Геннадий Иванович Суханов (31 мая 1922, Ленинград — 3 июля 2018, Санкт-Петербург) — оперный артист, советский и российский театральный деятель, директор БДТ имени Г. А. Товстоногова (1979—1996), Заслуженный работник культуры РСФСР.
В 1999 г. он издал книгу воспоминаний «Настоящая жизнь — это театр». Одна из глав (стр. 207-212) посвящена Ваграму Папазяну.
Кинжал Папазяна
Г.И. Суханов
В конце тридцатых годов, в помещении Оперной студии Ленинградской консерватории проходили гастроли Ваграма Папазяна.
Он играл партии на французском, хотя и владел русским. Партнеры его, члены гастрольного коллектива играли на русском языке.
Жизнь Папазяна — это театр Папазяна. Театр одного актера и тех, кто помогал ему, тех, которые практически выполняли свои функции в спектаклях при Папазяне. Исключение составлял Геннадий Михайлович Мичурин, игравший Яго сильно, страстно, незабываемо. Без преувеличения можно сказать, что он был достойным партнером Папазяна. Но на этот раз рассказ не столько о спектакле, об искусстве Папазяна, сколько об очень давней истории, стечении обстоятельств, о материализованном символе, который прошел через жизнь Папазяна и до сих пор тревожит мое воображение.
В Ленинградском театре драмы и комедии до недавнего работала артистка Мария Ваграмовна Папазян, заслуженная артистка РСФСР, прекрасная актриса и замечательный, душевный человек, — дочь Ваграма Папазяна. Жила она в Ольгино, под Ленинградом, в том доме, который в прежние времена построил ее отец. Он назвал дочь Марго и посвятил ей свою книгу «По театрам мира», изданную издательством «Искусство» в 1937 году, которая и до нашего времени является прекрасным образцом театральной мемуарной литературы.
В одной из комнат этого дома на стене висит кинжал. История его такова. Однажды в Париже после окончания спектакля «Отелло»… А, впрочем, предоставим слово самому Папазяну. Вот стенограмма его выступления в Тегеране перед артистами Иранского национального театра 30 декабря 1933 года.
«Старинный мавританский кинжал этот я получил в подарок от очень высокого незнакомца в белом бурнусе, представителя и главы большого мавританского племени, который пришел ко мне в уборную и, отстегнув с моего пояса бутафорский кинжал, заменил его своим: «Пользуйся с этого времени моим кинжалом!.. Настоящий мавр, как ты, не может удовлетворяться бутафорской игрушкой».
С того дня Ваграм Папазян не расставался с подарком. Он стал для него своего рода талисманом в роли Отелло. Таким талисманом в Гамлете был для него череп, найденный им однажды на кладбище в Константинополе.
Это и многое другое рассказал мне великий трагик во время случайной встречи на гастролях в одной из бывших наших восточных республик. Но вернемся к первому впечатлению от Папазяна в «Отелло», полученному в Ленинграде. Длительные гастроли по странам Востока — по Алжиру, Мавритании и многим другим — помогли артисту ощутить, по его выражению, «кожей почувствовать» себя мавром. Не просто черным Отелло, а мавром.
Это сказывалось и на гриме, и в костюме, а главное, на какой-то особой пластике, свойственной ему в этой роли. Он был как сжатая пружина, как ягуар, всегда готовый к прыжку. В нем не было ничего от негра, что часто встречалось у русских актеров, играющих Отелло. Он был истинным Мавром — возможно в его жилах текла и испанская кровь. Ведь мавры, как и евреи, были изгнаны инквизицией с Иберийского полуострова, где жили ранее веками.
Это предположение, о котором нет ни слова у Шекспира, но имеющее чисто теоретическую историческую вероятность, Папазян использовал в работе над ролью Отелло, так как, с его точки зрения, подобная версия усложняла внутренний мир, психологию Отелло, обостряла трагедийность ситуации. Метис, креол, человек смешанной крови в эпоху расового неравенства зачастую попадал в более сложные коллизии, и разницу в цвете кожи, выделявшую его среди господствующей расы, переживал острее, болезненнее, чем человек с несмешанной кровью. Поэтому Отелло Папазяна был очень смугл, но не черен. Профиль его был аристократичен по европейским представлениям, а волосы уложены почти по современной мужской модели. Широко открытые сияющие глаза, жемчужные зубы, обнаженные улыбкой, крупные кольца -серьги в ушах привносили горячее дыхание песков северной Африки в этот многогранный, сложный образ венецианского генерала, человека трагической судьбы.
Сцена Оперной студии Ленинградской Консерватории — большая. Кипр. У барьера сцены станок на несколько ступенек и расписанный задник, изображающий море. Справа — дом, резиденция Отелло, планировка почти классическая для многих постановок этой картины трагедии. Дом представлял собой станок, обтянутый живописным холстом с игровым балконом, находящимся на высоте трех-четырех метров от планшета сцены. Поединок Монтано и Родриго разыгрывался на большом свободном планшете сцены. Соперники двигались в быстром темпе, клинки их шпаг звенели, быстрота движений нарастала, прыжки, перебежки, удары и вновь удары клинков. Колокол. На балконе появляется генерал. Секундная сценка происходящего, вспышка гнева — и мгновенная реакция сына пустыни, воина, безупречно владеющего оружием. Кривой мавританский кинжал, посланный рукой Отелло с высоты балкона, тяжело впивается в планшет сцены между постоянно движущимися фигурами дуэлянтов. Немая сцена. Пауза. Бойцов разделило боевое оружие их генерала.
Эта мизансцена производила потрясающее впечатление. Смертельный риск для актеров, играющих Монтано и Родриго. Блистательное владение оружием Отелло-Папазяна — истинного мавританского воина.
И символ — оружие генерала, символ его силы, авторитета и власти.
Когда мне приходилось бывать в милом доме в Ольгино у Марии Ваграмовны, я всегда, как зачарованный, любовался висящим на стене кинжалом. В воображении всплывали картины его прежней боевой, а затем и сценической судьбы.
Вот уж подлинная конверсия, говоря современным языком. Не знаю, сколько людей он отправил в небытие под Верденом, как рассказывал Папазяну в Париже бывший владелец кинжала, какую страшную службу сослужил он своим предшествующим арабским хозяевам, думаю, что им пролито немало крови.
Но в руках этого великого артиста кинжал засветился новым блеском, превратился из орудия смерти в средство потрясения человеческих душ.
И сегодня, как много лет назад, я слышу ни с чем не сравнимый бархатный голос Ваграма-Отелло у смертного ложа Дездемоны.
«…Раз в Алеппо
В чалме злой турок бил венецианца
И поносил Республику — схватил
За горло я обрезанного пса
И поразил вот так!..»
Молниеносно, широким взмахом кинжала Отелло — Папазян перерезал себе горло, в надвигающемся мраке смерти ища руки Дездемоны.
Да, Папазян-Отелло не закалывался, а перерезал горло, сохраняя и в этом последнем движении мавританский обычай, виденный им однажды в Каире.
Любуясь кинжалом, я иногда позволял себе прикоснуться рукой к потемневшему кривому лезвию, отдавая дань восхищения искусством его последнего хозяина — великолепного армянского трагика Ваграма Папазяна и размышляя о судьбах людей, передающих из рук в руки реликвии, приобретающие на протяжении истории столь различные значения.