Книга Марии Папазян об отце Ваграме Папазяне.
Источник: журнал «Литературная Армения», 1980 г., №2, стр. 78-87.
Внизу — часть 2.
Часть 1 — https://miaban.ru/m-papazyan-1/
Часть 3 — скоро
Часть 4 — скоро.
Время шло, наступила пора меня чему-то учить. И вот дома появилось пианино. А следом за ним — маленькая аккуратная старушка с белоснежной головкой. У нее было фиолетовое платье и отделанное кружевами пышное жабо. На груди красиво выделялась цепочка с лорнеткой. Когда она брала лорнет в свою крохотную ручку, то неизменно оттопыривала мизинец с рифленым ногтем. Она появлялась в урочное время и сразу попадала за стол. Ела медленно, аккуратно, беря маленькие ломтики заранее нарезанного бутерброда. Она всегда что-то говорила, пересыпая свою речь французскими словами. Потом мы переходили к уроку. Она неизменно начинала:
— И… раз…
И тут же засыпала. Я сидела тихо, боясь разбудить ее. Ну, а когда мне это надоедало, я начинала играть гаммы. Она тут же просыпалась и как ни в чем не бывало повторяла:
— И… раз…
По окончании урока мы опять приглашали ее за стол и она, оттопырив мизинец, ела и все говорила, говорила, говорила…
Так прошло несколько месяцев, а мои музыкальные способности не развивались дальше популярной песенки из детского альбома «Ты поди, моя коровка, домой».
Однажды во время урока в комнату неожиданно вошел отец. Увидев спящую учительницу, он лукаво подмигнул мне и, приложив палец к губам, поманил к себе. Мы ушли из дому, оставив мирно спать белоснежную старушку. Больше я ее не видела. Но зато в доме появился Карл Карлович. Мама и бабушка говорили, что это маэстро-виртуоз, и что весь город гоняется за ним, что у него прекрасная школа и что он далеко не со всеми занимается.
Карл Карлович был высокий сухой старик с густой длинной гривой седых всклокоченных волос. У него были очень крупные черты лица и глубокие, сухие морщины. Приходя на урок, он, казалось, одним широким шагом покрывал расстояние от входной двери до пианино, оставляя далеко позади себя красные кисти рук. Подойдя к инструменту, он как бы задерживался на минутку, и затем стремительно опускался на табурет. Высоко подняв голову, рассматривал что-то на потолке и с шумом набрасывался на клавиатуру. Играл он, видимо, хорошо. Отец, заложив руки за спину, прохаживался по комнате, изредка бросая на него то серьезно-задумчивый, то лукаво-веселый взгляд. Наигравшись, как мне казалось, вдоволь, маэстро так же стремительно выпрямлял свою фигуру и, взмахнув руками, приглашал меня занять его место:
— Нус-с, теперь вы, барышня…
Я начинала свою неизменную «Коровушку». Наверное, это звучало ужасно, потому что он метался по комнате, хватал себя за волосы, а иногда даже тихонечко рычал. И когда моя «Коровушка» звучала уже совсем нестерпимо, он выхватывал меня с табурета, подкидывал и встряхивал, видимо желая вытрясти из меня ненужное звучание. Потом обессиленно опять сажал за табурет и все повторялось.
Как-то отец подошел ко мне, взял меня за подбородок и долго смотрел в глаза. Потом, легонько отстранив, обратился к матери:
— Тиночка, а почему мы решили, что она может играть? Наше желание ничего не значит. А если у неё нет способностей?
Я готова была провалиться сквозь землю. А отец уже совсем другим тоном говорил:
— Я сам займусь ею. Ты ведь моя дочка, значит тебе будет интересно то, что было интересно мне в твоем возрасте.
Через два дня пианино исчезло, его возвратили владельцу, у которого оно было напрокат. А на его месте солидно встал письменный стол, на стене появилась карта и очень славный круглый глобус. Усевшись за стол, мы начали наше путешествие с отцом по всему миру. Постепенно я начала распознавать очертания Европы и Азии. Мне уже были знакомы блестящие, льдины полярных морей, азиатские горы белели снегами, вершинами. Я без ошибки указывала на знакомые контуры Черного, Балтийского‚ Средиземного морей. Причудливая Индия и сказочная Аравия волновали мое воображение. Загадочная Африка. переплетенная лианами, старый Тибет, Суматра, Борнео, Мадагаскар, Японские острова, Англия — всегда в тумане и дожде. Нил был в моем воображении желтый, как только что вылупившийся цыпленок, Красное море‚ конечно же, с красной водой. Каждая маленькая точка на карте в рассказах моего отца приобретала огромное значение. Я видела множество людей, их особые черты, разрез глаз, цвет волос, характеры, язык и, конечно же, историю, пересказанную отцом ярко и красочно.
Так я увидела его школу в Милане. Душистый сад, сторожа — сварливого старого гарибальдийца Джованни, дворы, где проказничали шалуны-мальчики, да в общем всё, что много позже он описал в одной из своих книг. Его соседку — смешную экстравагантную женщину, которая появлялась тайком в их доме, когда отсутствовал дед. Константинопольский дом и рядом вкусную душистую пекарню. Тихого, очень умного ребенка, папиного брата Дирана, взбалмошных сестер. Золотой рог, бесконечные купола мечетей, красочный Босфор‚ Мраморное море. Величавый Рим с его бесчисленными мифами, нежную Венецию и многое, многое другое. Мама, конечно, сидела с нами и, когда мы говорили о тех местах, где она когда-то бывала с отцом, вспоминала их. Так я узнала, что моя мама родом из Ливадии. Из этого маленького кусочка земли, как говорил отец, только и могла появиться такая мать.
Она кончала гимназию. В один погожий весенний крымский день пошла со своими сверстницами в сопровождении учителя географии в кинематограф. А кинематограф в те годы был также юн и молод, как стайка гимназисток в белых передничках.
Сеанс начался. Герой фильма в чалме с султаном из страусовых перьев был восхитителен. По словам матери «на него было больно смотреть». Зал затих, а мама, наклонив голову к учителю, сказала:
— Конечно, в жизни таких людей не бывает. Это только на экране.
Выслушав ее, этот славный человек — отец называл его впоследствии «пряным» — сказал:
— Мадемуазель Тиночка, посмотрите вон туда, в ложу…
И она посмотрела… Там сидел отец и спокойно глядел на себя… Так они встретились. А через несколько дней мать бежала к нему на свидание в Ливадийский парк. Она увидела, что он ее ждет, прохаживаясь по дорожкам. Робея, спрятавшись за камень, обвитый плющом, она стала наблюдать за ним. По мере того, как время шло, а она не появлялась, отец всё яростнее и яростнее теребил свою шляпу. И вот когда от несчастной шляпы полетели клочки на гравий дорожки, мама отважилась выйти. Отец совсем не говорил по-русски, а мать знала французский только в пределах гимназической программы. Но этого было достаточно.
Через два месяца они венчались. И вскоре, к ужасу бабушки и всех знакомых, мать уехала с отцом в Константинополь знакомиться с его родными. Таким образом юная русская девушка оказалась в чужой стране, не зная языка и вообще никого, кроме горячо любимого мужа. Их встретила мать отца, которая еще не сняла траура по своему мужу. Она сердечно приняла в свои объятия златокудрую девочку другой страны, которую привел ее любимый сын.
Потом они отправились в путешествие по Турции, Италии, Франции… Отец работал и одновременно знакомил мою мать со всем, что было ему знакомо с детства.
Когда пришло время мне появиться на свет, они вернулись в Ялту. К тому времени мать уже немного знала армянский язык, а отец выучил многие русские слова и составлял довольно выразительные фразы. Ну, например:
— «Я леняюсь, как быть?» — Это значит он ленится и не знает, что делать.
— «Мне как-то хнычется» — значит плохое настроение.
Немного позднее, оставив меня на попечении бабушки, они снова уехали. К тому времени отец уже твердо решил остаться в России, на своей второй родине, и ему нужно было закончить какие-то дела в Константинополе.
В России свершилась революция. Отблески могучего пламени полыхали во всем мире. Султанская Турция прекратила всякие отношения с молодой советской республикой.
Отец и мать оказались отрезанными от нас. Они пытали счастья на берегах Италии, Франции, ища транспорта в Россию. Всё было тщетно. Но жизнь есть жизнь, и уж так заведено, что самое драматическое тесно переплетается с комедийным. Так случилось и на этот раз. Несмотря на трудно сложившуюся ситуацию, отец должен был зарабатывать на жизнь. И вот, очутившись в Риме, однажды, после очередного выступления, он отдыхал в номере гостиницы, а мать, стоя у окна, уже в какой раз отдавалась воспоминаниям и размышлениям о своем далеком русском доме и о своей маленькой разъединенной семье. Вдруг разноголосицу чужой речи прервали до боли знакомые слова:
— Ванька, лови гусев!
Оказалось, что в гавани стояло русское судно, на борту которого были утки и гуси. И вот от чьего-то недосмотра обыкновенные русские гуси сбежали с парохода и разбрелись по итальянской пристани. Матросы пытались их поймать. Отец звонко смеялся:
— Тина, ты же убежала за этими гусями, оставив меня. А помнишь, как за тобой бежал толстый швейцар и кричал: «Синьора, синьора…»
Они смеются весело и беспечно. Отец уже вспоминает о Венеции, как они были во Дворце дожей, а потом на Гранд-канале слушали гондольера, который самозабвенно пел своей девушке, а она стыдливо пряталась за занавеской окна.
Я смотрю на маленькую точку на карте и вижу сказочный город, где нет улиц, где дома стоят в воде, вижу своих родителей, и смеюсь с ними вместе.
Потом мы подолгу бродим по раскопкам старинного города Инкермана, Херсонеса, где велись археологические раскопки.
А Балаклавские скалы? Сколько увлекательных часов мы проводим в этой жаркой бухте. Здесь наш лагерь. Отец — генерал, а я — помощник на все руки. Сарацины наступают, но мы блистательно отражаем атаки и к концу дня голодные и усталые возвращаемся домой. С нами всегда книга. Это, конечно, Шекспир. В ней столько интересных картинок. Я знаю их все. Стоит закрыть глаза, и они оживают. Оживают, потому что сливаются в единый образ с монологами, которые читает отец. Вот он выходит из воды и бриллиантовые капельки моря лениво скатываются с его бронзовой, удивительно пропорциональной фигуры.
Мы бродим по развалинам крепости, и отец рассказывает, как истый очевидец событий, происшедших в конце IV века нашей эры. Я понимаю, что на земли нашего Крыма, там, где когда-то было Боспорское царство, с двух сторон — с Таманского полуострова и через Перекоп — пришли дикие полчища гуннов, возглавляемые жестоким и очень сильным царем по имени Атилла. Атилла уничтожил Боспорское царство и двинулся дальше. Гунны дошли до Закавказья и Месопотамии и докатились до стен Константинополя. Это время называется эпохой Великого переселения народов.
На сегодня довольно. Завтра мы будем проводить день в новой игре, мы будем жить в другом мире, в других событиях, и я узнаю много интересного. Завтра мы будем во Франции. Отец будет герцогом Пармским Алессандро Фарнезе. Будем прорывать кольцо осажденного Парижа, потом состоится сражение при Лепанто у мыса Скрофо. Это уже Греция. Нанесем удар Османской империи на Средиземном море. Это будет уже Карибская война. Турки, испанцы, венецианцы — все, все будут изображаться нами. Дел у нас много: надо брать крепость Шарбоньер, она почти недоступна, она высоко в горах и проход в ней — единственная узкая тропа. По ней не могут пройти наши пушки, запряженные двадцатью тремя жеребцами.
Таким образом, наши занятия превратились в нечто очень интересное. Я была твердо убеждена, что мой отец знал всё и жил сам во все века и всех странах. Так шло время. Занятия прерывались, когда он уезжал на гастроли. Я скучала, не находя себе места. И чтобы я была чем-то занята, мама определила меня в так называемую группу. В те годы это было очень распространенно. Какая-нибудь старушка набирала 5-7 детей и ходила гулять с ними на приморский бульвар. Вот в такую группу попала и я.
Взяв пакетик с завтраком, я в определенное время присоединялась к своим сверстникам, и все мы отправлялись на прогулку. Располагались где-нибудь в тени на скамейке, и наша «наседка» рассказывала нам всё, что знала сама. Как правило, эти старушки знали очень мало, а что и знали почти забыли. Всё остальное время мы были предоставлены сами себе. Наша милая старушка дремала или вышивала, а мы развлекались, как умели.
Нашу наставницу дети называли «кулёчком», наверное, за ее бесформенный халатик, в который она была облачена. Это прозвище стало впоследствии известно отцу и очень понравилось ему. Каждое утро он со смехом сообщал мне с балкона:
— Мумочка, твой «кулёчек» пришел.
Это значило — мне надо было поцеловать его на прощание, взять пакетик с завтраком и бежать вниз к своей компании.
В те годы еще существовало немало беспризорных ребят.
Однажды, играя в прятки, мы наткнулись на мальчика, который свернувшись калачиком мирно спал под кустом. От наших криков он проснулся, протер глаза, и мы познакомились. Он был нечесан и перепачкан углем. Костюм его был собран с разных плеч и поэтому разглядеть его фигуру и угадать возраст было невозможно. Беседа наша потекла непринужденно и очень скоро, наш Антошка, как он назвался, сказал, что с удовольствием бы «пошамал» чего-нибудь.
Достать наши завтраки не представляло никакого труда. «Кулёчек» тихо спал, сложа коротенькие ручки на объемистом животе. Вскоре перед Антошкой развернулись семь пакетов с бутербродами. Уплетая за обе щеки, он делился с нами своими ближайшими планами.
Придя домой, я не преминула рассказать в подробностях о новом знакомстве. Бабушка ахала, мать улыбалась, а отец молчал. На следующее утро, когда я пришла, к завтраку, моим глазам предстала интересная картина. Отец стоял у стола и, вооружившись кухонным ножом, резал хлеб большими ломтями, обильно смазывая их маслом. Мама складывала в ряду яблоки и конфеты, бабушка что-то шила. В обычное время я ушла гулять. А немного погодя на нашей аллее показался отец с объемистым пакетом. Он подозвал меня и сказал:
— Как появится Антошка, позови меня, я буду вон там, на той дорожке.
Естественно, наш «кулёчек» ничего не знал. Примерным поведением мы постарались ее быстро усыпить, а сами пошли на поиски. Но Антошки нигде не было. И только где-то в середине дня зашуршали кусты и раздалось знакомое шмыгание носом. Мы бросились к нашему знакомцу. После первых приветствий он спросил:
— Пошамать дадите?
Конечно, всё уже было заготовлено. Скатерть-самобранка тут же развернулась перед ним. Когда были съедены первые куски вкусной и обильной пищи, я сказала:
— Антон, мой папа хочет с тобой познакомиться. Он тут, пойдем к нему.
Реакция была неожиданная. Антон вскочил на ноги, обругал меня «кляузой» и дал хорошего пинка. Я с рёвом отлетела в сторону, но успела крикнуть, чтоб его задержали. Семь пар рук вцепились в Антошкины лохмотья. Началась дикая драка. Антон лихо отбивался, а я звала отца. Проснувшийся «кулёчек» поднял сигнал тревоги и метался по дорожке, громко крича: «Караул!». Весь ребячий комок выкатился из кустов на дорожку прямо к ногам до смерти перепуганному «кулёчку». Со всех сторон сбежались люди. Скандал обрастал, как снежный ком. Подоспевший отец выхватил ревущего Антона и увел в сторону. Затем пришел милиционер и, оглушительно свистя, навел порядок.
С того дня Антон стал приходить к нам домой. Вначале робко, нехотя, переминаясь с ноги на ногу, он звонил у двери. Постепенно робость прошла. Он уже был вымыт, голова аккуратно подстрижена, а лохмотья были заменены приличной одеждой, которую ему смастерила бабушка из старых папиных костюмов. Он стал своим человеком в семье. Характер у него оказался покладистым и рассудительным. И уже не помню всех подробностей, но знаю, что в дальнейшем Антон привел еще двух своих дружков, и что потом они были распределены по разным местам.
Сам же Антон уже несколько лет спустя стал работать в Севастопольском театре рабочим сцены. И когда мы уезжали из Севастополя, он принимал горячее участие в сборах и проводах.
В общем жизнь шла своим обычным чередом. Все чаще и чаще в разговорах взрослых я слышала названия городов: Москва, Ленинград. Отец собирался в новое, и, как я понимала, особенное турне. Мы ходили с ним к портному, где я подолгу наблюдала за примеркой, сидя на высоком табурете среди манекенов и целой груды костюмов.
Мне приятно было видеть его стройную ладную фигуру, облаченную то в черный костюм Гамлета, то в необычно красочный плащ Отелло.
С каждым новым костюмом менялись его движения. Лицо, глаза отца казались мне совсем другими. Вот он — молчаливый, сосредоточенный, то вдруг безразлично отчужденный с глубокой думой в грустных глазах. И мне его так жаль, так щемит сердце, и так хочется к нему на руки. А вот — лукавый озорной взгляд, стройные ноги затянуты в красное трико, на голове большая шляпа с плерезами. И я хочу смеяться, смеяться и любить его ещё больше. Или вот он уже стоит затянутый в парчу, легкий плащ спадает до пола, вкрадчивые движения. Это барс, играющий в своей стихии. Проходит минута, и барс мечется по костюмерной, ему больно, он страдает, глаза источают глубокое горе. Отбросив легкий шелк широкого рукава, он глядит на свою руку и, как бы видя что-то непоправимое, с отчаянием наполняет примерочную тоскующим воплем:
— Черен я?! Вот в чём причина!
Вот отец отворачивается от зеркала и обычным спокойным голосом говорит:
— Хорошо! Но вот здесь плащ нужен шире, вольнее. Опять всё приходит в движение, его крутят в разные стороны, что-то подкалывают, звякают ножницы.
Потом мы идем к парикмахеру. Тут тоже звучат новые для меня слова: мантюр, крепе. Идет подборка наклеек и париков. Отец что-то объясняет человеку в белом халате, потом рисует на листе бумаги. Парикмахер кивает головой.
И наконец, выйдя на улицу, с крепко овладеваю рукой отца. Мы опять только вдвоем. Он покупает мне мороженое и рассказывает свою бесконечную сказку о Силике-Билике. Я облизываю круглую вафлю, слушаю сказку и гляжу на него снизу вверх. Наверное, взгляд у меня необычный, и он спрашивает:
— Что ты, Мума? Почему так смотришь?
И до конца не поняв меня, весело смеется. Я же смотрю на него так внимательно, потому что уже догадываюсь: есть какая-то тайна, пока не раскрытая мной.
В нашем доме необычно тихо. Стоят упакованные чемоданы, отец сам проверяет и складывает свои вещи, мать молча помогает ему, бабушка старается задержать меня на кухне. В доме какая-то недосказанность. Так бывает всегда, когда отец опять уезжает.
Но вот все готово. Мы сидим за столом у традиционного самовара. Отец старается шутить, мать пытается смеяться. Заканчивается это напряжение папиным взрывом. Он говорит, что нас нельзя оставить одних, что мы совершенно не умеем жить самостоятельно, но забрать нас он тоже не может. Там — куда он едет — его работа, там — совсем всё иное и мы не можем жить в мире, который нам непонятен. С ним никто не спорит, и мне кажется, что всё это он говорит только для себя, потому что ему трудно оторваться от дома.
Потом его вещи грузят на извозчика и мать едет провожать отца на вокзал. Он едет на север, где холодно и много снега. Мне почему-то жаль его, и я начинаю плакать. Отец берёт меня на руки, целует мокрое лицо и говорит:
— Почему ты плачешь? Если слезы из-за моего отъезда, то не надо: мне же так труднее. Я не могу объединить мою работу и вас. Пойми!
Мне стыдно своих слез. Я протягиваю ему свою замусоленную руку и говорю бодро и звонко:
— У меня палец болит, вот я и плачу.
Это немудреное объяснение помогало мне всегда реветь, когда он уезжал или когда я очень скучала по нему. Так это осталось на всю жизнь. Очень часто в своих письмах отец писал:
«Пусть твой палец не болит, я скоро приеду и вылечу его».
Всё случилось глубокой ночью. Мне кажется, что стены, нет — весь дом, да нет — вся улица гудит. Я открываю дверь — комната ярко залита светом. Горят все лампы. Хлопают двери. Гудение переходит в отчетливые человеческие голоса. Как будто все одновременно говорят, не повышая голоса. Что это? Мать в ночной рубашке мечется по комнате. Она что-то ищет. Наконец подбегает ко мне и выхватывает из кровати, крепко прижимает к себе. Шум нарастает все больше и больше. Мы почему-то на балконе. Мать продолжает держать меня и старается перекинуть ногу через перила. Она хочет прыгнуть с третьего этажа. Я это понимаю, но не удивляюсь, мне не видно что внизу, но зато вся наша комната перед глазами. Я вижу, как открывается дверь и вбегает бабушка. Она тоже не одета. Она бежит к нам и что-то кричит. Она хватает мать за подол и что есть силы тянет назад. Мы барахтаемся на полу все трое. На стене висит большой папин портрет, рядом выключатель. И я ясно вижу, как рама поворачивается и стекло ломается пополам. Что дальше — не помню. Вижу нашу широкую мраморную лестницу. В нишах стоят большие мраморные статуи в греческих туниках. Лестница полна народа. Все бегут вниз, что-то кричат, плачут. Я по-прежнему у мамы на руках.
Вдруг одна из статуй медленно отделяется от ниши и, как бы подумав, нехотя клонится на марш лестницы. Все замолкают. Потом раздается оглушительный грохот, сопровождаемый дыханием ужаса всей толпы.
Мы переползаем через обломки, и я успеваю заметить венец из остролиста на мраморной голове, белые глаза и открытый рот без зубов.
Затем мы остаемся на улице. На самой середине мостовой, там, где трамвайные рельсы. Над нами бархатное черное небо, усеянное яркими звездами, такое теплое и мягкое, что его хочется потрогать. На тротуар ходить нельзя… Там только вышагивают патрули моряков. Они вполголоса переговариваются с теми, кто лежит или сидит на мостовой. По просьбам горожан идут в дом, чтобы принести необходимые вещи. Спят только дети. Вся улица говорит шепотом и чаще всего я слышу:
— Землетрясение, землетрясение, землетрясение…
Утром стали натягивать тенты от солнца, брезент прицепляли за трамвайные провода. Немного позже появились матросские кухни, и вся улица запахла флотским борщом.
Кажется, и к концу второго дня неожиданно появился отец. У него были синие щеки, и, казалось, можно было пересчитать каждый волосок бороды. Как ему удалось проникнуть в город — неизвестно. Нам принесли самовар, и мы всей улицей пили чай с нугой, которую привез отец. Так прошло несколько дней. Потом мы опять вернулись в свою квартиру и казалось, что все пошло своим чередом. Приходили бесконечные телеграммы и письма, отца вызывали на работу, но он никуда не уезжал, всё время был с матерью, обращался с ней, как с маленькой девочкой, предупреждая каждое её желание.
В наш дом начали ходить врачи. Я недоумевала. Мать была совсем здоровой, к чему все это? В тот год я начала ходить в школу. Меня всегда провожали и встречали. Школа находилась на горе, куда вела улица, переходившая в широкую лестницу. Однажды, закончив уроки, я запрыгала по ступенькам вниз и увидела ожидающего меня отца. Он сидел на парапете и был глубоко задумчив. Играя и дурачась, я наскочила на него, осыпая поцелуями. Не отвечая на мои ласки, он молча усадил меня к себе на колени.
Это было настолько необычно, что я притихла в недоумении. Я, не двигаясь, рассматривала такое мне знакомое лицо отца. Сейчас оно мне казалось каким-то новым. Плотно сжатые губы, казалось, сдерживали в себе отчаяние и протест. Голова его дрогнула, он повернулся ко мне, и я поняла, что ему хочется что-то сказать, но он не может. Мне надо было помочь ему. Я потянулась к этому родному печальному лицу и стала опять его целовать. Блеснули зрачки, и он тихо заговорил:
— Мума, наша мама больна. Она очень испугалась. Ее нельзя оставлять одну.
Ты должна быть всегда с ней. Мне надо ехать, детка, надо.
Что-то дрогнуло в его голосе, и мы медленно зашагали вниз по лестнице.
Вскоре отец уехал, и я начала писать ему первые самостоятельные письма. Мать не всегда должна была знать об этой переписке. Тайком от неё я писала отцу, что невозможно жить вдали от него, что мы должны быть вместе. Его же всё теснее и теснее связывала работа в Ленинграде. Он вырывался к нам буквально на несколько часов, чтобы только повидаться, и снова уезжал.
Всё чаще и чаще в доме стали говорить о переезде в Ленинград. Какая-то тревога поселилась с нами. Она всё время беспокоила и мешала нашей обычной жизни. Мне не хватало отца, я хотела быть с ним.
И вот настал день нашего отъезда. Отец был в Ленинграде, бабушка где-то на Урале у другой своей дочери. Мы уезжали навсегда. Как страшно уезжать из привычного, обжитого дома навсегда.
Люди хладнокровно занимались своими делами, и никто не замечал, что мы вот-вот уедем. Уедем навсегда.
Дело кончилось тем, что у меня поднялась температура, но откладывать отъезд было невозможно, и, закутанная уже по-северному, я с мамой отправилась на вокзал. Нас провожали Антон и знакомые.
И вот сейчас, глядя из иллюминатора, я шепчу то, что не умела сказать тогда
— Прощай, моя Родина, мой Крым. Сколько тепла, сколько воспоминаний связано с тобой, мой милый.
Отец всегда говорил, что годы, прожитые в Севастополе, лучшие годы. Там был его отдых, его покой, наконец, его молодость, его любовь. Как горный орел, налетавшись по свету, он стремился в свое гнездо, где всегда ждали его два преданных существа, одно из которых было рождено им.
Наш самолет, как бы прощаясь с Крымом, элегантно наклонил крыло в сторону этой священной для меня земли. Ещё минута — и берег скрылся из виду. Сегодня я расскажу отцу всё то, о чём сейчас вспоминала. Он будет слушать меня с грустинкой в глазах, а потом обязательно скажет:
— Напрасно мы уехали оттуда, напрасно. И немного подумав, добавит:
— А иначе ведь мы не могли. Тиночка очень боялась, бедняжка…
И, как бы не договорив, пойдет в своём ковровом халате с джезве в руках варить себе кофе.
Легонько подпрыгнув, наш самолет приземлился. Вышла я одна, провожаемая добрыми напутствиями. Через несколько минут самолет поднялся в воздух и медленно растворился в прозрачном небе, унося шум моторов и оставив на земле звенящую тишину.
Я медленно побрела по зеленой щетинке поля. Вокруг не было ни души. В белесоватом небе висело огромное круглое солнце и с любопытством, не мигая, разглядывало меня.
Ни в зале ожидания, ни в саду, что окружал здание аэропорта, нигде не было даже признака человека. Ни одного звука, ничего. Нестерпимая жара и спокойно глядящее солнце. Я обошла здание и задрав голову, прочла: «Сухуми».
В углу небольшой площадки дворика горделиво виднелась группа темно-зеленых деревьев — мушмулы. Там в густой листве, как дети солнца, игриво прятались маленькие мушмулятки. Поодаль от этого семейства чуть проглядывал маленький беленький домик, над дверью которого было что-то написано. Подойдя ближе, я прочла — «Диспетчер». Наконец-то! Я вошла.
Никого, и всё та же тишина. Дверь распахнута настежь. Я робко постучала каблуком об пол. Ничего. Дивясь звуку своего голоса, я произнесла:
— Люди есть?
Тишина. Я растерялась. Но вот едва уловимый шорох привлек моё внимание. В углу комнаты стоял топчан, часть его была закрыта легкой ситцевой занавеской. Материя едва шелохнулась и навстречу мне приподнялось смуглое полное лицо добродушной женщины. Радости моей не было конца. Я шагнула к топчану, а женщина уже сидела на нём, босыми ногами явно мужские сандалии.
— Вы диспетчер? — Я заговорила необыкновенно громко. — Я из Ленинграда, мне надо в Ереван, осталось очень мало времени. Я летела через Одессу, Ростов, Москву, всё время пересадки, надо обязательно успеть. Вас должны были предупредить. Завтра мне уже надо быть в Ленинграде.
Я говорила и говорила, обрадовавшись, что могу хоть как-то отодвинуть эту тишину. Я готова была рассказать всю свою биографию.
Наконец она поднялась с топчана, потрепала меня по щеке и медленно вышла из дома. Я видела в окно, как она пересекла залитый солнцем, хрустящий от горских камешков дворик, и скрылась в «багажной кладовой».
Я протерла глаза. Что со мной? Здорова ли я? Но вот она опять появилась в дверях кладовой. За ней — сухой высокий старик, в форменной фуражке. Они прохрустели солнечный дворик и вошли в комнату. Широко улыбаясь, мужчина обратился ко мне, говоря с большим акцентом, мешая русские слова с армянскими.
— Ахчик, умница, к отцу летишь! У него сегодня праздник.
И причмокивая языком, он стал вертеть меня во все стороны.
— Хорошо, хорошо! Ахчик джан! Шат лав! Шат таке — жарко, да? Сними пальто, это тебе не Ленинград. Там уже холод. Да?..
Он говорил об отце, что он знает его. Называл Ереван, Карабах, почему-то Севастополь, и вдруг вспомнил Тину — мою мать. Потом опять смеется и показывает на полметра от пола, а потом тычет пальцем в мою сторону. Женщина подошла, сняла с меня пальто, достала из тумбочки кусок лаваша и сыра, сунула мне их в руки и сказала:
— Иди, посиди в тени, ешь.
Я пошла. Мне не удалось сделать и десяти шагов, как меня догнал старик и протянул большую прозрачную кисть винограда. Сухой рукой он провел по моему лицу, сказав:
— Бери, бери, очень вкусно.
Долго ли, скоро ли, но, когда до моего слуха донеслось отдаленное гудение самолета, я почти не обратила на него внимания. Когда немного погодя опять прохрустели чьи-то шаги — ни одна мысль не смутила моего покоя.
Вдруг сквозь тишину пробился треск, шорох, чье-то дыхание. Потом кто-то надо мной откашлялся и что-то зашипело. Я подняла голову. На столбе висел колокольчик репродуктора. И хотя он был неподвижен, все эти чудеса происходили именно в нём. После небольшой паузы репродуктор сказал:
— Иди, сюда, иди.
Я слушала, затаив дыхание. И опять через паузу — женский голос:
— Ну, иди же, ахчик, к отцу опоздаешь!
Я влетела в домик. Женщина ещё держала в руках микрофон. В комнате стояли три высоких лётчика в темно-синих комбинезонах. Старик сидел прямо на полу, поджав под себя ноги. Женщина сказала:
— Лети с ними, а я позвоню прямо в Ереван отцу, скажу, что ты скоро будешь.
И она потянулась к телефонной трубке.
Я схватила ее за плечи и, прижав к себе, крепко поцеловала.
— Звонить не надо. Ему не до меня. Главное — я не опоздаю.
Я горячо благодарила женщину и старика стоя у отвесной лесенки трапа. Это был грузовой порожний самолет, который возвращался из Москвы в Ереван.
Самолет легко и плавно поднимался все выше и выше. Казалось, что уже скоро кончится небо, куда же ещё? А мы все поднимались и поднимались. Но вот внизу загромоздились горы. И моим глазам представилось чудо из чудес. Передо мной лежал город, как огромная чаша, обрамленная жемчужным ожерельем снеговых гор. Вот она, моя цель, моё желание, мой отец. Добрые хозяева — лётчики — приветливо распрощались со мной, пообещав, что вечером будут в театре и обязательно повидают меня.
Теперь — скорей в гостиницу, привести себя в порядок и — в театр. Дежурная по аэропорту объяснила мне дорогу.
Наконец я уже на улице. Неподалеку стоит старенький трудяга «Москвичок». Пожилой человек на мою просьбу довезти до гостиницы молча открыл дверцу.
Города я, конечно, не узнавала. Куда там! Все совсем другое. Широкие улицы, огромные дома, много цветов, людей. Я только ахала. Владелец машины спросил, откуда я и зачем приехала. Выслушав ответ, он затормозил и резко повернул в другую сторону.
— Зачем в гостиницу? Едем прямо домой, я знаю куда, — поспешно сказал он.
Едва сдержавшись, я, кажется, не совсем вежливо отказалась. Нехотя он опять вернулся обратно и остановился на очень красивой площади перед гостиницей.
Импозантный администратор, глядя на меня с высоты своего роста и величия, сказал, что мест нет, что сегодня юбилей варьете и очень много гостей. Я протянула паспорт. Брови его метнулись вверх, и я тут же получила ключ от номера.
Надо было торопиться, времени оставалось в обрез.
Вскоре я очутилась в саду, там неподалеку уже виднелось здание театра. Плотная толпа окружала главный вход и пробираться туда, конечно, не было никакой возможности. Я стала искать служебный вход. Там было не лучше. Небольшую дверь здесь просто брали с боя. Иногда эта дверь открывалась ровно на ширину цепочки и чей-то гортанный голос что-то кричал, после чего дверь закрывалась, и начиналось все сначала. До моего слуха донесся первый звонок. Толпа заволновалась и затеснилась еще больше.
Со вторым звонком по аллее сада побежали опоздавшие. Я стояла в стороне, не зная, что же делать. Пролететь столько тысяч километров и не преодолеть двадцати шагов — это было немыслимо. И вот когда прозвенел третий звонок и дверь затрещала от натиска, я бросилась в толпу, отчаянно работая локтями. Я приблизилась к заветной двери. Как за якорь спасения схватилась за ручку и стала барабанить. Наконец дверь приоткрылась, я была втиснута в дверь, и повисла на какой-то цепочке. Обезумевший старик, вращая глазами, что-то не очень лестное кричал мне в лицо. Он отталкивал меня, а сзади толпа вдавливала меня обратно. Вдруг в этой суматохе я увидела перед собой большое ухо нагнувшегося грозного старика, и я выдохнула в него только одну фразу. Старик, выпрямившись, зычно крикнул что-то в глубь помещения. Потом еще раз выкрикнул то же самое, но громче, в толпу.
Я сразу же почувствовала облегчение. Сзади образовалась небольшая пустота. Дверь с треском открылась и две сильные руки втащили меня в коридор. Широко раскинув объятия, бежал ко мне навстречу администратор театра. По длинному коридору прямо на меня вели, как полагается по ритуалу таких праздников, под руки моего отца. Красивый, в чёрном костюме, с гордо поднятой головой, он удивленно приостановился. Наши глаза встретились. Боже мой, что я увидела. Всё… всё… что было недосказано и всё, что мы знали с ним только вдвоем.
— Аствац, Мума. — только и сказал он.
Ничего нет быстрее, чем воспоминание. В одну минуту можно пробежать долгие годы жизни, всё понять и простить, облегчить свою душу. Так произошло с нами. Мы вернулись друг к другу. И все годы нашего разлада кончились мгновенно. Это я увидела и прочла в его глазах. Всё его терпение к моему эгоизму, непониманию, всю его любовь, всё его счастье и горе.
Да, очень много было пережито за эти годы. Война, блокада, гибель матери, его неудачная вторая женитьба в Ленинграде и, как результат этого, — наше отчуждение. Я тихо вышла на сцену и остановилась в кулисах. Огромный зрительный зал был заполнен людьми. Все стоя аплодировали отцу. Он ещё стоял на ярко залитой светом сцене. Сзади него полукругом расположились актёры. Посередине возвышалось большое кресло, к которому шла красивая дорожка, уставленная по бокам цветами. Отец же совсем седой, как я этого не заметила.
— Когда же это случилось? — спрашивала я себя.
По бокам сцены на белоснежных полотнищах в овале лавровых листьев — золотые цифры 50—70. Как же так? Для меня он был всегда молод.
Беспокойная мысль вошла в сердце, отозвалась тревогой в мозгу, застилая глаза предательской слезой. Вдруг во всём этом блеске признания и благодарности я увидела его таким, каким видела столько раз на сцене. Мой ревнивый глаз подмечал каждое движение так хорошо знакомого лица. Вот он передо мной — лукавый простак Труфальдино, красавец Дон-Жуан, мыслитель Гамлет, легкий обольстительный Годда, страдащий Корадо и, конечно же, сильный мавританский генерал Отелло. Мне так хочется броситься к нему, к такому многоликому, только моему отцу, и, как когда-то в далеком детстве, закричать на весь театр. Но я уже больше чем взрослая, мне уже много лет и я умею себя сдерживать. Я знаю, что дождусь минуты, когда он будет свободен, когда он будет дома в своем халате, и когда я смогу тормошить его по-своему, как хочу, а он будет отбиваться от меня и громко смеяться, называя «Шан лакот!».
А сейчас одна делегация сменяется другой, и все его поздравляют, и все говорят очень хорошие слова, гора цветов и подарков растет вокруг его кресла.
Вот он повернул голову и что-то ищет. Ищет меня, так и есть – нашёл и, покачав головой, незаметно грозит пальцем. Нет, это он притворяется. Знаю, он очень доволен, что я здесь, что приехала без предупреждения.
Кто-то легонько берет меня за плечи. Оборачиваюсь, передо мной доброе лицо Джанибекяна.
— Иди, сядь и слушай, я буду тебе переводить. Он ведет меня в уголок сцены, и мы садимся поодаль от всех. Он пытается пересказать, что говорят, а потом машет рукой:
— В общем говорят всё правильно. То, что он заслужил. Видишь, как его любят. А ты молодец, что приехала. Ну, слушай, слушай! Что не поймешь — догадаешься сама.
Да, конечно, я что-то понимала. Где знакомые слова, где мимика говоривших, помогали уловить смысл. Торжественная часть вечера закончилась. К отцу не пробиться. Но мне подходит маленькая женщина, в строгом костюме. Черные волосы с сильной проседью собраны на затылке в небольшой узел. На лице, тронутом женской осенью, никаких следов косметики. На меня смотрят искрящиеся синие глаза. Преодолевая незнание русского языка, внутренне неудобство, она объясняет мне, кто она такая. Но я уже сама догадалась, что передо мной папин друг, близкий ему человек, его жена, с которой он встретился несколько лет назад. Я заключаю её в объятия, и она радостно прижимается ко мне. Дальше уже всё легче и проще. Мы, смеясь, отходим в сторону и говорим, говорим… Понимаем мы друг друга где с полуслова, где с помощью жестов. Немного погодя через весь город мы едем на машине в новый папин дом. Живёт он на красивой улице, которая, широко сбегая с крутой горы, вливается в стройный мост, перекинутый через Раздан.
Отец живет на третьем этаже. Мы входим в квартиру. Она удивительно светлая и чистая. Ничего лишнего, только необходимое, а остальное — простор и множество цветов. Анаит хлопотливо показывает всё хозяйство, звонко смеясь и что-то непрерывно говоря. Отца с нами ещё нет, он остался в театре. В углу стоит радиоприемник и на нем фотография моей матери. Два балкона, один на улицу, по которой мы только что ехали, другой с видом на гряду заснеженных гор. Оттуда приходит солнце. Мне всё нравится. Это всё то, что любит отец. Над всем чуть горьковатый, воздух Армении.
Сколько раз, уже позднее, я вдыхала полной грудью этот особый запах армянской земли.
Уже далеко за полночь за ярким праздничным столом собираются близкие друзья отца. Да, здесь немолодые знакомые лица, они приехали с ним из театра провести остаток ночи у него дома. Товарищи, его соратники. Как приятно смотреть на них.
Проходит ночь. Нашего медленного северного рассвета нет. Светает сразу, и тотчас из-за горы появляется солнце. Тут же оживают птичьи голоса, звенят трамваи, гудят машины, пестрыми шумными толпами выходят люди. Начинается новый день.
Отец провожает меня в аэропорт. Сегодня я уже должна быть дома, далеко на севере. Там, где метёт снег, там, где наш старый дом. Отец крепко обнимает меня, и я бегу по трапу в самолет. Я улетаю успокоенная и примиренная.
Всё хорошо — говорит мне мой внутренний голос — всё хорошо.
Часть 3 —