несмотря на то, что все и так было видно на бумаге. Сима все еще стояла возле него, должно быть, в ожидании его указания. Однако ему нечего было сказать девушке. «Хоть бы что-нибудь произнести… А что? Что сказать?»

— Сима, вы давно у нас работаете?

— Нет, — нежные щеки девушки покраснели, и все лицо будто горело каким-то невидимым огнем.

— Вот почему я тебя раньше не видел… А раньше где ты работала?

— В столице. В лаборатории института «Гидропроект».

— Ооо, а сколько вам лет, если не секрет?

Заметив растерянность главного инженера, Сима слегка улыбнулась.

— Двадцать, — улыбка все еще трепетала на ее губах.

— Вы, наверное, окончили техникум?

— Да.

«Зачем я задаю эти вопросы? Нужны мне, что ли, ее анкетные данные? Интересно знать, как она воспринимает мои расспросы: возможно, в глубине души смеется, считая меня хлестким человеком. Ну что, наверное, я такой и есть…»

По котловану к ним направлялась группа рабочих, впереди шла Альвина Осипова.

— Марат Агабекович, я могу идти? — тихо спросила Альвина.

— Нет, этот разговор вас тоже касается.

Трамбовщиков было шесть человек. Они стояли молча, переминаясь с ноги на ногу, ожидая взбучку от главного инженера. Ясно, не для того он распорядился остановить работы, чтоб вести с ними сердечный разговор.

— Вот что я вам скажу, — начал Марат, не обращаясь ни к кому конкретно. — Времени нет на долгие разговоры. Я только хотел подчеркнуть, что трамбовочные работы у нас идут очень плохо. Марутян, это касается лично тебя.

Один из собравшихся, парень со смуглым лицом, вышел вперед.

— Меня? Но Марат Агабекович…

— Твои показатели самые низкие.

— Марат Агабекович, я делаю, согласно инструкции, на одном квадратном метре четырнадцать ударов плитой.

— Число ударов можно довести до ста, если плиту будете поднимать не выше полуметра, это не так и трудно. А что из этого получится, здесь ясно видно, — Марат показал журнал, который был у него.

Трамбовщики таинственно посмотрели друг на друга, и на их лицах можно было ясно прочитать: «нет, его обмануть — не такое уж и легкое дело».

Марат продолжил разговор, и его слова прозвучали значительно и спокойно:

— Маленькая справка для тех, кто об этом не знает или уже забыл: когда все это ущелье покроет вода, давление ее на каждый квадратный сантиметр котлована составит около десяти тонн. Последствия ясны? Значит, с сегодняшнего дня измерения будут проводиться раз в каждые полчаса. Будет некачественно — не приму, зарплаты также не будет. В этом месяце Марутян лишится премии. И последнее: если кому-то не нравятся эти предупреждающие меры, я отстраню его от работы, и не по его желанию, а по моему.

— А что означает «согласно вашему желанию»? — мрачным тоном спросил один из трамбовщиков.

— Это означает, что в его трудовой книжке будет указана причина увольнения — недобросовестное отношение к труду. Какие еще есть вопросы?

— А вы не очень строго действуете, Марат Агабекович?
За такие вещи наверху вас могут не поддержать.

— Ничего, ответственность я беру на себя. Я закончил, можете идти.

Понурив головы, парни направились к своим машинам.

Марат повернулся к Осиповой:

— Альвина, передайте вашим девочкам, чтобы измерения проводили каждые полчаса. Данные срочно представляйте мне.

— Хорошо, Марат Агабекович, мы можем идти?

Март улыбнулся ей слегка, его немного забавляла ее готовность услужить ему. Поговаривали также, что Альвина немного влюблена в Марата.

— Да, идите, если буду нужен, я у бетонных работ. Пришлите кого-нибудь, или сами приходите.

Марат еще раз посмотрел на часы, а когда поднял голову, то встретился глазами со взглядом Симы. Та смотрела на Марата не то со страхом, не то с нескрываемым восторгом, и на ее пламенных губах снова затрепетала, как чуть раньше, еле заметная улыбка. Марат внезапно нахмурился и пошел вверх по склону горы, с опозданием осознав, что несколько минут назад он выламывался за счет своего господствующего положения, не без тайной надежды на то, что произведет впечатление на Симу.

«Не слишком мелко, Марат Агабекович? — сам себе сказал Марат. — Что это с тобой? Раньше ты вроде был не таким. Или окончательно сошел с ума?»

 

Марат жил на окраине рабочего поселка, прямо рядом с лесом. Темными, беззвездными ночами из леса слышен был заунывный вой шакалов и печальный зов ночной птицы. В первые месяцы строительства, когда в рабочем поселке еще не было электричества, Марат просыпался от воя шакалов и больше не мог заснуть.  Он вставал с постели и долго с интересом наблюдал, как в кромешной мгле зловеще поблескивали, как фосфор, глаза шакалов, огненные и голодные.

Строители в то время жили в деревянных вагончиках, на которых кто-то из ребят мелом надписал: «Уфа — Москва», «Рыбинск — Ташкент» и даже «Углич — Оренбург». То есть мы, строители, приехали со всех концов страны, и здесь, в оторванных от всего мира ущельях, строим плотину, чтоб она снабжала людей светом и водой.

И действительно, эти деревянные домики напоминали вагоны, когда смотрели с холма: казалось, что это не рабочий поселок, а узловая станция.

Одному в пустом вагончике было неуютно. Строительство котлована только началось, из-за организационной неразберихи работа не продвигалась. Не все знали друг друга. Рабочие, в основном молодые, поработав несколько дней, убегали со строительства, не выдержав трудностей первых месяцев.

В эти дни на стройке объявился молодой инженер, по специальности гидротехник, деловой парень. Не прошло и недели, как на стройке все его уже знали. Он, как говорится, был душа-парень, жизнерадостный, разговорчивый и любитель остроумных шуток. По вечерам, после работы, собирал вокруг себя парней и девушек, садились на ближайшем холме, откуда как на ладони виднелось все ущелье, и до поздней ночи, играя на гитаре, он тихо пел. Словом, он относился к числу тех людей, о которых обычно говорят: «С такими жизнь проходит весело». В общем, новоявленный инженер каким-то образом заполнял атмосферу организационного хаоса и связанного с ним всеобщего отчаяния.

Часто по ночам, работая в своем вагончике, Марат слышал его голос. Парень и в самом деле пел неплохо. В эти же дни они ближе познакомились.

— Андрей, — представился он. — Можете называть просто Андрюша. Ну а вы — Марат Агабекович, я про вас уже слышал. Вы здесь работаете начальником участка, верно?

— Верно, — улыбнулся Марат и спросил в свою очередь: — Андрей, а где ты живешь?

— Не понял. На данном этапе?

— В каком вагоне, — поправил Марат, смеясь. — Если ты один, можешь перейти ко мне, соседняя комната свободна, вдвоем дни пройдут веселее.

Своей общительностью этот парень сразу понравился Марату.

Вечером Андрей пришел с гитарой и чемоданом в руках.

— Ну, раз говоришь — значит, говоришь, — начал он, вешая на стену гитару. — Я пришел, причем навсегда, — добавил он и щелкнул языком. — Вот все, что осталось мне от жены. Если б я развелся в суде, и этого не досталось бы. Сколько лет работаю, а, как говорится, ни кола, ни двора, ничего у меня нет. Я так думаю: к счастью или к несчастью, это известно Богу, человеку дана всего одна жизнь, и эта так называемая жизнь очень коротка — значит, нужно жить так, как душе твоей угодно, себя обижать не должен. Короче, так должен прожить эту жизнь, чтобы каждый малыш, встречая тебя, сказал: “Здравствуй, дорогой папа”. — Андрей рассмеялся, добавил: — Эх, а ты какого мнения? Что только люди не покупают, заполняя дома. Спросил бы кто у них: кому это нужно? Александр Македонский был властелином мира, а умер раскинув руки, будто сказал: смотрите, ничего с собой не забираю. Живи, пока ты есть, пока не иссякли самые светлые дни этой твоей короткой жизни.

— Жизнь коротка, это верно, — сказал Марат, не глядя на Андрея, — и нужно сделать так, чтоб потом не пожалел, то есть нужно стараться жить без ошибок, а то не все в жизни вуалирует время. Ошибки тоже полезны, пока мы молоды, только бы не уносили их с собой, до конца, — добавил он, непринужденно улыбаясь. — Потому что, думая о вчерашней ошибке, мы учимся избегать ее, как сегодня, так и завтра. Это между прочим, конечно.

— Я скажу тебе одну вещь: у меня есть отрицательная черта характера — я не стремился ни к богатству, ни к славе, чего женщины не понимают, поэтому как раз, не успев нормально познакомиться, меня за шиворот прогоняют на улицу.

Марат, улыбаясь, смотрел на него.

— Значит, был уже женат.

— И не один раз, — быстро парировал Марат.

— Ты родился под счастливой звездой, — усмехнулся Марат, не в силах далее сдерживаться.

— Видишь, смеешься… Ничего, смейся сколько душе угодно. Такому дураку, как я, этого мало: не могу хранить секреты. Но скажи мне, в чем я виноват, что они сразу липнут и не отстают? А как только женюсь, начинают ставить в рамки. Между нами: с последней женой я как раз по этой причине и развелся. Сцены ревности устраивала, не было дня, чтоб не скандалила дома. А я взял и уехал в такое отдаленное место, что если и всем родом соберутся, не смогут найти меня… Если б ты знал, как трудно с этими женщинами, Марат… Ты даже представить себе не можешь, на что они способны… Но и без них невозможно. Что там говорить, Марат, люблю красивых женщин, это моя слабость. В течение дня могу влюбиться в нескольких, и во всех — сердечно, от всей души. От шороха платья красивой женщины, девушки, от аромата, скажем, от одного взгляда я могу потерять голову. Честное слово… Эх, пока молодой, должен любить и любить. Этой любви не может быть много, но хотя бы вдоволь налюбиться. Хорошо, пойду принесу постель.

И с того дня они стали жить вместе — Марат и Андрей. Целых два года в том же вагончике, на краю рабочего поселка, прямо у леса.

Рабочий поселок давно спал, на узких улочках была тишина. Только редкие прохожие, тихо беседуя после собрания, брели к своим вагончикам. Марат, насвистывая под нос какую-то мелодию, шел по тропинке, освещенной тусклым желтоватым светом электрических фонарей. Был октябрь, второй месяц золотой осени, самое любимое время года Марата. В двух десятках метрах от него, на темно-синем горизонте, медленно качались стройные верхушки деревьев, по небу не спеша плыла седая луна, в ущелье, такая же седая, текла река, и ее глухой рокот время от времени доходил до слуха Марата. С утра он был в хорошем настроении, и ничего не напоминало о серьезном, со строгим выражением лица, главном инженере. Для такого прекрасного настроения вроде бы особенной причины не было. Просто, проснувшись утром, он сразу вспомнил, что сегодня, пусть даже издалека, увидит Симу. И это ощущение неким образом дало ему заряд на весь день.

В вагончике Андрей встретил его с удивленной улыбкой:

— Тебе что, орден дали?

— Какой орден? — не понял Марат.

— У тебя великолепное настроение, я и подумал, не наградили ли его орденом или другой наградой.

Марат рассмеялся и неожиданно, для себя в том числе, сказал:

— Я влюбился.

Андрей демонстративно вылупил глаза, давая понять, что такое несчастье может случиться с кем угодно, только не с Маратом.

— Ты что вылупил глаза? — вновь засмеялся Марат. — Разве я не похож на влюбленного?

— Если даже был бы похож, я бы все равно не поверил.

— Почему?

— Любовь, брат мой, — это удел всех легкомысленных, наподобие меня, жалких людей. Этим они утверждают свою значимость в своих же глазах. А ты, к сожалению, наделенный добродетелями, положительный человек.

Марат решил шуткой свести на нет свое неожиданное признание.

— Ты прав, Андрей, я для любви не очень подходящий человек.

— Дело как раз в этом… — протянул Андрей, снимая со стены гитару. — Но мне все же кажется, с тобой что-то происходит.

— На партийном собрании похвалили, — пробурчал Марат, раздеваясь.

Андрей подозрительно посмотрел на него и стал медленно перебирать струны.

— Поэтому ты так рад?

— Неужели этого мало? — ответил Марат, избегая взгляда Андрея.

— Хорошо, допустим, что ты меня убедил. — Андрей откинулся на подушку и начал играть какую-то полублатную песню, потом внезапно прервал игру, ладонью прижимая струны на гитаре. — Между прочим, Марат, шутки в сторону, на самом деле — почему не женишься? Ведь та, которую ты ждешь, никогда не придет. Знаю из собственного опыта.

— А кого я жду?

– Не лукавь, Марат, это тебе не идет. Все мы в глубине души тянемся к самой прелестной, самой доброй, самой красивой женщине, которая нас будет понимать с полуслова, с полувзгляда, почитать нас, прощать нам все наши глупости, потому что невозможно и любить, и быть очень мудрым. Но это всего лишь иллюзия, как сказал Гете: “Вы ищете то, чего нет на этом свете”. Да, мы создали ее из небытия и безнадежно ждем, что она придет, что она еще обязательно придет и наша жизнь станет лучезарным чудом. Нет, дорогой мой Марат Агабекович, заявляю с полной ответственностью: она не придет. Потому что ее нет. И зря ты ждешь. Довольствуйся тем, что есть. Женись на Альвине Осиповой, она красивая, прелестная армянка, родом из Карабаха, к тому же любит тебя. Скажи, что мешает тебе жениться?

— А что мешает тебе? — спросил Марат улыбаясь.

— Мне? — Андрей слегка растерялся от такого неожиданного вопроса. — Мне, брат, много чего мешает. Знаешь, для всех, кто не был никогда женат, дело обстоит чуть иначе: женитьба, семейные узы — им все это представляется в розовом цвете. А для меня… я, гмм… я плачу алименты одновременно двум женам. И когда девушки слышат об этом, шарахаются от меня в сторону, как от чумового. Дураков сейчас нет. — Андрей мечтательно вздохнул. — И тем не менее, черт возьми, чудесно, кода есть такая мечта — обязательно встретить ту, самую нежную, самую добрую и самую красивую женщину… Но ты, Марат, все-таки зря ждешь ее, ведь жизнь проходит, молодость проходит. —  Андрей прошелся по струнам, тихонько запел: «Когда я вижу людей на нашей улице, меня на миг охватывает ужас оттого, что наступит, наступит наша последняя весна, и там, где горел костер нашей молодости, мы найдем лишь золу». Он резко прервал песню и обратился к Марату: — С отличием окончил институт, у тебя достаточный опыт работы, главный инженер целой стройки, пользуешься авторитетом и уважением среди людей. Чего тебе не хватает?

Марат, посмотрев на него, усмехнулся.

— Через два-три года завершится строительство плотины, — продолжил Андрей воодушевленно, — на митинге будут тебе аплодировать, произнесут соответствующие речи, пару раз отметят в газетах твое имя. А потом? Потом — конец. Какое удовольствие от всего этого, если нет кого-то, близкого твоему сердцу, с кем можешь разделить свою радость, потому что если горе можно пережить одному, то для радости нужны двое. И вообще, пусть звучит банально, но человек должен иметь кого-то, кто встретит его, когда он уставший придет домой, и улыбнется, обнимет, скажет простейшие слова: «Родной мой , ты устал?» Ведь есть же такая одна?

— Кто она?

— Разве я тебе не сказал? Альвина Осипова.

— Кончай, — с удивлением сказал Марат. — Почему тебе кажется, что она любит меня?

— Один раз я видел, как она смотрела на тебя… Между прочем, хороша собой.  И знает себе цену. Но поверь мне, она в тебя влюблена.

— Ладно, не выдумывай, — улыбнулся Марат.

— Ну вот, делай людям добро, — притворившись обиженным, сказал Андрей, откидываясь на подушку. — Нету благодарности у людей, зря я столько говорил…

— Может, за это нужно заплатить?

— Неплохо было бы. Между прочим, есть у тебя деньги? Мне нужно рублей десять. Понимаешь, один тут пригласил меня на день рождения, и, как назло, у меня нет ни копейки…

Марат протянул ему деньги.

— Благодарю. — Андрей небрежно сунул деньги в карман. — Ну, я пошел, Маратик, а ты взвесь как следует все, что я сказал, у меня уже все позади, я о тебе забочусь.

И через некоторое время на другом конце рабочего поселка послышался звук его гитары, а потом зазвучал его голос:

Даже в полусне

Слышу я тебя,

Эх, да, слышу я,

Ты зовешь меня…

Тра-та-та-та-та,

Тра-та-та-та-та…

 

Смеркалось, когда Андрей вернулся домой. Марат уже лежал, но еще не спал.

— Можешь включить свет, я не сплю.

Андрей включил свет в своей комнате, повесил гитару на стену и начал раздеваться.

— Почему не спишь? Наверное, опять сидел и работал, да?

— Да, немного поработал, — улыбнулся Марат. — Ну как, хорошо прошел день рождения?

— Какой день рождения?

Марат рассмеялся.

— Ты же сказал, что день рождения и ты приглашен.

— Нет, не было никакого дня рождения. Пешком пошли до котлована и вернулись.

— С кем это?

— Эээ, есть в столовой официантка, Ларисой зовут. Говорит: ты очень мне нравишься, если б не нравился, я бы ни за что не позволила себе прийти к тебе на свидание, я не из тех девушек, с кем ты имел дело… И как она ломалась… И, между прочим, она очень злословила в твой адрес.

— В мой? За что?

— За то, что ты бездушный, черствый человек, и много подобных слов. Клянусь, в этом я с ней согласен.

— На здоровье. А в другом плане?

— А что может быть в другом плане? А в другом плане она образцово-показательная идиотка, — усмехнулся Андрей и, дотянувшись, выключил свет. В темноте заскрипела его кровать. — Боже мой, как рождаются такие типы? Не вздумай, говорит, погулять со мной и бросить, я не из тех девушек.

— Что тут возмутительного? — улыбнулся Марат. — Она наверняка знает, что ты почти всем девушкам стройки клялся в любви.

— А если знает, зачем зовет меня среди ночи?

— Чтобы сказать тебе об этом.

Некоторое время лежали молча. Андрей закурил. Огонек его сигареты равномерно проделывал полукруги в темноте комнаты в сторону пепельницы и обратно.

— Андрюша, скажи честно, наверное, нет на стройке человека, с кем бы ты не был знаком?

— Ясно, что ты имеешь в виду девушек… Почти всех знаю. Недавно прибыли несколько, среди них есть одна, очень хорошенькая, удивительно привлекательная, с красивыми ножками — поймать и сразу растерзать…

— Это которая?

— Ее Симой зовут, ты, наверное, видел ее. Не видел?

— Может, и видел, не помню, всех же по именам не могу знать.

— Из столицы приехала. По комсомольской путевке.

— Ладно, давай спать, — глухо отозвался Марат.

— Что это с тобой? — удивился Андрей.

— Ничего, просто удивительно, как это ты успеваешь узнать и, что самое главное, запомнить всю эту информацию о девушках, — не без обиды сказал Марат, поворачиваясь к стене. — У тебя, наверное, и в соседнем селе есть знакомые девушки.

— Черт бы всех их побрал. Однажды, Марат, в студенческие годы, в театре, увидел одну девушку. Такую красивую, такую хорошую… Я до такой степени растерялся, что в гардеробе попросил пальто, которое было на мне. Старый гардеробщик посмотрел на меня и засмеялся… Что касается девушек из соседнего села… Попробуй с ними заговорить, за минуту соберут вокруг себя весь род. Миллион лет не нужно.

— А с этой… как ее зовут… Сима, что ли … уже познакомился?

— Так, слегка. Кажется какой-то недоступной. Наверное, есть у нее здесь кто-то. Если даже не здесь, то в городе. Такая девушка — и чтоб не имела любимого?..

— Все, поспим. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Непривычно для осени, всю ночь до утра гремел гром, время от времени сверкала молния, грохот откликался эхом в ущельях. А в предутренний час спустился туман, заполнил ущелье, и на расстоянии нескольких сот метров вообще ничего не было видно. Оголяющиеся ветки деревьев уныло раскачиваются, и по ним скатываются и падают холодные капли дождя. Внизу, под деревом, среди стада, задрав голову, бегает и кричит трубным голосом черный, как уголь, бычок.

Олени выходят из заповедного леса и, стоя на близлежащих холмах, испуганно смотрят на долину — нет ли опасности? Потом осторожно спускаются к реке — напиться — и сразу исчезают в чаще.

Впоследствии туман еще больше сгущается, и самосвалы в непроглядном тумане друг за другом, включив фары, едут на котлован.

Уже несколько дней, как заболел начальник строительства, и Марат был вынужден его заменить. Он был по горло занят работой — собрания, заседания, летучки, которые порой длились целый час, планерки, телефонные звонки. Этого было вроде бы мало, с другой стороны, прижимал трехмесячный план, нужно было собраться с силами, иначе начнутся нападки со всех сторон и не будешь знать, где укрыть голову.

Марат возвращался домой в полночь, ужасно уставший, он падал на кровать и засыпал, успевая только завести будильник на шесть часов утра. Просыпался в шесть утра, слегка умывался ледяной водой, чтоб прогнать сон, садился работать над диссертацией: это ведь тоже нужно было закончить, время не ждет… И до рассвета, когда во всем поселке выключен свет и люди мирно спят в своих постелях, как маяк в ночи, горит лишь одинокое узкое окошко домика на краю леса. И все знают, что там, за этим окном, склонившись над письменным столом, сидит он, Марат Агабекович, — человек, который неизвестно когда спит и спит ли вообще: днем он бывает на стройке, ночами дома сидит за столом, заваленным рукописями, словарями, техническими справочниками и чертежами.

Все знали, что это он, это свет в его вагончике до утра моргает в темноте, как глаз циклопа. Да, это было так, однако никто не знал, что именно в эти минуты, склонившись над своими бумагами, он думал вовсе не о диссертации. И если кому-нибудь из них, кто хорошо знает Марата (или, во всяком случае, думает, что знает), было бы возможно показать правдивые записи всего того, о чем в этот момент думал главный инженер, этот человек решил бы, скорее всего, что над ним издеваются. Марат Агабекович, характером строгий, немногословный, сдержанный — и вдруг такие мысли, которые больше подошли бы влюбленному впервые в жизни пятнадцатилетнему подростку…

Скажем, он и сам не верил этому. А думал он о Симе, и думал самыми избитыми словами, какими действительно может упиваться пятнадцатилетний влюбленный, полностью отвергающий взаимность. Днем Андрей как-то вскользь проронил, что будто во время его «богослужения», как он называет свою игру и песни на ближнем холме, он заметил, как Сима с каким-то парнем отделилась от всех и они, беседуя, прошли в сторону леса. Этого было достаточно, чтобы Марат потерял покой. «Но ведь я же люблю тебя, Сима, — глядя на беспорядочно разбросанные книги и рукописи, однако ничего не видя перед собой, мысленно говорил он девушке. — Я полюбил тебя с самого первого взгляда, когда увидел на берегу реки сидящей на замшелых камнях. Я не знаю, почему, случайно проходя в этом месте, в этот момент увидел именно тебя… И что бы изменилось, если б вместо тебя там был кто-нибудь другой? Наверное, я остался бы прежним Маратом и не переживал бы то, что я сейчас переживаю. Я признателен тебе, Сима, за то, что ты, сама того не чувствуя, разбудила это чувство во мне. Доволен этим  и потому, что знаю: на большее рассчитывать не могу. Люби кого хочешь, я на твоем пути не встану».

Вот о чем думал этот тридцатипятилетний холостяк и требовательный начальник, чье лидерство среди рабочих стройки утвердилось сразу и напрочь.

Встречая Симу, он принимал безразличный вид и, холодно здороваясь, проходил мимо. Во время планерок старался в ее сторону не смотреть. Но и не запрещал себе думать о ней — во-первых, думать о Симе само по себе приятно, во-вторых, запрет не подействует. И он думал о Симе, получая удовольствие от мысленного общения с ней, и удивлялся тому, что он наделен таким богатым воображением.

Тем не менее они встретились, и случилось это не совсем случайно, даже если Марат и не ожидал этой встречи.

Комсомольцы стройки пригласили его на очередное собрание, попросили сказать пару слов. Марат выступил, вкратце описал положение на стройке, подчеркивая те главные проблемы, которые молодым рабочим нужно было решить в первую очередь. После собрания Марат отправился в управление и вышел оттуда лишь около девяти часов. Он медленно поднимался по тускло освещенной тропинке.

Марат шел и думал о том, что на протяжении всего времени, пока шло собрание, он лишь один раз, и то мимолетно, посмотрел на Симу (она вела протокол собрания) и встретил ее спокойный, какой-то недоумевающий взгляд. Сима глаз не отвела. И потом, до самого конца собрания, Марат чувствовал на себе этот взгляд, и от него потребовались большие усилия, чтобы не повернуться в ее сторону. «Судя по всему, она чем-то опечалена, — думал Марат. — И кто знает, может, нуждается в помощи? В конце концов, я ведь на этой стройке что-то из себя представляю?»

Немного горько было думать о том, что она его интересует только как начальника, но (он тут же перебил сам себя) неужели он надеется на большие права?.. Черт побери, нужно подумать о чем-то другом, мало проблем, что ли?..

Однако думать о чем-то другом не удалось. Он скорее почувствовал, чем услышал, за спиной чьи-то легкие шаги и резко обернулся… Перед ним стояла Сима, в том же пестром платье, в котором сидела на собрании. И это платье, и куртка, которая плотно обтягивала ее стройную талию, ей очень шли.

Под светом звезд и тусклых уличных фонарей лицо Симы было бледным, как свечка.

— Сима, откуда идете в такой поздний час?

— Я… была у подруги… — ее голос от волнения задрожал. Она, вобрав воздух, будто бросалась в воду, сказала: — Удивительно, я даже не представляла, что могу вас встретить здесь.

Марат даже растерялся от такой поспешности.

— Вы не торопитесь? — спросил он.

— Нет, — Сима посмотрела прямо на него.

Марат заставил себя улыбнуться:

— Ну, если так, можем немного прогуляться. Вы не против?

— Нет, конечно. Великолепная погода.

Опустив голову, Сима прошла вперед. Они молча направились вверх по улице, и Марат не решался взять ее под руку, чтобы помочь преодолеть крутой подъем.

Некоторое время они так и шли. Марат смотрел на ее платье в мелкую крапинку, на густые волосы до плеч, высокие стройные ноги и чувствовал, как постепенно его переполняла волна нежности по отношению к Симе. Туфли на девушке были черными, в темноте их было не видно, и казалось, что Сима шагала, не касаясь земли.

Они проходили мимо вагончика, в котором жил Марат. И вдруг не так далеко послышался бешеный лай собаки.

— Это Андрей, — улыбнулся Марат.

Сима в недоумении повернулась к Марату, потом тихонько засмеялась.

— Как вы узнали, что Андрей? Это он лает?

Марат тоже невольно засмеялся.

— Действительно, глупо вышло.

— Почему глупо? Просто смешно…

Этот маленький эпизод снял появившееся между ними напряжение. Оба сразу почувствовали себя непринужденно. Только не нужно, чтоб разговор у них прерывался, нужно говорить и говорить…

— По вечерам, возвращаясь с работы, Андрей обязательно должен раздразнить Басара — собаку сторожа продуктового магазина. Это почему-то доставляет ему удовольствие. И Басару — тоже. Андрея он узнает за полкилометра.

— Вам Андрей нравится? — неожиданно спросила Сима.

— Андрей? Конечно. Он неплохой парень. Да, немного со странностями, но ничего… — добавил Марат, улыбаясь.

Они остановились в нескольких шагах от вагончика, возле большого дерева.

— Давайте присядем здесь, — предложила Сима. — В самом деле, великолепный вечер. Домой пока совсем не хочется.

— А вы не замерзнете?

— Нет, что вы. Здесь так хорошо. И тепло, как будто, лето.

Сима хотела пристроиться на краю камня.

— Не садитесь на камень, — предупредил Марат и, быстро открыв дверь вагончика, вынес оттуда стул.

— А вы? — спросила Сима, садясь.

— Я сяду на камень. Можете не волноваться, я не простужаюсь.

Молчание угрожало продлиться.

— Марат Агабекович, а вы давно здесь живете? — заговорила первой Сима.

— С самых первых дней стройки, — обрадовавшись, ответил Марат: своим вопросом Сима освободила его от поисков темы для разговора. — Раньше здесь было очень плохо, не было ни жилья, ни электричества. Жили в палатках. Многие не выдерживали.

— Да, мне девочки рассказывали об этом. Но сейчас здесь хорошо, правда?

— Мне нравится. Я просто люблю эти места. Кстати, как вы проводите время? Честно говоря, не много устраиваем развлекательных мероприятий. Вы видели, как на собрании  молодежь прижала меня своими требованиями? Из областного центра сюда для демонстрации присылают лишь старые фильмы, танцы бывают только от случая к случаю, не всегда библиотека открывается вовремя. На танцы ходите или танцевать не умеете?

— Ну разве может быть в наше время человек, который не умел бы танцевать? — улыбнулась Сима. — Просто не люблю толкотню. Танцевальный зал маленький, негде двигаться. А я люблю простор. Да и настроения нет для танцев.

— Почему?

— Прихожу с работы уставшая и больше никуда идти не хочу. Еще хорошо, что есть книги, сижу читаю.

— Наверное, Ремарка читаете? Сейчас он в моде. Ром, виски, кальвадос и красивая любовь.

— У него любовь не то чтобы красивая, а трагическая, и его герои виски не пьют. — Сима пожала плечами. — Почему вы со мной разговариваете, как с ребенком?

— Что вы говорите, Сима? Я даже с детьми говорю, как со взрослыми.

Сима искоса посмотрела на него и сказала:

— А вы любите их?

— Детей?.. А кто это не любит детей? Я всю жизнь мечтал иметь девочку, звонкоголосую, шумную.

Какое-то время молчали, каждый думал о своем, но, как видно, оба думали об одном и том же.

— Марат Агабекович, скажите, вы себя чувствуете одиноким?

Марат посмотрел на нее с удивлением. Сима взгляда не отвела.

— Почему вы спросили об этом, Сима?

— Вы не спите по ночам. Из моего окна я наблюдаю за вами. Раньше двух часов вы не гасите свет.

Марат попробовал перевести все в шутку:

— Значит, вы также не спите до двух часов?

Сима шутку не восприняла.

— Нет, я сплю. Только просыпаюсь часто, не знаю, почему… И каждый раз смотрю на ваше окно — горит свет или нет? И когда вижу, что горит, мой сон тоже почему-то пропадает…

И вдруг Сима посмотрела прямо в лицо Марату. Тот с трудом выдержал ее напряженный взгляд.

— Сима, почему вы обо всем этом рассказали мне?

Сима медленно покачала головой.

— Не знаю… сама не знаю. Сказала, чтоб вы знали…

Марат не успел ответить. Из темноты, как привидение, перед ними вырос Андрей.

— Ооо, знакомые всё лица! — воскликнул он.

— Где это ты столько времени был? — спросил Марат, улыбаясь. — Басар давно известил о твоем приходе.

— Не знаю, отчего, но знаю точно, что этот Басар меня терпеть не может, — сказал Андрей, глубоко вздохнув. — Или я его когда-нибудь убью, или он меня.

— Я слышала, что животные злых людей чувствуют на расстоянии, — сказала Сима без улыбки.

— Значит, у Басара не такой уж хороший нюх, — весело отозвался Андрей. — Марат Агабекович меня знает лучше, спросите его.

— Андрей чудесный парень, я подтверждаю это, — засмеялся Марат. — И тем не менее, откуда идешь так поздно, чудесный парень?

— В клубе был… как видят меня с гитарой эти девушки, сразу сваливаются мне на голову: сыграй что-нибудь, очень просим. Как им откажешь? Кстати, — повернулся он к Симе, — почему вас никогда не видно в клубе? Современные танцы вам не даются?

— Я не умею танцевать.

— Ой, что там трудного? В течение одного дня научу. Вот Марата не могу вытащить из дома. Скажем, его вопрос немного сложнее.

— Почему? — не поняла Сима. Ее глаза недружелюбно сверкнули в полутьме.

— Ему по штату не положено идти на танцплощадку. Это во-первых, во-вторых, у него отсутствует музыкальный слух — гитару от скрипки не отличает…

— Я тоже не отличаю, — быстро перебила его девушка.

Вышло как-то неожиданно или даже грубовато. Андрей понял, что задел совершенно не ту струну.

— Ну хорошо, нет времени заниматься болтовней, — он повернулся к вагончику, однако сразу встал. — Да, я чуть не забыл, Марат, можно тебя на минуточку?

Марат поднялся с места и подошел к нему. Прижимая его локоть и обдавая винным перегаром, Андрей шепнул ему на ухо:

— Если хочешь оставить ее у себя, я могу уйти в другое место.

Марат резко высвободил руку.

— Скажи спасибо, что не даю тебе по морде. Иди спать.

Он повернулся и подошел к Симе.

Стараясь согреться, Сима потирала ладони.

— Идемте, я провожу вас до дома.

Сима удивленно подняла глаза, однако ни о чем не спросила.

— Да, идемте, уже холодает, — сказала она.

Какое-то время шли они молча. Сима чуть впереди, Марат на некотором расстоянии.

— Веселый парень Андрей, правда? Вы, наверное, с ним не скучаете, — сказала Сима, видимо, снова желая снять напряжение, о причине которого, как ни старалась, догадаться не могла.

— Мне некогда скучать, — ответил Марат. Его голос прозвучал сухо.

Сима съежилась, как от удара, и непонятно зачем прошептала:

— Простите.

— За что? — не понял Марат. Сима не ответила. — Что произошло с вами, Сима? — спросил он в недоумении.

— Не знаю… Я ничего не знаю. Вы со мной всегда так холодны, что я хочу отсюда убежать, и всякий раз я чувствую себя такой одинокой…

Сима быстро повернулась и стала смотреть в сторону котлована, где тускло мерцала река, отражая свет рабочего поселка. Где-то близко трещали сверчки, и это еще больше подчеркивало величие и покой природы. Марат сделал шаг, положил руки на плечи Симы и сразу почувствовал, как ее тело напряглось под его руками.

— Я был холоден, потому что боялся выдать чувства, которые я питаю к вам. Я бы и сейчас молчал, ни о чем не сказал вам, если бы вы сами не завели разговор. Я боялся выглядеть смешным, потому что все время помнил о разнице в возрасте между нами. Я давно люблю вас, Сима. С тех пор, как впервые увидел.

Сима повернулась к нему. Она была на голову ниже Марата и своими черными глазами смотрела на него снизу вверх. На ее лице было выражение такой явной радости, что, казалось, это лицо излучает восторг… Но было и сомнение, будто она не верила, что все это происходит наяву.

— Сима, я и сейчас помню об этой разнице, и поэтому то, что я сейчас сказал, ни к чему вас не обязывает. Вы свободны, как прежде.

— Но зачем? — прошептала Сима. — Зачем?

— Что зачем?

— На что мне нужна моя свобода, если вы должны быть далеко от меня? Не нужна мне эта свобода…

Марат внезапно, одним движением, почти грубо обнял девушку и стал целовать ее губы, лицо, волосы, шею… Сима прямо и откровенно отвечала на его ласки, не капризничая и не играя в невинность, и отвечала с откровенной радостью, задыхаясь от счастья.

 

Всю ночь шел снег. Утром Марат поднялся с постели и заметил, что окна в комнате запотели. Посмотрев в окно, обомлел: все вокруг было ослепительно белым, горы и ущелья погрузились в снег, под его тяжестью деревья согнулись и повисли над утесами. А снег, легко кружась, продолжал падать, полностью покрывая дома в рабочем поселке и узкие улочки между домами.

У Марата сразу упало настроение. Неделю назад на стройку приехал первый секретарь областного комитета парии Борис Кеворков. Вместе с секретарем райкома партии Бадунцем, начальником стройки, секретарем парткома и главным механиком они были на плотине, а потом до полуночи остались в управлении, разработали много вариантов для ускорения строительства плотины, и там, в присутствии секретаря обкома, Марат предложил перейти на сверхурочные работы.

Марат внес еще одно предложение, которое понравилось Кеворкову: речь шла о прицепах. По мнению Марата, они были необходимы на стройке, потому что в горных условиях автомашины быстро выходят из строя. Секретарь обкома обещал помочь.

Под непосредственным руководством начальника стройки и Марата на склонах холмов установили громадные светильники для освещения котлована в ночное время. Вскоре до места довезли прицепы. (Кеворков свое обещание не забыл.) Все было готово к началу, как говорил начальник стройки Яхшиян, «основательного штурма», погода накануне была теплой, вроде весна уже вступила в свои права, и вдруг — снег.

Марат быстро оделся и спустился в управление. Начальник был уже там.

— Знаешь, сынок, — начал он, ответив на приветствие Марата, — одна мудрая восточная пословица гласит: до обещания — ты хозяин слова, а после обещания — слово твой хозяин.

— А кто сказал, что я отрекаюсь от своего слова? — Марат встал напротив шефа и добавил: — Нужно немедленно начать работу на котловане.

— В этот мороз? — с игривой хитростью улыбнулся начальник.

— Да, в этот мороз.

Яхшиян встал с места, сцепив руки сзади, пару раз прошелся взад-вперед по просторному кабинету.

— Я не против. — Он развел руками. — Но подумай, на котловане лежит метр снега. Не думаю, что по этим извилинам машины поднимутся на котлован.

— Поднимутся, да еще с прицепами.

Начальник быстро повернулся, посмотрел на Марата, увидев решительность в его лице, довольно улыбнулся.

— Хорошо. Что я могу сказать? Попробуйте.

Водители сначала не соглашались, мотивируя тем, что опасно с тяжелым грузом, да еще с прицепами, в такую погоду подниматься на котлован, однако Марат был непоколебим. Он сам сел за руль одного из самосвалов и первым направился в долину — загружаться щебнем. Водители других грузовиков последовали его примеру.

Начальник строительства, главный механик, секретарь парткома стройки, несмотря на мороз и сильный ветер, дующий с реки, пешком спустились к котловану, где хоть и с опозданием, но работы начались.

Под тяжелым грузом, от которого земля, казалось, шаталась, буксуя в снегу, медленно и осторожно поднимались на котлован мощные самосвалы. Впереди снова был Марат, рядом с ним в кабине — водитель самосвала Виктор Матевосян из деревни Неркин Оратаг. Время от времени он смотрел на главного инженера, на лице которого от волнения мышцы напряглись, как струны.

Прицеп тянул все время в одну сторону, будто желая толкнуть машину к пропасти, где бешено ревел Тартар. Однако сильные руки Марата крепко ухватились за руль. Уже возле котлована, на последнем повороте, самосвал стал буксовать. Глядя на дорогу, Марат два раза попробовал поменять скорость, и двадцатисемитонная  махина медленно пошла вперед, прессуя под колесами грязь и снег. Победа была уже близка, оставалось совсем немного, и вдруг прицеп сильно раскачался, передняя часть свернула налево и ударилась об утес. Марат вмиг почувствовал, что от удара плечо сразу потеплело, рука стала тяжелеть. Виктор хотел ему помочь, однако Марат, поворачивая руль направо, в сторону дороги, продолжал нажимать на газ, одновременно взглядом давая знать Виктору, что он в помощи не нуждается. Задним ходом машина выровнялась, выровнялся и прицеп, и огромный самосвал, хоть с недовольством, покорно пошел по дороге, буксуя время от времени.

Марат посмотрел назад, отсюда была видна извилистая дорога, ведущая на котлован: вверх по горному склону поднималась вереница самосвалов с прицепами. Он довольно улыбнулся Виктору. По лицу стекал пот, а рука отяжелела и почти не подчинялась ему, но боли он будто не чувствовал, его душа ликовала от радости победы.

Марат подал машину к трамбовщикам, включил подъемник. Ущелье наполнилось грохотом. «Виктор, пересядь за руль, — коротко скомандовал он, правой рукой прижимая отяжелевший локоть, — рука как будто вывихнулась». Виктор вышел из машины, обошел ее спереди, снова поднялся в кабину и повел машину прямо в рабочий поселок к доктору Нерсесу.

Весть о том, что самосвал Виктора потерпел легкую аварию и у Марата перелом руки в локте, распространилась за короткое время.

—Вас надо срочно доставить в областную больницу, — предложил Нерсес и тут же добавил: — Нет-нет, нужно отвезти в республиканскую больницу, к доктору Франкенбергу — такого, как он, специалиста нет во всем мире.

Нерсес сделал Марату болеутоляющие уколы.

Вскоре прибежала Сима. Ее красивые, по-детски пухлые губы от мороза покраснели, словно пламенея.

— Что случилось? — спросила она, хотя уже знала про аварию.

— Меня отправляют в республиканскую больницу, — корчась от боли, улыбнулся Марат.

— Почему так далеко?

— Там есть чудесный врач, — Марат подмигнул доктору Нерсесу. — За две недели вылечит.

Сима не отводила от Марата глаза, полные слез.

— Болит? — спросила она почти шепотом, пальцами едва касаясь раненой руки. — Я тоже хочу с тобой.

Марат отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Когда вернешься? — тихонько, угасающим шепотом спросила Сима.

— Я же сказал, через две недели. Гипс наложат — сразу заживет. Скоро приеду, не успеешь соскучиться.

Не обращая на них внимания, Нерсес осторожно обрабатывал рану медикаментами, но после слов Марата повернулся к девушке и спокойным голосом сказал:

— Не меньше месяца будет лежать: перелом в локте, и, думаю, не один.

— Боже мой, целый месяц, — теряя надежду, прошептала Сима, — я здесь одна просто сойду с ума.

— Только без слез, — преодолевая все усиливающуюся боль и в шутку грозя пальцем, улыбнулся Марат.

— А я вовсе не плачу, — улыбнулась Сима сквозь слезы. — Я приеду к тебе, хорошо?

— Я что, тяжелобольной, чтоб ты приежала ко мне в такую даль? Слышишь, ни в коем случае!

Нерсес закрепил с четырех сторон маленькими длинными досочками раненую руку Марата, бережно перевязал и, чтобы рука не почернела до приезда в республиканскую больницу, приказал постоянно поливать рану водкой.

В республиканскую больницу Марат поехал на машине Меружана. Нерсес сопровождал его.

На окраине рабочего поселка Марат оглянулся: Сима стояла там, в снегу, и смотрела вслед машине.

 

В больнице Марату было муторно. Он лежал, читал книгу, беседовал с другими пациентами, лежащими на соседних койках, иногда в солнечные дни выходил гулять в просторном саду. Тем не менее дни проходили уныло, там, в Тартарском ущелье, его ждали стройка и Сима. На второй или на третьей неделе его посетил начальник стройки. Он был на совещании в министерстве, оттуда заехал к нему.   Марату показалось, что начальник без настроения.

— Что-то случилось? — с беспокойством спросил Марат.

— Нет, просто я очень устал. С утра в министерстве, работы много, а ты нашел время отдыхать.

— Хороший отдых, — засмеялся Марат. — Заклятому врагу не пожелаю.

— Ты еще слишком молод, чтоб иметь заклятого врага, — сказал Яхшиян, прямо глядя на Марата.

Марат отвел взгляд.

— Какие новости на стройке?

— Дела идут. Хорошее начало ты положил, брат. Самосвалы работают с прицепами, это большая помощь. Между прочим, секретарь обкома звонил, хвалил. Видно, ты нравишься ему.

«А как там Сима?» — мысленно задавал вопрос Марат, считая неудобным спрашивать об этом шефа. Два дня назад он получил письмо от Симы: «Если скоро, как обещал, не приедешь, случится что-то нехорошее. Не знаю, что именно, но чувствую: что-то нехорошее произойдет. Со мной происходит нечто ужасное. Умоляю, приезжай, и как можно быстрее». После того как прочитал письмо, Марат пошел прямо к врачу и попросил немедленно отпустить его домой, но старик Франкенберг категорически отказал, объяснив, что если Марат поедет домой, то потом он будет вынужден ампутировать ему руку, потому что выше локтя рука почернела.

Наконец Марат пришел к выводу, что Сима грустит без него, это и подтолкнуло ее написать письмо. Долго беседовали с шефом, говорили о стройке, о предстоящих планах, и когда шеф поднялся с места, чтобы попрощаться, Марат спросил:

— Ребятам передайте привет, скажите, скоро приеду.

— Между прочим, рабочие стройки тоже просили передать тебе привет, чуть не забыл.

— Спасибо, — тихо произнес Марат, подумав о том, что старик сейчас заговорит о Симе. От волнения мышцы на его лице напряглись. И неожиданно, даже для самого себя, он спросил: — Как она там?

— Хорошо, — сразу догадавшись, о ком речь, ответил шеф, закуривая сигарету.

— Не грустит без меня?

— Наверное, грустит, — неопределенно ответил шеф, глядя на Марата. А потом добавил: — На стройке много работы, вряд ли она найдет время грустить о тебе.

— Неужто? — не понимая смысла сказанного начальником, глухо отозвался Марат.

— Эта твоя девушка, конечно, красивая, — сказал шеф, опустив глаза, — но мне кажется, что ошибается тот мужчина, который связывает свою судьбу с женщиной только потому, что она красива. Красота необходима на свадьбе, а любовь — на протяжении всей жизни.

— А что случилось? — спросил Марат, постепенно мрачнея. — Я, слава Богу, не ребенок, со мной можете говорить без намеков.

— Ты прости, что не могу скрыть правду, — заговорил шеф. — Правда для меня похожа на солнце, ее руками не прикроешь. Об этой твоей девушке нехорошо отзываются. Честно говоря, я и сам видел ее несколько раз с этим… как его зовут?.. Да, кажется, Андреем зовут, вот с этим Андреем…

— С Андреем? — удивился Марат.

— Знаю, он твой друг, — быстро кивнул шеф, — но должен сказать, что лживый друг в тысячу раз ужаснее заклятого врага. Так что лучше с самого начала некоторых близких друзей зачислить в число врагов, чем считать родными. К несчастью, это мы понимаем очень поздно. Словом, извини, что я не смог скрыть от тебя то, о чем думал всю дорогу.

Марат молчал.

— Понимаешь, сынок, ей нужен другой, — продолжил шеф, — не такой, какой есть ты. Таким, как она, нужны пусть даже ложные, но признания в любви и клятвы, а у тебя, ясно, нет времени на все эти сентиментальности. Оставь ее, это я тебе советую как отец, как старший друг.

После ухода шефа Марат снова достал из книги письмо Симы, прочитал. От противоречивых, неопределенных мыслей тревожно билось сердце. Был момент, когда он захотел вот так, прямо с гипсом, отправиться в путь, потом поменял решение, посчитав это ребячеством.

В начале марта врач снял гипс, сделал рентген руки, сказал, что все в норме. Марат выписался из больницы и не мешкая отправился в путь. Он поездом доехал до областного центра, даже не позвонил в управление, чтобы прислали машину, на автобусе доехал до райцентра, оттуда на попутном грузовике добрался до рабочего поселка.
Уже стемнело, когда Марат вышел из машины и направился к своему домику на холме.

Он открыл дверь, вошел и замер: кровать Андрея была пуста, не висела, как обычно, гитара на стене. Открыл платяной шкаф: чемодана и вещей его также не было. «Перебрался в другое место, — с горечью подумал Марат и глубоко вздохнул. — Значит, шеф был прав». Он переоделся и, выйдя из вагончика, направился в другой конец рабочего поселка, где жила Сима. Он хотел увидеть ее как можно быстрее, поговорить с ней, хотел на час раньше рассеять охватившие его недобрые и смутные подозрения.

Во дворе вагончика, где жила Сима, несколько парней жарили мясо на длинноногом мангале. Дым клубился над их головами, а дурманящий запах шашлыка разносился вокруг.

Один из парней, заметивший Марата, крикнул прямо в окно вагончика:

— Товарищи, посмотрите, кто пришел на день рождения Симы.

«Неужели сегодня ее день рождения?» — мелькнула мысль у Марата. В дверях показалась Сима. Увидев Марата, она побледнела. Все высыпали из вагончика, видно было, что изрядно выпили, в приподнятом настроении приветствовали Марата. И начальник стройки был здесь. Андрей тоже мимоходом пожал руку  Марату, подходя к мангалу, вроде для того, чтобы посмотреть, как жарится шашлык.

— Недавно вернулся с плотины, был очень уставшим, но молодые пришли, заставили, — уже внутри объяснил начальник, как будто оправдываясь.

Когда все уже разместились за столом, шеф тяжело поднялся с места:

— За праздничным столом, мне кажется, неудобно говорить о серьезных вещах, тем более когда вокруг тебя молодежь, для которой, безусловно, в тысячу раз лучше радоваться, танцевать, чем слушать речи. Но я думаю, будете ко мне снисходительны, я сегодня много говорил, потом у нас характер такой, что пока вокруг одного тоста полчаса не говорим, кусок в горло не лезет…

Все заулыбались, кто-то даже захлопал. Когда наступила тишина, шеф продолжил:

— Вот смотрю на вас, и сердце мое полнится радостью. Я старый человек, мне уже за семь десятков. Вся жизнь моего поколения прошла через испытания. Это революция, гражданские войны, первые пятилетки, коллективизация, были годы строительства и борьбы… А потом началась война, и снова тяжелые, трудные годы, после войны нужно было залечивать раны страны, поднимать ее. Я уже сказал, что стар, как все люди моего поколения, но мы славно прошли наш жизненный путь, достойно выполнили наш долг перед историей и перед нашими потомками. Возьмем хотя бы строительство нашего вот гидрокомплекса. Что было здесь в прошлом?
Шеф на мгновение замолчал, задумчиво глядя на стол.
«Вспомнил Аспре», — подумал Марат.

— И сколько усилий потребовалось, и еще потребуется, чтобы все это превратить в цветущий край, утопающий в огнях, — продолжил шеф. — Между прочим, может, не знаете: еще дашнаки планировали построить водохранилище на Тартаре. Река должна была быть на высоте ста двадцати метров, пройти через туннель, по трубам, горные селения отсюда должны были получать воду. — Глубоко вздохнув, он сказал: — Но жизнь поменялась, пошла по другому руслу. Одним словом, самое красивое, самое дорогое для человека — это и есть его жизнь, однако эта жизнь без честной, неустанной работы является ничем. — Он снова глубоко вздохнул и после короткой паузы произнес: — Ваше здоровье, потому что все вы люди честного и неустанного труда…Только что сказал, и теперь повторяю, и миллион раз могу повторить: да, глядя на вас, мое сердце наполняется радостью, потому что вы достойные дети своих отцов и достойны принять эстафету у старших и нести ее вперед, вы верны тому делу, которому себя посвятили ваши отцы. Желаю вам счастья и крепкого здоровья, пусть жизнь будет для вас не только праздником, но и экзаменом на волю и мужество. И твое здоровье, Марат, добро пожаловать.

— За это мы должны выпить отдельно, просим тосты не смешивать, у нас еще много выпивки, — сказал кто-то.

Все засмеялись. Начальник стройки улыбнулся и, приподняв бокал, сказал:

— Снова и снова за всех вас, и за парней, и за девушек. Создав женщину, Бог ей сказал: будь красивой, если можешь, будь мудрой, если желаешь, но осмотрительной ты обязательно должна быть. Я бы хотел, чтобы этого не забывали наши девушки… Будьте здоровы…

Разноцветные бокалы и чашки со звоном ударились друг о друга. Марат поднял свой бокал, чтоб ударить о Симин, однако ее бокал стоял на столе.

— Ты не хочешь выпить после этого тоста? — спросил Марат. Он еще не успел наедине поговорить с Симой, но видел, что она похудела, изменилась за эти несколько недель.

Сима подняла глаза, посмотрела на Марата — ее глаза были полны слез.

— Что с тобой случилось? — спросил Марат. Сима молча покачала головой. Жест, который означал: ни о чем меня не спрашивай. Понурив голову, она вышла из вагончика. Ради приличия, чтобы не бросилось в глаза, Марат подождал несколько минут и тоже вышел.

Было уже совсем темно. Марат глазами искал Симу, однако нигде не нашел. Несколько раз он негромко позвал ее, девушка не отозвалась.

Марат сел на первый попавшийся камень, достал сигарету, дрожащими пальцами зажег ее и закурил, алчно затягиваясь густым дымом. Им снова овладело некое знакомое чувство досады, тревожное предчувствие. Он уже понял, что Сима избегает его. Неужели она уже любит Андрея? Андрей тоже ни разу не посмотрел в его сторону. Если так, тогда почему она так похудела, как-то изменилась? Вспомнил строки Симиного письма… «Со мной происходит нечто ужасное. Умоляю, приезжай, и как можно скорее».

Почти докуренная сигарета обожгла пальцы. Марат отбросил ее в сторону, задумчиво наблюдая, как она, проделав в темноте дугу, ударилась о камень, и искры, рассыпаясь, засверкали на короткое мгновение.

Из дома вышел начальник стройки, широким цветным носовым платком вытирая пот на шее.

— Это ты, Марат? — спросил он, подозрительно оглядываясь вокруг. — А почему ты один?

— Внутри жарко, не смог сидеть.

Шеф посмотрел на него, потом пальцами, похожими на сардельки, легонько коснулся его плеча. Марат боялся, что старик сейчас начнет говорить ему слова участия или утешения, суть которых так и останется ему, Марату, неизвестной. Однако шеф заговорил совершенно о другом.

— Ужасно, когда душой чувствуешь себя молодым, казалось бы, на все способным — на любовь, на счастье, а в действительности ты стар, со всеми вытекающими  неудобствами… Утром зайди ко мне, есть некоторые вопросы, связанные с ночным дежурством, обговорим подробности, заодно и расскажешь, как этот твой старик Франкенберг. Очень мне понравился, приятный человек.

— А вы, что, уходите?

— Да, завтра рано вставать. И потом я мешаю здесь, они чувствуют себя слишком скованно в моем присутствии. Пусть радуются как следует. Ну, спокойной ночи, Марат.

— Спокойной ночи.

Оставшись один, Марат снова закурил, но на этот раз вкус сигареты показался ему горьким. Он выбросил ее, встал и направился к вагончику, откуда раздавались оживленные голоса, смех, звук гитары Андрея. Однако не успел он проделать и двух шагов, как гости с шумом-гамом, слегка подталкивая друг друга, высыпали из вагончика.

— Марат, Агабекович, это нечестный поступок, вы нас оставили одних.

— Почему вы покинули нас, Марат Агабекович?..

— А мы вот решили выпить за ваше здоровье прямо здесь, на свободе. За вас и Симу…

— А где сама Сима? — спросил, наконец, Марат, невольно принимая протянутый ему бокал.

— Я здесь, — отозвалась Сима, выходя из-за спины Андрея.

— А я тебя искал.

Сима не ответила. Марат внимательно посмотрел на нее, пытаясь поймать взгляд, но ему это не удалось.

— Послушайте, ребята, — неожиданно заговорил Андрей, прижимая гитару к груди. А что, если пойдем прямо на котлован? За такого парня выпить нужно только там.

Марат косо посмотрел на Андрея.

— Не стоит, — пробормотал он.

— Почему? — быстро спросил Андрей. — Далеко, поэтому?

— Да, — резко сказал Марат, не глядя в его сторону.

— Верно, далеко, лучше здесь, — согласились некоторые.

Достаточно выпивший Андрей махнул рукой.

— Ну что ж, здесь так здесь, — он подошел к Марату, поднял рюмку. — За тебя, Марат. Добро пожаловать… В тебе есть что-то такое, чему я завидую. Не могу сказать, что именно. Но сейчас разговор не об этом. Я желаю тебе долгой жизни, а также желаю тебе быть счастливым и всегда в радости, чтобы никогда, никогда с тобой не случилось беды. — Он на миг остановился, словно собираясь с силами, и добавил: — А если вдруг и случится беда, чтоб смог выдержать, как подобает мужчине. — Андрей неожиданно одним глотком выпил водку, рюмку положил на землю и так сильно провел пальцами по струнам гитары, что они чуть не порвались.

Марат смотрел на свою недопитую рюмку.

— Спасибо, Андрей, хотя ты чего-то недоговорил… Или я ошибаюсь? — он резко повернулся к сторону Симы и оторопел: Сима смотрела на него испуганно, широко раскрытыми глазами. — Андрей, предлагалось выпить за наше с Симой здоровье. Кажется, это ты недосказал, правда?

Андрей прямо посмотрел на него.

— Да, ты догадался. Я не хотел пить за вас вместе. — Он взял свою рюмку. Кто-то быстро налил водку. — Вот, теперь я могу выпить за Симу. Твое здоровье, Симочка! Не знаю, будешь ли когда-нибудь счастлива… Но я бы хотел, что была… За тебя, за твои красивые глаза, за твои пламенные губы…

Марат с размаху ударил Андрея по лицу. В глухой тишине пощечина прозвучала достаточно звонко. Андрей пошатнулся, но остался на ногах.

— Спасибо, это тоже мужской поступок, дай тебе Бог… — Андрей бросил рюмку на землю и, ударяя пальцами по струнам гитары, в самозабвении пробурчал:

И даже в полудреме

Я слышу голос твой,

Ах, ведь слышу я,

Ты зовешь меня…

 

Он отбросил гитару в сторону и, протягивая руку в сторону ущелья, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Там, на той стороне реки, в совхозном саду есть большой розовый куст… там раскрылась роза… Я сейчас принесу цветы для Симы.

После этих слов Андрей бросился с края пропасти вниз. Все произошло так неожиданно и быстро, что никто даже не попытался его удержать.

Спустя несколько мгновений в глубокой тишине послышался плеск воды.

— Он бросился в реку, — кто-то сказал с ужасом.

И завис над пропастью неожиданный крик Симы:

— А-а-а-андрюша…

Она невольно пробежала два шага и встала на краю пропасти.

Несколько минут все отрешенно смотрели вниз, где в темной пропасти, разбиваясь о камни, стонала мутная весенняя река. Никто не осмеливался нарушить тишину, словно каждый непроизвольно стал свидетелем того, что должно было произойти без свидетелей.

Марат посмотрел на часы, потом сказал ровным, спокойным голосом:

— Не беспокойтесь, с ним ничего не случится, там не так глубоко, захочет даже — не утонет и не унесет его река…  Ну, поздно уже, пошли.

Все, как будто встав от поминального стола, медленно, молча разошлись по своим вагончикам.

Только одиноко стояла Сима, не отрывая взгляда от воды.

 

Марат закончил свой рассказ. Я ничего ему не сказал о том, что лично знаком с Симой, видел ее у лекаря Нерсеса, что, спускаясь из гостевого дома в поселок, в темноте между деревьями я слышал ее смех и слова, сказанные Андрею…

Марат зажег сигарету, в задумчивости подошел, открыл обе створки окна. В комнату ворвался отдаленный рев реки, слабый рокот и подрагивание экскаваторов, бульдозеров, тракторов, затихающий и снова увеличивающийся грохот многотонных самосвалов, поднимающихся на плотину. Несмотря на ночь, все ущелье жило своей обычной жизнью, не снижая темпа, который был задан ему четыре года назад.

— А потом? — после долгого молчания спросил я.

Потом?.. Они уехали — Андрей и Сима. И Марат остался один. А Сима? Ведь она все время была с Маратом, неразлучна с ним. От тоски у Марата иногда чуть дыхание не останавливалось.

Марат, вспомнив первые дни разлуки, покачал головой.

— Было очень тяжело, — устало произнес он, не оборачиваясь. — С ума можно было сойти.

Куда они уехали, где находились, Марат не знал. Мир будто опустел. Был все время мрачным, ни с кем не разговаривал, не общался. Утром рано уходил на работу, вечером поздно возвращался. По ночам иногда выходил из дома, сидел в темноте, курил и снова думал о Симе.

Был момент, когда он думал оставить все и уехать из этих мест ко всем чертям. Но легко говорить: оставить и уехать. А плотина? Доверие людей? Диссертация? А потом забыл. Но нет… не забыл. Прошлое забыть невозможно…

— И все-таки жизнь удивительная штука, — неожиданно повернувшись ко мне, сказал Марат и, подойдя к столу, достал из ящика конверт. — Недавно получил, — добавил он, доставая из конверта письмо и протягивая его мне. — Сима написала.

Я посмотрел на него недоумевающе: неудобно читать чужие письма.

— Ничего, читайте, я разрешаю.

Письмо было коротким, написано крупным округлым девичьим почерком. Сима сообщила, что через полгода рассталась с Андреем и вернулась домой, к матери. «В течение всего этого времени я думала только о тебе, Марат. И не могла простить себя за мой необдуманный шаг. Я в тот момент была будто заколдована. Правильно говорят, что мужчины любят глазами, а женщины — ушами. Но это, конечно, меня не оправдывает. И зачем оправдываться? Ах, как хотелось бы стереть из моей жизни те годы и вернуться в тот осенний солнечный день, когда я сидела на берегу реки, на замшелом камне, а впереди меня, среди теплых камней, подняв голову, на меня смотрела очаровательная змея, а потом пришел ты… Но это, я знаю, невозможно. Ты не из тех людей, которые легко прощают обиды. Так тосклива жизнь без тебя…»

Без каких-либо комментариев я вернул письмо. Марат бережно сложил его, поместил в конверт и, положив в ящик, закрыл его. Потом снова подошел к открытому окну, посмотрел в ущелье, откуда был слышен гул громадной стройки.

Снаружи все — горы и ущелья, раскинувшиеся на склонах гор деревни, как в тумане, — виднелось, сверкало в звездной летней ночи. На далеком горном склоне то исчезал, то снова мерцал знакомый мне одинокий огонь. Странным мне при этом кажется, что я однажды, очень давно, уже видел все это — и эти бледные силуэты на темно-синем отдаленном фоне, и этот далекий одинокий огонь в темноте… Где я это видел? Да, вспомнил: это было в то время, когда Ваге позвал меня к себе и мы с ним долго болтали в темноте. Из окон их дома виднелись далекие горы, у подножия которых, вероятно,на колхозной ферме мерцал одинокий огонек…

Я долго смотрел на мерцающий в далекой туманной дымке огонь и совершенно неожиданно подумал о том, что этот одинокий огонь — наше прошлое, а именно не то, что прошло, а то, что вспоминается, сливаясь с нашим существом, вечно живет в нас, направляя нас и шепча нам на ухо о том, что жизнь коротка и главное не в том, как долго ты прожил, а в том, правильно ли ты прожил…

 

Просыпаюсь от яркого света. Открываю глаза и тут же жмурюсь от пучка солнечных лучей, которые, проникнув через открытое окно, на миг ослепляют меня. Неужели я так долго спал? Смотрю на часы: девять с лишним. Интересно, Марат ушел? Приподнявшись на локтях, смотрю на его кровать. Марата нет. Еще не хватало, чтобы главный инженер стройки до полудня лежал в постели.

Венера, наверное, тоже ушла. Встаю, быстро одеваюсь, выхожу. Во дворе встречаю Амалию. Острым ручным совком соскребает она со ступенек высохшую грязь.

— Наверное, ночью перепутал свой вагончик, — улыбается она. — Утром пришла, смотрю — никого нет. А постель так красиво застелена, словно там спала девушка.

Видно, Венера постаралась.

— Вечером заговорились с Маратом Агабековичем, я там и остался.

Возвращаюсь в свою комнату, беру портфель и выхожу.

— Ну, Амалия, прощайте!

— Ты что, уезжаешь?

— Да, уже настало время. — Я жму ее теплую, огрубевшую руку. — Спасибо вам за вашу доброту и заботу. И простите, если что-то было не так.

— Нет, все было нормально, только нехорошо, что так рано уезжаешь, остался бы на пару недель, посмотри, какая погода…

— С радостью остался бы, но командировка моя закончилась, даже к нашим, в Хндзахут, не успел. Не дай Бог узнают, что неделю был здесь и не заехал к ним, обидятся.

Беру портфель и, несмотря на то, что до отправления автобуса в райцентр еще много времени, по извилистой дороге торопливо иду в сторону двухэтажного здания на побережье, в котором расположено управление стройки. Надо отметить командировочное удостоверение и в то же время обговорить с начальником пару вопросов, касающихся стройки.

Солнечное, прозрачное утро, по обе стороны тропинки в зелени видны мерцающие отблески света. Это роса на траве еще не успела испариться. В ущелье, тут и там, клокочет иволга, а полевые ромашки, рассыпанные повсюду, как звезды на ночном небе, распространили вокруг свой еле уловимый аромат.

Формальности, связанные с командировкой, быстро завершились, интересующие меня вопросы обсудил с убеленным сединой начальником стройки и вышел из кабинета, окна которого выходиди прямо на реку.

В приемной Роза так же, с той же прической, сидя за пишущей машинкой, как и вчера, красила губы.

— Уезжаете уже? — на миг оторвав помаду от губ, спросила она.

— Да, — ответил я. — Поехали?

— Я тоже? — она весело посмотрела на меня. — Вчера я пошутила. Как я могу прожить без этих гор и ущелий? Я привязана к плотине, как небо к луне. — Она засмеялась над своим рифмованным сравнением и просто так, между прочим сказала: — Вам счастливого пути.

Я не спеша спустился во двор, и здесь, среди стона, идущего от плотины, как с родным человеком, попрощался с Маратом. Он только пришел с плотины и вместе с Альвиной, душевно беседуя, поднимался на второй этаж.

— Видно, уезжаете, — сказал Марат, протягивая мне руку.

— Да, — ответил я, крепко пожимая его руку. — Уезжаю.

— Ну, тогда удачи вам, — сказал он улыбаясь.

— Я также желаю вам удачи, — глубокомысленно сказал я, радуясь, что увидел их вместе.

Альвина бросила на меня признательный взгляд и сразу посмотрела на Марата.

— Спасибо, — будто от имени обоих сказал Марат и умиленно посмотрел на Альвину. Девушка, покраснев, быстро отвела взгляд, а Марат, словно опомнившись, добавил: — Подождите, я сейчас скажу Меружану, он отвезет вас до остановки.

— Нет, Марат джан, спасибо, — отказался я. — Времени достаточно, пешком пойду. — И, выйдя во двор, направился к автобусной остановке.

Удивительно: проживая где-то, хоть и короткое время, человек испытывает странное чувство — вернется ли он снова туда или это в последний раз? На миг останавливаюсь, смотрю на окруженные высокими горами и лесами рабочий поселок и ущелье, которое в этот момент похоже на огромную чашу, наполненную солнцем.

Я поворачиваюсь, иду к остановке автобуса и здесь по пути неожиданно встречаю Венеру.

— Доброе утро, — сдержанно произносит она и отчего-то краснеет. У нее в руках изношенная авоська, в которой две пустые бутылки из-под кефира. Венера пытается спрятать авоську за спиной.

— Здравствуй, Венера. Утром ты так рано ушла, что я даже не успел увидеть тебя.

— Да, мне надо было кое-куда пойти… боялась, не успею… — говорит она, но тут же меняет тему разговора: — Портфель тоже взял. Наверное, уезжаешь?

— Да.

— Пойдем, я тебя провожу.

Медленно подходим к остановке, садимся на длинную скамью, расположенную под выступом утеса. Автобус, направляющийся из верхних деревень к районному центру, останавливается здесь.

Смотрю на часы. Есть еще сорок минут.

— Ты, наверное, шла в магазин? — указывая взглядом на авоську с пустыми бутылками, говорю я.

Она снова почему-то краснеет и отводит взгляд.

— Нет, я… Я отнесла ему поесть.

Вон оно что… Ведь только вечером она сказала, что муж ее сидит.

— Спартаку? Но ты ведь сказала, что он отсюда очень далеко, в Республике Коми?

— Не для него. Я Ваге отнесла.

Чертовщина какая-то…

— И тебе разрешили?

— Да, я договорилась с их начальником.

— И давно ты носишь ему еду?

— Больше двух месяцев. С того дня, как он здесь. Правда, долго говорить не удается, не разрешают, но еду передать разрешают.

Клянусь, на какое-то мгновение мне все это кажется недоразумением.

— И он принимает эту еду?

— В первые дни отказывался, но потом начал принимать.

Некоторое время мы молчим, не осмеливаясь взглянуть друг на друга.

— Венера, мне кажется, ты что-то недоговариваешь.

— Что именно?

— Скажи, прошу тебя, за что его посадили? Речь о Ваге.

Она вздыхает и снова, знакомым мне жестом, проводит рукой по лицу.

— Это долгая история, в двух словах не рассказать.

— Ничего, у нас много времени.

Венера какое-то время молчит, будто собираясь с мыслями.

— Ты помнишь, вчера я спросила у тебя, не приходилось ли тебе пережить боль и горечь от мысли, что ты в какое-то время отнесся безразлично к тому, что могло бы сделать счастливой твою жизнь?

— Помню.

— Вот это, кажется, и произошло со мной. Помнишь, в школе все мальчики были влюблены в меня, а я только смеялась над ними? С тобой, правда, такого не было, и это, наверное, потому, что ты не осмеливался открыться мне… Ты вчера спросил у меня, имела ли я основание смеяться над вами. Но неужели тебе не ясно, имела я или нет?

— Впрочем, ясно… Мне это стало понятно уже в тот день, когда я из нашего сада увидел, как ты села в синюю «Волгу» и уехала из села. Наша неумелая влюбленность и письма с признаниями в любви только забавляли тебя, потому что казались ребячеством. Короче, мы не выдерживали соперничества с владельцем собственной «Волги».

— Ага. И с его расточительностью тоже. И не только расточительностью, а еще и самоуверенностью, чувством превосходства не только в отношении вас, но и меня, его чисто мужской — для таких женщин, как я, весьма привлекательной — властностью. А что могли дать вы, кроме бессмысленных любовных писем с клятвами вечной верности и прочими нелепостями? Так мне казалось в то время… Глупая история, правда?

— Это смотря для кого: для кого-то, может, и глупая, а для другого — судьба. — Добавляю уклончиво: — И вообще, странная штука — жизнь.

— Да… — со вздохом отвечает Венера, прищуриваясь, глядя в сторону далеких гор. — Переехав из вашего села, мы стали жить в областном центре. Мы имели хорошую трехкомнатную квартиру в новом доме, никакой материальной нужды я не испытывала, денег у меня всегда было много, муж меня баловал, ни в чем не отказывал, был добр ко мне, заботлив и ласков…Через год у нас появился сын. Казалось, что еще нужно в жизни? Одним словом, я была счастлива.

— И долго продлилось это счастье?

— Пять лет. До того дня, как на улице меня случайно остановил Ваге.

— Ваге?

Честно говоря, задав свой вопрос, я надеялся услышать совершенно другой ответ: в конце концов, счастье жены опытного дельца (в то время Спартак, видимо, и был одним из таких дельцов) рано или поздно должно было превратиться в слезы, во всяком случае, это было бы в порядке вещей.

— Но ведь Ваге уехал в Сумгаит?

— Да, он работал на каком-то заводе. Но в те дни ехал в отпуск в деревню и на несколько дней остался у дяди в Степанакерте. Мы встретились случайно. По-моему, я шла из магазина или шла в магазин, сейчас не помню… Мы немного поговорили, он признался, что никак не может забыть меня, я засмеялась, ответив, что у меня есть ребенок и любимый муж… «Все равно я бы взял тебя с собой, если б у тебя было даже трое детей, только бы ты согласилась». Меня уже этот рзговор стал злить, и я, чтоб прекратить его, вероятно, сказала не то, что нужно было сказать, до сих пор не могу себя простить.

— И что же ты сказала?

— Я сказала: «И чем же ты можешь меня осчастливить? Твоими изношенными брюками или нищенской постелью в холодной комнате общежития?»

— Гмм… Горше трудно представить.

— Ты знаешь, он с такой болью посмотрел на меня, с таким горьким сожалением, что… лучше бы дал мне пощечину. Но ответил спокойным голосом: «Нет, Венера, я тебя осчастливлю вот этими руками». И Ваге раскрыл ладони, которые были черными и огрубевшими. «Это честные руки», — сказал он. Нужно мне было сразу же попросить прощения за сказанное, но та унизительная ситуация, в которой я ощутила себя в ту минуту, наоборот, меня настолько удивила, что я не смогла поступить хоть в какой-то степени рассудительно. Я сняла со своего пальца бриллиантовое кольцо с большим камнем, свадебный подарок Спартака, и показала ему. «Вот это кольцо, — сказала я, — стоит ровно столько, сколько смогли бы заработать эти твои честные руки за несколько лет. Хочешь посмотреть? Возьми». Кольцо Ваге не взял. Он только улыбнулся, издалека посмотрел на него и тихим голосом сказал: «Чудесный камень… Наверное, спросят с того, кто тебе его подарил. И что ответит он, об этом узнает прокурор. А вот что должна ответить ты?» От его слов в глазах у меня потемнело… «Знаешь что, — сказала я, не давая себе отчета в том, что говорю, — не морочь мне голову своими глупыми угрозами, никто тебя не боится». «А я не пугаю, — спокойно ответил Ваге, заметно бледнея. — Есть такая категория людей, которые день и ночь собирают деньги в стеклянные банки и глиняные горшки, закапывают в землю, порой даже забывая, где и сколько зарыто. Такие люди живут в роскоши, пренебрегая мнением таких людей, как мы, но все они внутри завистливые люди, они завидуют нам даже потому, что мы спокойно и мирно спим под нашей крышей, не боясь, что вот-вот милиция постучится в нашу дверь. Жестоко ошибаются все те, — продолжил он, — кто думает, что деньги способны на все. Все равно, из тысячи один, кто собирает деньги, пользуется ими».

Венера снова погружается в свои мысли. Я ей не мешаю. Спустя некоторое время она продолжает:

— С того дня у меня внутри что-то сломалось. Я стала внимательно наблюдать за мужем, за его друзьями, подслушивать их разговоры. И эти разговоры все время были о деньгах, о каким-то образом добытом дефицитном товаре, о загородных кутежах, устраиваемых с друзьями, и о других подобных вещах…

Последние слова Венеры привлекли мое внимание. Такая святая наивность не в ее характере. Сказать? Или не стоит?

— Послушай, Венера, неужели ты до этого не думала о том, что вы все-таки живете не на зарплату?

— Думала, конечно, но… Как тебе объяснить? Я не имела доказательств, а если и были, я отказывалась верить им, находя сотни объяснений, или, откровенно говоря, искала возможность, чтоб не замечать эти признаки преступления. Понимаешь? Одно дело, когда это касается чужого, там мы, не стесняясь, называем вещи своими именами. И совершенно другое, когда это твой муж, отец твоего ребенка, человек, с которым ты связана множеством нитей, который любит тебя, ни в чем не отказывает, выполняет каждое твое желание и каприз. Он и сам часто рассеивал мои сомнения. О дорогих вещах, которые он дарил мне или прятал где-то, говорил, что это наследство ему досталось от отца, деда, и прочее. И я верила ему, ибо знала, что его род издревле связан с торговлей, в свое время был в области одним из самых богатых. Эти разговоры обычно заканчивались тем, что муж говорил смеясь: «Глупышка, неужели ты серьезно думаешь, что я могу за несколько тысяч рублей ставить под угрозу свое доброе имя, а тебя и своего сына выставить посмешищем перед людьми? Знай, что для меня честь дороже жизни». Но повторяю, все эти слова и оправдания не стоили бы для меня ничего, если б это говорил мне не муж, а кто-то чужой.

— Значит, ты явно заставляла себя верить ему, то есть обманывала себя.

— Да, но после встречи с Ваге перестала врать самой себе.

— Неужто?

Венера безрадостно качает головой.

— Удивляться не надо… Как мне тебе это объяснить? Была бы вместо тебя женщина, она б меня, вероятно, легко поняла.

— И тем не менее…

— Знаешь что? Когда мужчина дарит жене бриллиантовое кольцо за четыре-пять тысяч рублей, а другой предлагает тебе свои огрубевшие руки, для этой женщины выбор не может быть легким и ей есть над чем задуматься… Да ладно, все это сентиментальности.

 

…В последующие после встречи с Ваге дни Венера чувствовала себя так, как, наверное, повувствовал бы себя альпинист, который поднялся, достиг опасной вершины, а спуститься оттуда не может, потому что спасательный крюк выскользнул у него из рук и упал в пропасть. Его охватило какое-то непонятное чувство.

Несколько раз она начинала разговор с мужем, просила его оставить работу (он работал на каком-то комбинате бытового обслуживания) и заняться чем-либо по специальности (Спартак окончил политехнический институт). Венера одновременно просила его прекратить общение с теми друзьями, которые помогали ему в подозрительных делах. Но Спартак слушать не хотел жену.

— Что ты за человек, вместо того чтобы радоваться тому, что имеешь, ты не перестаешь думать о том, чего у тебя нет, — однажды со слезами на глазах сказала Венера. — Хоть бы о нас подумал.

Спартак усмехнулся этим словам и внезапно хриплым голосом сказал:

— Послушай, ты займись своими делами, свои рассчеты я знаю лучше.

Венере казалось, что второй ребенок внесет некоторые изменения в их жизнь. Она думала о том, что дети разбудят в муже некое чувство ответственности, однако, к сожалению, ничего не помогло. Внутри нее появилась пропасть, которая со временем становилась шире и глубже. Венера ясно видела, как ее семейное благополучие стремительно летит в пропасть, и  не знала, как воспрепятствовать этому.

Так прошла пара лет. До этого Ваге окончательно перебрался в Степанакерт, где жила Венера, и поступил на работу на Каршелккомбинат. Он переехал из-за Венеры, он сам об этом сказал ей: «Без тебя жизнь моя — не жизнь, а жалкое существование. Хочу жить в том же городе, где ты, дышать тем же воздухом. Прости, иначе поступить не мог».

Однажды случайно встретились на улице. Венера была со Спартаком. Перекинулись всего парой слов. Но Венера почувствовала, что Ваге мужу не понравился.

— Странный парень, — сказал Спартак, когда они значительно отдалились.

— Почему? — быстро спросила Венера.

— У него чересчур самодовольное лицо, — ответил Спартак, — как будто он владелец счета в швейцарском банке.

— Чувство собственного достоинства нельзя путать с чувством самодовольства, — возразила Венера. — Это совершенно разные вещи.

Спартак иронически посмотрел на жену.

— Ого, я смотрю, ты к нему относишься чересчур серьезно. Может, более обстоятельно расскажешь про ваши отношения? Мне было бы очень интересно.

Ясно было видно, что Спартак ищет повода, чтобы выместить свое зло. И, несмотря на это, Венера не захотела отступать, она рассказала историю, связанную с кольцом.

— Вот откуда начались твои разговоры, — догадался он. — Уйди с моих глаз, чтоб я тебя не видел…

В этот день Спартак вернулся домой к утру, с сильно покрасневшими, то ли от бессонницы, то ли от количества выпитого, глазами.

Вообще, с этого дня муж начал пить, домой приходил в неделю один-два раза, и то пьяный. Потом резко бросил пить, но был постоянно задумчивым, нервным. На вопросы Венеры отвечал уклончиво и раздраженно. Однажды сказал:

— Хрустальную посуду и другие ценные вещи отнеси своей сестре, пусть какое-то время хранит у себя дома. Хорошо, что машина и дача на чужое имя…

Венера ничего не сказала ему, только потом узнала о том, что неожиданно пришла какая-то комиссия и проверяла все предприятие…

А через несколько дней Спартак стал прежним — радостным, самоуверенным, любезным, как по отношению к Венере, так и к детям.

Второй раз он завел разговор о Ваге через четыре-пять месяцев после их размолвки и своими словами прямо ошарашил Венеру.

— У кого нет денег, те больше говорят о богатстве, сволочи — о честности. Твой одноклассник с честными руками, выясняется, хитрец. Поздравляю.

— А что он сделал?

— Задержали во время кражи запчастей.

— Что?

— Идет следствие. Я, правда, хотел помочь, на фабрике много близких ребят у меня, но ничего не получилось.

Венера не поверила ни одному слову мужа. Более того, в ее душе возникло нехорошее чувство по поводу сказанного. «А может, эти твои душевные парни все устроили?» — мелькнула мысль.

— А зачем ты хотел помочь? — спросила Венера, внимательно глядя на мужа.

Спартак усмехнулся под нос и сказал:

— Что бы ни было, он одноклассник моей жены.

В эти дни Венера жила, как в дурацком сне. Она была почти уверена, что либо Ваге оклеветали, либо умышленно подстроили это дело, с целью отомстить ему.

Венера не ошибалась. Через две недели его освободили из-под стражи за отсутствием состава преступления. И тут случилось то, чего Венера ожидала меньше всего. Однажды поздно вечером позвонили из областной больницы и сказали, что туда привезли ее мужа.

— А что случилось? — будучи еще не в состоянии осмыслить суть услышанного, с тревогой спросила Венера.

Ей сказали, что какой-то пьяный хулиган в ресторане напал на ее мужа и нанес ему телесные повреждения. Этим пьяным хулиганом, как выяснилось, оказался Ваге. Освободившись из заключения, он зашел с друзьями в ресторан, чтоб отметить это событие. В этот момент со своими дружками там находился Спартак. Во время пиршества один из друзей Стартака, по его требованию, зовет уже слегка пьяного Ваге к их столу.

— Не знаю, кто сказал, но правильно сказал, — сходу начал Ваге, глядя прямо на Спартака, — в трудное время хороший человек узнается, а настоящий подонок бывает разоблачен.

— Здесь все твои друзья, — попытался пошутить Спартак, бледнея. — Забудь все, что было, вышло недоразумение, ребята подумали, что ты взял… Говорил же я, что не может такого быть.

— Ты врешь, а тот, кто способен врать, не имеет права считать себя человеком. Ты не человек, — сказал Ваге, задыхаясь от ярости. Такие, как ты, похожи на потухшие угли, которые чернят, не имея возможности жечь.

От неожиданного сильного удара Спартака Ваге попятился назад, сильно ударился о соседний стол. Но не упал, выпрямился и, взяв с того же стола недопитую бутылку, в одно мгновение приблизился к Спартаку и с силой опустил тяжелую бутылку на его голову.

Не прошло и получаса, как Ваге оказался в отделении милиции. Суд приговорил его к трем годам лишения свободы.

Итак, второй раз, сама того не желая, Венера стала причиной беды Ваге. В суде всю вину он взял на сбя, сказал, что был пьян, ничего не помнит, а Спартака не знает, в первый раз увидел в ресторане, и до этого между ними никакого инцидента не было. Сидя в углу зала, Венера безмолвно слушала, и ей было нетрудно догадаться, что Ваге это сделал ради нее.

Скоро Спартак поправился, выписался из больницы, однако на прежнем месте работать уже не захотел. В эти дни в газете напечатали объявление о строительстве гидрокомплекса. Спартак сразу обратился куда нужно, и они всей семьей переехали на стройку. Некоторое время он работал начальником отдела снабжения стройки, а потом его арестовали за взятку…

Во время следствия Венера поняла, что муж приехал на стройку после того, как один из его единомышленников был пойман на месте преступления. Этот человек, конечно, указал и на других, в том числе и на Спартака…

 

Венера глубоко вздыхает, рукой устало проводит по лицу.

— Ну вот, ты обо всем знаешь, — говорит она.

Некоторое время мы молчим. Клянусь, грустная история Венеры как будто расставила все по местам. Может, еще и поэтому сразу я не знал, что ей сказать.
Да и вряд ли она ждала от меня каких-то слов. Слова здесь ничего не значат, а если и стоят что-то, то очень незначительное…

Несколько человек не спеша также подходят к остановке. Из них только милиционер Гавруш мне знаком. Он здоровается легким кивком.

— Что ты теперь решила делать? — наконец спрашиваю я.

Венера с отсутствующим видом пожимает плечами.

— Поработаю в отделе кадров, а с нового учебного года, наверное, перейду в поселковую школу. Марат Агабекович обещал поговорить с заведующим отдела народного образования. Я тоже была там один раз, заведующий отделом Шаген Огаджанян, очень добрый, прекрасный человек, также обещал помочь. Посмотрим. Между прочим, идут слухи, что шеф на днях уходит в отпуск и на его место назначают Марата Агабековича.

— А с двумя детьми не трудно? — спрашиваю я.

— Ничего, свекровь помогает, в целом она неплохой человек. А вообще, трудно, конечно…

— А как там Спартак? Ты видела его после суда?

— Нет. И не пробовала…Хочу подать в суд на развод. — Венера искоса смотрит на меня. — Ты, вроде бы, не одобряешь мой шаг?

По всей вероятности, этот вопрос давно не дает ей покоя. Я уверен, что мое одобрение или неодобрение никакого значения для нее не имеет.

— Тебе это лучше знать, Венера. В таких делах не может быть советчика… — И, чтобы отвлечься от темы, говорю: — Скоро автобус подъедет.

Вверх по дороге уже виден автобус, я поднимаюсь, в левую руку беру портфель, правую руку протягиваю Венере.

— Ну, оставайся с миром, Венера. Я рад, что встретил тебя.

— До свидания, — тихо говорит она. — Тем не менее… Может, дал бы какой-нибудь совет, — просящим тоном произносит Венера. — Я о разводе.

Улыбаясь, качаю головой и как-то напряженно бормочу:

— Нет, Венера, в таких делах советчиков быть не может. Сама должна решать. И больше никто.

Поднимаюсь в автобус. Здесь много свободных мест. Портфель ставлю под сиденье и сажусь у окна. На остановке одна Венера, в руках — продуктовая сетка с пустыми бутылками. Я в знак прощания поднимаю руку, Венера без улыбки отвечает тем же жестом. И только после того, как автобус трогается, я с опозданием думаю о том, почему так упрямо уклонялся от ее прямого вопроса. Действительно ли я считаю, что в этом деле советчиков не может быть? Вспоминаю ее слова: «…мой муж… человек, с которым ты связан множеством уз, который любит тебя, ни в чем не отказывает… исполняет любое желание и каприз…» И в трудное для него время нанести удар в спину. Верно ли будет? Ведь кроме писаных есть еще законы неписаные… Одно ясно, однако: удар, нанесенный в спину, — предательский удар… И кому удар?.. Эх, чего я ломаю голову, я же им не судья.

Возле плотины автобус поворачивает направо, еще пара минут, и дорога круто спустится в ущелье. С этого поворота не будут видны больше на той стороне ни рабочий поселок, ни плотина. Я в последний раз оборачиваюсь назад. Венеры больше нет. Во дворе конторы стройуправления, устремив взгляд на голые скалы напротив, одиноко стоит начальник стройки. «Неужто снова думает о жене?» — промелькнула у меня мысль, и я непроизвольно смотрю в сторону той скалы, откуда бросилась Аспре…

 

 

=====================