Книга Марии Папазян об отце Ваграме Папазяне.

Источник: журнал «Литературная Армения», 1980 г., №2, стр. 71-77.

Внизу — часть 1.

Часть 2 — https://miaban.ru/m-papazyan-2/

Часть 3 — скоро

Часть 4 — скоро.

Мария Папазян

1. Я ЛЕЧУ В ЕРЕВАН

Решение лететь пришло мгновенно. В театре неожиданно открылось «окно» в полтора дня, и я стремглав влетела в кассу Аэрофлота.

— Мне завтра к восьми вечера надо быть в Ереване! — выпалила я кассирше, протягивая деньги.

Из окошка на меня взметнулись густо намазанные ресницы:

— Невозможно, рейсы Ленинград—Ереван по четным…

— Но мне нужно — настаивала я.

Ресницы категорически, захлопнулись, казалось, раз и навсегда. Я кинулась к диспетчеру. Немолодая строгая женщина повела плечами:

— Аэрофлот не всесилен, есть расписание.

— Но мне надо, очень надо. Там мой отец. У него завтра юбилей.

Женщина внимательно посмотрела на меня. Пришлось назвать свою фамилию.

— Это ваш отец? Да что вы? Я же отлично помню его. Ну да, конечно, Ваграм Папазян — знаменитый Отелло. И книга замечательная, как же, как же.

В ее бледно-голубых глазах вдруг блеснули озорные искорки:

— Знаете что? Летите-ка в Москву, там придумают.

Я взяла билет на ночной рейс до Москвы и помчалась на спектакль.

Не по времени ранние снежинки лениво кружились в воздухе. Зима тогда пришла неожиданно рано. Зябко кутаясь в пальто, я поднималась по трапу московского самолета, еще не представляя себе, как доберусь до Еревана.

Слились в одну красную полосу огни взлетной дорожки. Бортпроводница любезно угощала конфетками. Через минуту, как опрокинутое звездное небо, под нами раскинулись огни города. Какой-то один — мой. Там дочь, там дом. Там послезавтра спектакль. А впереди — отец, этот бесконечно дорогой мой человек. Нет, нет, во что бы то ни стало нужно быть у него, всё увидеть своими глазами!

На протяжении всей моей жизни я ждала его, встречала, провожала и снова ждала. Ведя своеобразную жизнь артиста-гастролера, он обрек себя на вечное кочевье.

Исколесив почти полсвета, он, как усталый путник, возвращался домой, отряхнув за порогом все, что могло помешать благополучию семьи.

Самолет набрал высоту, табло погасло.

Совсем маленькой девочкой я подолгу жила с родителями в Армении. Но не помню того времени. А вот лет двадцать тому назад мы ездили с мамой встречать отца из Ирана и все лето прожили в Ереване. В моей памяти сохранилась главная улица, где стояла наша гостиница, напротив — театр, где каждый вечер играл отец. Событием того времени было строительство оперного театра. Тогда он воздвигался почти на окраине города, и считалось, что это очень далеко. Мы с отцом ходили в мечеть пить зеленый чай. Там был тенистый двор, выложенный каменными плитами, где на низких стульчиках сидели седовласые старцы, курили длинные трубки и вели неторопливые беседы. Я бегала по берегу курчавой Занги.

Потом мы недолго жили на озере Севан. Там отец, по примеру нашей севастопольской жизни, все зори проводил с рыбаками, вытаскивал из озера огромных серебристых ишханов… Вот, пожалуй, и все, что я помню…

Несмотря на поздний час, московский аэропорт жил своей обычной суетной жизнью. Множество людей толпилось в вестибюле, кто прилетал, кто улетал. Монотонно вещал репродуктор о посадке или отлете очередного самолета. Сновали люди с деловыми лицами. Подъезжали и отъезжали автобусы, такси…

Меня направили в стеклянный справочный павильон.

Молодой человек, выслушав меня, развернул карту. Оказалось, что из-за плохой погоды уже два дня в Ереван не было рейсов.

Помолчав, он с видом доброго волшебника, сотворившего очередное чудо, сказал:

— Могу предложить только один вариант. Утром летите в Одессу. Ну, а там есть несколько рейсов. Аэрофлот все может. — весело закончил он.

Я оформила билет на Одессу. Впереди несколько часов ночн. Уже начался день папиного праздника. Он, наверно, сейчас спит, как всегда на левом боку, поджав под себя одну ногу и сунув руку под подушку. Конечно же, около него раскрытая книга и недопитая чашка кофе.

Озорная радость захлестнула меня и, не находя себе места, я кружилась по зданию аэропорта. Ночь тянулась ужасно медленно. Мысли бежали в далекое прошлое, выхватывая один эпизод за другим.

Я вдруг вспомнила своё детство. Мы тогда жили в Севастополе…

Раннее, раннее утро. Мама склоняется надо мной, укрывая плотнее одеялом. Она необычно радостная и какая-то вся светлая в ореоле своих пшенично-золотых волос. Она торопливо целует меня и уходит.    

Хочу проснуться. Но веки мои смежаются, и я уже сквозь сон слышу густой гудок. На мгновение в моем сонном сознании возникает огромный белоснежный пароход с толстой трубой, окутанной черным дымом.

Золотые капельки солнца играют на шариках моей кровати. Приятный запах печеного заполняет комнату. Бабушка неожиданно рано стряпает на кухне. Проснувшись окончательно, я тормошусь в кровати, путаясь в рубашонке, и уже собираюсь громогласно заявить о своем пробуждении. Но вот дверь открывается, и целый поток нежности врывается в комнату.

Все завертелось, все сдвинулось с мест. Я, счастливая, задыхаюсь от смеха и радости в теплых знакомых руках. Ощущаю легкую небритость щек, путаю мягкие каштановые волосы и барахтаюсь, барахтаюсь в хаосе неуемной ласки. Я не различаю еще черт лица, не понимаю смысла слов, но твердо знаю — это мой отец.

Постепенно ночь светлеет. Заалело небо над летным полем. Вот пробился первый солнечный луч и заскользил по стеклянной стене здания Аэрофлота. Тут же хрустнул микрофон, и пассажиров, вылетающих в Одессу, пригласили на посадку. Опять засветилось табло и разноцветные карамельки приветливо улыбались на подносе. Раздвигая облака, самолет уверенно поднимался

ввысь. Наверху раннее утро неожиданно превратилось в солнечный день. Мы летели среди огромных облачных круч. Вокруг возникал сказочный мир. Вот медленно шагает верблюд с высоко поднятой головой. Между его двумя горбами, подобно маленькому снежку, брошенному озорными руками, неподвижно висит крохотное облачко. А вот — целая цепочка причудливых детских фигурок. Они бесшумно плывут над белоснежными торсами, держась поближе друг к дружке. Так у нас на земле ходят маленькие ясельники.

Мои мысли неожиданно прервала бортпроводница, которая объявила почему-то с улыбкой:

— Граждане пассажиры, ввиду плохой погоды Одесса нас не принимает. Сейчас сядем в ростовском аэропорту. Далеко не расходитесь.

Вот неожиданность. Ростов! А уже около одиннадцати часов утра. Отец, конечно, позавтракал и, наверное, скоро начнет готовиться к вечеру. А я в Ростове.

Ростов, Ростов… Смутно, но помню его. Мы жили здесь в доме папиного друга в Нахичевани. Фамилия этого человека была Чубар. У него были большой дом и сад. Но лучше всего я помню огромное старое тутовое дерево. Сидя верхом на его могучих сучьях, мы с отцом часто лакомились сладкими, сочными плодами…

В те годы трудно было достать просто куклу, которыми теперь переполнены игрушечные магазины. А мне ужасно хотелось иметь свою куклу. Но куклы не было, а заменяло ее обыкновенное полено, завернутое в тряпочку. Это очень огорчало моих родителей. И вот однажды, отец, порывшись в своем театральном сундуке, достал ненужные ему детали костюмов и предложил матери смастерить куклу. Работа оказалась трудной. Они колдовали целую ночь и, наконец, у меня появилась подружка с ногами и руками, обшитая розовым трико Дон-Жуана набитая лоскутками от плаща Отелло и жабо Гамлета. Из бороды, которую отец тоже достал из сундука, у куклы получились волосы. Не было только лица. Но это оказалось самым простым. Отец быстро окунул перо в чернила, нарисовал глаза, брови, нос, рот… И моя красавица была готова. Папа уверял‚ что эта чернильноокая дуэнья очень похожа на его тетку Филумену, о которой всегда рассказывал с восторгом. Куклу тут же нарекли Филуме. Я ее обожала. Но от моей жаркой любви она скоро превратилась в замусоренную замухрышку.

Через несколько часов объявили посадку, чтобы продолжить рейс на Одессу. Опять я лечу в противоположную сторону. А скоро уже середина дня. Успею ли? Что там в Ереване? Какой он теперь — Ереван? И вот уже весь город раскинулся под крылом самолета. Прощай Ростов. Когда теперь увидимся? Не знаю.

А увиделись мы ровно через пятнадцать лет. Я приехала в Ростов-на-Дону со своим театром на гастроли. Приехала с большим желанием и волнением. Мне хотелось воскресить впечатления далекого детства. Я нашла дом, в котором мы жили. В нем теперь детская поликлиника. Два каменных льва лежат у входа. Сколько всего они перевидели своими мудрыми глазами. Они видели войну, видели разрушенный и восстановленный из руин город. В них отражалось радостное разноцветье салюта победы.

Теперь львов ласкают детишки, сидят на них верхом. Величавые морды как бы улыбаются в довольном спокойствии.

И сад остался прежним. Конечно, там есть тутовое дерево. Хочу думать, что оно все то же. Так мне хочется.

Теперь меня мучил вопрос: а где же гостиница, в которой мы жили? Найти ее мне казалось труднее. Память не сохранила примет. И вот однажды, уже к концу гастролей, случайно разговорившись со служащим гостиницы «Московская», где разместились артисты театра, я с изумлением узнала, что когда-то она называлась «Националь». Во время войны гостиница была разрушена, потом восстановлена, перестроена и обросла новыми этажами. «Националь»? Конечно же — «Националь». Именно здесь я жила с отцом и матерью. Моя фантазия работала безудержно. Казалось, все здесь знакомо. Остаток прожитых дней в гостинице «Московской» был для меня истинным праздником.

Самолет пошел на снижение. Вот и Одесса. Отец любил этот город. Он любил все города, которые, как он говорил, живут морской жизнью. Знаменитая лестница в 192 ступени. Сколько раз с отцом мы пересчитывали их. Уже после войны, когда у нас не было матери, я с дочуркой приезжала к нему сюда. Он тогда руководил «Театром классики». И вот, играя спектакли, он иногда давал концерты. В них исполнялась такая программа: один акт из «Отелло» — на армянском языке, один акт из «Дон Жуана» — на французском и один акт из «Корадо» — на итальянском языке. Он знал много языков и свободно владел ими. Мне иногда казалось, что он так и родился со знанием стольких языков. Словарей я у него никогда не видела.

В Одесском аэропорту диспетчер сказал, что утренним рейсом отправлял людей, летевших на юбилей отца.

— Что же делать мне? — с испугом воскликнула я.

— Для вас есть место в батумском. Но боюсь, что через Тбилиси вы опоздаете. Из Сухуми пассажирский уже ушел. Все равно летите в Сухуми. Все-таки будет ближе.

Время два часа пополудни. Я в батумском самолете. Весь экипаж по неведомым мне каналам знает, что вечером, и не позднее восьми часов, я должна быть на юбилее отца.

Бортпроводница предложила разделить завтрак с экипажем самолета. Это было кстати. Мы с ней разговорились. Девушка сказала, что она родом из Батуми.

Этот город дорог мне. В очень раннем детстве мы жили там в какой-то школе. В то время с отцом работал известный актер Вруйр. Тогда он был уже в преклонном возрасте. О нем сохранились самые хорошие воспоминания в нашей семье. Он учил мать готовить катнапур и варить салеп, играл со мной в прятки и мастерил незатейливые игрушки. В Батуми же в одну ненастную ночь приплыли отец с матерью, когда бежали из султанской Турции домой в Россию. Их была целая группа армянских актеров, которые стремились на свою новую Родину, в Советскую Армению. Среди них были Мкртич Джанан, Грант Степанян, Амбарцум Хачанян и впоследствии прославленный и широко известный Рачия Нерсисян.

В Батуми же сложилась моя личная жизнь, и там же произошла встреча моего отца с моей недельной дочуркой. Отец всегда любил Батуми за его море, за атмосферу душных субтропиков и за «толстые» дожди, как он называл батумские ливни. Обыкновенно, когда начинался сильный дождь, он, закатив штаны, бродил босиком по улицам, шагая в бурных потоках. И, несмотря на протесты матери, обязательно вытаскивал меня с собой. Мы гонялись за корабликами, уносимыми быстрым течением вдоль мостовых.

Самолет, мерно покачиваясь, деловито шумел моторами. Теперь мы летели в абсолютно чистом небе. А внизу, как вырезанный зубцами бисквит, тянулся песчаный берег, омываемый ярким голубым морем.

Море! Как я давно его не видела. Ну и день же у меня сегодня… Сейчас начнутся берега Крыма… Моего Крыма. Да вот уже начались.

Ко мне склоняется полудетское приветливое лицо бортпроводницы. Мило улыбаясь, она говорит:

— Пролетаем над Крымом. Вы бывали здесь?

Бывала ли я? О, милая девочка, вас еще не было на свете, а я уже там в Крыму постигала первые премудрости жизни. Не отрываясь от иллюминатора, я увидела наш Севастополь. Севастополь, которого уже нет. Тот Севастополь, который помнят люди, жившие в нем до войны.

Как живой, встал в памяти милый сердцу город, окутанный утренней дымкой ослепительного солнца. Просмоленная пристань. Мне кажется, что я вижу каждую щель, каждый гвоздь этого до боли знакомого настила. Причальные толстые канаты, еще мокрые, обвивающие черные чугунные тумбы. Кое-где обрывки ярко-зеленой травы — морской капусты и, конечно же, мокрого маленького краба, торопящегося обратно в воду. Как только опускался трап, отец бежал вниз, а навстречу рвалась мать. Все смотрели на них. Невозможно было не смотреть. Каждого из них щедро наградила природа обаянием и красотой. Мать была истинно русской красавицей. Дочь выходцев из самого центра России, она как бы вобрала в себя всю прелесть русской природы. Отец — с оливковым цветом лица, темноволосый, с гордой осанкой. Судьба по своему капризу соединила их раз и навсегда. Потом вспоминали обо мне, и я усаживалась на свое обычное место — на папины плечи. Сверху мне было видно всё вокруг.

Так мы возвращались домой, где ждал накрытый стол, пыхтел наш пузатый медный самовар. Отец уходил мыться, надевал свой халат, а для меня открывались чемоданы и театральные сундуки. Я уходила в них с головой. В неведомый мне мир париков, костюмов, вдыхая запах кулис, театра, не зная еще, как что называется. Проходили первые дни. Затем начинались наши с отцом выходы в город. Мы не миновали с ним ни одной карусели, качелей, воздушных лодочек. Катались, вернее, каталась я, на милых маленьких осликаъ, а отец шел рядом, бережно поддерживал меня. Всё заканчивалось кондитерской. На улице Фрунзе она была очень красивая и вкусная. За несколько кварталов пахло горячими тянучками, печеными вафлями. Вот здесь начиналась вакханалия. Нам подавалась гурьевская каша, которая пылала синим огнем. Сочная баклава струилась сладкими струйками по лицу и рукам.  

Пирожным и конфетам не было числа. Достойным мне партнером в этих лукулловых пирах был отец: он всю жизнь любил сладкое. Отяжелевшие от впечатлений, покупок и сладостей, мы возвращались домой, вполне довольные друг другом.

Следующим обязательным событием было исчезновение отца на два или три дня. Он уходил с рыбаками в море. Это всегда было беспокойным временем. Проводив отца, мать почти все время была в бухте, ожидая его. Он возвращался довольный, счастливый с мозолями на руках и еще издали стоя на баркасе, показывал свои трофеи.

Дома его отмывали, отчищали, кормили и укладывали спать. Иногда дело кончалось горчичниками и скипидаром. Во время своего вынужденного затворничества, когда мать не пускала его из дому, отец принимался хозяйничать. В такие дни я становилась его правой рукой. По каким-то рецептам, только одному ему известным, он начинал варить варенье. В эти дни бабушка гордо уходила в свою квартиру, а мама бралась за книгу. И тут уже священнодействовали только мы вдвоем. Результаты бывали разные. Иногда очередная порция варенья получалась на диво хорошо, но в доме не оказывалось достаточно посуды, чтобы вместить такое огромное количество.

Бывало так, что после очередной стряпни, даже портьеры, которые находились довольно далеко от кухни, слипались от сиропа, а на балконе перила были испачканы тестом и мукой, если мы жарили пончики.

Однажды, проснувшись утром, я обнаружила отсутствие отца и матери. Я уже была в том возрасте, когда без посторонней помощи могла одеться и, незаметно обойдя пристальный надзор бабушки, выскользнуть из дома. Приняв решение самостоятельно найти мать, я смело вышла на улицу. И тут же с легкостью повернула в противоположную от бухты сторону. С ориентиром у меня всегда было неважно. Скоро я поняла, что иду не туда, но гордость и желание сохранить независимость не позволили мне спросить дорогу. Я лихо поворачивала с одной улицы на другую и скоро запуталась окончательно. Какой-то переулок привел меня к высокому забору. Дальше дороги не было.

Найдя какую-то щель в досках и протиснувшись в неё, я очутилась во дворе, примыкающем к огромному зданию. Но что это был за двор! Какое-то чудо! Здесь лежали и стояли совсем настоящие деревья, унизанные диковинными фруктами и цветами. При ближайшем рассмотрении они оказались сделанными из тряпок. Но какие это были чудесные тряпки! Рядом стояла лестница свитыми перилами, уходящая в никуда. Тут же стоял кусок настоящего дома. Раскрытая дверь и одно окно с занавеской. Я вошла в дверь и оказалась опять во дворе. Вот стоит настоящий нос корабля и кусок мачты, а вот белоснежная колонна, но совершенно пустая с обратной стороны. Мое внимание привлекло кресло, обшитое красным материалом. К нему вели три щербатых ступеньки, а над креслом возвышался балдахин с длинной бахромой. Осмелев, я начала ходить по лестницам, влезла на пароход, обошла красочные кусты. Все эти вещи источали очень знакомый запах. Но я не могла вспомнить, откуда я его знаю? Кресло манило меня своей глубиной и мягкостью. Я с размаха ухнулась в него. Но каково же было мое огорчение, когда вместо уютной мягкости я стукнулась о жесткие доски сиденья. Жалобно охая и жалея себя, я свернулась калачиком на этом недобром сиденье. Я воображала себя в волшебном царстве, где всех и все заколдовал злой волшебник и только я одна избежала его чар. Пресытившись своими фантазиями, я стала осматривать другую часть двора. Но что это? Ошибки не могло быть. К стене большого дома, где не было окон, а только одна высокая и широкая дверь, была прислонена большая картина, а на ней изображен мой отец в матросском костюме. Вот он стоит, облокотясь одной рукой на подоконник, а другую держит чуть выше, на косяке. Наверху и внизу что-то написано, но читать в ту пору я еще не умела. В мгновение ока я очутилась перед отцом и потянулась потрогать его, не веря глазам своим. Моя пятерня так и осталась на синей курточке отца. До лица, к которому я так стремилась, мне было не дотянуться. Свежая краска липла к рукам. Оставив повсюду отпечатки растопыренных пальцев, я так и не нашла ответа на свой вопрос: что же это такое? Где я?

Распахнутая дверь манила своей неизвестностью. Тихонько приблизившись к порогу, я заглянула в темноту. Ее я всегда боялась и дома. Проходя маленькую прихожую, где почти никогда не горел свет, я всегда громко твердила:

— У меня есть ружье, у меня есть ружье!!

Вот и теперь, набравшись духу и зажмурив глаза, я бросилась в неизвестность, подбадривая себя утешающей фразой.

— У меня есть ружье!

— И тут же почувствовала, как что-то подхватило меня под руки и подняло в воздух. Я открыла глаза. Передо мной была огромная полукруглая комната, залитая мягким желтоватым светом.

Весь пол был уставлен аккуратными рядами красных кресел, а посередине бежала ровная дорожка тоже красного цвета. Стен в этой комнате не было — сплошные балконы с белоснежными барьерами и там тоже стояли стулья. На потолке, я не знаю был ли он, — что-то горело и переливалось. Рассмотреть было невозможно. Я висела в воздухе, онемев от этого зрелища. Тьма ушла, но тишина оставалась. Окончательно придя в себя, я начала вращать головой, чтобы посмотреть на чем я повисла. Мне это не удавалось. Вдруг в конце красной дорожки неожиданно распахнулась белая дверь и появился маленький человек с торчащими дыбом седыми волосами. Он размахивал какой-то бумагой и писклявым голосом кричал:

— Что за безобразие! Откуда шум? Невозможно работать!

Сзади меня раздалось сопение, и я еще выше поднялась в воздух. Я повернулась и неожиданно оказалась перед огромным усатым лицом. Рот мой открылся сам собой. Меня ещё немного повертели в воздухе и осторожно поставили на пол. Теперь я увидела черные сапоги, брезентовые штаны, выше — широкий кожаный пояс с медной бляхой и засунутым за него маленьким топориком. И уже совсем высоко осталось лицо с усами, и всё это сооружение венчала великолепная медная каска. Это был пожарник!

— Лезут откуда ни есть, а еще девочка, — пробасил он громким голосом и положил свою ручищу на маленький топорик.

Звенящую тишину прорезал вначале жалобно тонкий, потом все возрастающий вопль, отовсюду стали открываться двери и появляться люди. Они стояли в полукруглой комнате, на балконах. Несколько человек вышли из-под пола и с любопытством меня разглядывали. И здесь, к своему стыду, я узнала свой голос. Оказывается, это ревела я. Да еще как. Меня окружили, посыпались вопросы, но я уже закусила удила.

Маленький человек попробовал было что-то прокричать, но потом махнул рукой и, схватившись за голову, выбежал вон. Все люди тормошили меня, спрашивали, кто я и как сюда попала. Я кричала что есть силы. Слезы градом бежали по моим щекам, смешиваясь с синей краской и лились на мой передничек грязными ручьями.

Расталкивая толпу, ко мне подскочила худенькая женщина. Она была как-то не по-маминому одета. Головка ее была аккуратно уложена замысловатыми кудряшками, в ушах и на шее висели блестящие стеклышки, губы живо напоминали кораблики. Черные глаза быстро-быстро хлопали щеточками ресниц. Немного отстранив меня, она с минуту разглядывала мою фигуру. Потом дико взметнула глаза вверх и трагическим голосом возвестила:

— Это его ребенок, это девочка маэстро Папазяна. Смотрите, смотрите —  его лоб.

И она заломила свои унизанные кольцами и браслетами руки высоко над головой. Гораздо  позже я часто слышала об этом лестном для меня сходстве. В минуты досады отец говорил мне:

— Лоб-то у тебя мой, а вот что за ним…

Все замерли, я замолчала. В конце дорожки опять открылась дверь и появился седой человек. Он только собирался что-то сказать, как тишину нарушил высокий мужчина в синей куртке с кистью в руке. Он нес злополучный папин портрет.

— Что это такое? — орал он. — Кто это сделал?

И, подозрительно посмотрев на меня, гаркнул еще громче:

— Чей ребенок? Это ее работа! Ну, один колер! — он пытался смотрите в доказательство схватить мои руки.

Увидев своего отца в руках этого бесноватого, я бросилась к полотну стала с ожесточением тянуть его к себе. Здесь всё пришло в движение. Толпа потащила меня по каким-то лестницам, комнатам, где кроме зеркал, столов стульев ничего не было. Все наперебой кричали, стараясь меня успокоить. Кто блеял козлом, кто мычал коровой, чирикали птичками, жужжали шмелями. Но все напрасно: я ревела уже без удержу. Одна пожилая дама выдернула мою руку у маленькой женщины, которая меня опознала и, взяв меня к себе на руки и прижав к большой и очень мягкой груди, плавно запела «Баюшки-баю». Тут я уже начала отбиваться ногами и руками. Добрая женщина вынуждена была отпустить меня на пол, где мной мгновенно овладела женщина со стеклышками. Иногда в каких-то коридорах нам попадался маленький человечек, он простирал к нам руки и что-то старался сказать, но его не слушали, и он беспомощно скрывался за очередной дверью.

Все искали отца. Женщина, опознавшая меня, уже не отпускала мою руку. Она теперь казалась самой главной в том хаосе. Она давала ценные указания и командовала:

— В гриммуборную! К костюмеру! К парикмахеру! Ну, тогда в люк, под сцену.

Я испуганно моргала от обилия новых слов. И когда, видимо, все слова были исчерпаны, она скомандовала:

— Его здесь нет! Домой!

И мы дружным плотным клубком выкатились из дверей. Только здесь на залитой солнцем улице я узнала все. Да это же — театр. А вот знакомый прим-буль. Да, конечно же, это огромное, как мне тогда казалось, здание театр. Как часто я слышала это дома. Оно знакомо мне также как вода и воздух. Вот, оказывается, какой он. Загадочный, красивый, непонятный и почему-то обидный. Меня опять начали душить слезы. А моя крашеная мучительница, подделываясь под речь маленького ребенка, верещала без умолку:

— Вот, вот, мы сясь и дома. Ты обязательно скажи папиньки, что это я нашла тебя. Скажи — тетя Эсмеральда.

Около нашего дома, в компании милиционера, дворника, мамы, официанта из маленького ресторанчика под громким названием «Париж» и неизвестных уличных мальчишек, в огромной брезентовой шляпе с закатанными штанами, в широких резиновых башмаках, стоял, отчаянно жестикулируя, мой отец! На балконе бабушка просматривала улицу в бинокль. Нас заметили. И две группы ринулись на сближение, подбадривая себя приветственными восклицаниями. Мальчишки же, оглушительно свистя и подпрыгивая, выкрикивали оскорбительные для меня прозвища:

– Мумка-думка!

– Маркошка-макарошка!

Когда два отряда соединились, то смешалось всё. Люди наперебой спрашивали, отвечали, и я – виновница всей этой кутерьмы — могла быть просто-напросто затоптана этими излияниями восторга. Отец, оттеснив любопытных, выхватил меня из толпы, высоко поднял над головой. Любимое чадо, причинившее столько волнений, выглядело ужасно. Тетя Эсмеральда, вцепившись в отца, верещала громче всех. По ее словам, она нашла меня в ужасном положении, около какого-то люка, куда недавно провалилась какая-то тень какого-то отца Гамлета. Папа поблагодарил ее и галантно поцеловал руку. Тут я не на шутку испугалась за ее глаза. Они у нее закатились и очень долго не выкатывались обратно.

Дома отмывали сразу двоих. Отца — от смолы и мазута, меня — от краски. Вечером, когда я уже лежала в кровати, мать, целуя меня на ночь, приговаривала:

— Нет, нет, хватит мне одного артиста, хватит. Тебе ведь не понравилось там, девочка? Правда?

Опять пришла бортпроводница, она предлагала газеты и журналы. Самолет плавно покачивался в прозрачной голубизне неба, а внизу все та же земля, где я росла и взрослела. Мысли мои потекли дальше.

Часть 2 — https://miaban.ru/m-papazyan-2/